Мамин опыт: как я решила сделать сыну обрезание

Шла двадцатая неделя беременности. На узи нам с мужем торжественно объявили: «Мальчик!» Уже к вечеру того знаменательного дня мы определились с именем для сына и решили, что обязательно сделаем ему обрезание.

Сразу после выписки из роддома я занялась изучением вопроса. Неприятным открытием стало то, что эта простая, понятная и вообще-то совсем не новая для человечества манипуляция почему-то до сих пор многими воспринимается как опасная экзотика. Подозреваю, если бы обрезание ребёнку можно было сделать еще в роддоме (как это принято в США) где-то между прививкой БЦЖ и забором крови из пяточки для скрининга, к нему бы относились гораздо проще.

Здесь важно уточнить, что идея сделать обрезание была моя: мне никто не верил, потому что мой муж – татарин. Но как раз ему, пережившему операцию в сознательном возрасте семи лет, прекрасно известно, насколько это всё больно.

Однако побить мой аргумент, что обрезание – лучшая профилактика фимоза, он не смог. Как и наши бабушки, которым было до слёз жалко внучка. Как и все те десятки мам из соцсетей и форумов, которые считали необходимым сообщить мне, что лишних частей тела у человека нет (в ответ на вопрос: «Где в нашем городе это делают хорошо?»)

Специалисты утверждают, что идеальное время для обрезания – первые три месяца после рождения: заживление идет легче, а само событие не слишком отпечаталось в памяти младенца.

Не скрою, что несколько раз я была готова сдаться и оставить эту несчастную крайнюю плоть на месте. Например, когда в детской клинике мне объявили, что операция у них проводится под общим наркозом и стоит как одна моя «додекретная» зарплата. «Хороший хирург, хоть и со странностями», которого мне горячо рекомендовала одна из участниц мамской группы на Фейсбуке, был похож на мясника из фильма ужасов.

Я уже начала гуглить ближайшие к моему дому синагогу или мечеть, чтобы пойти приставать с расспросами к мирным прихожанам, как вдруг сарафанным радио мне принесло телефон врача из небольшой частной клиники, специализировавшейся на обрезании. Он пообещал, что будет работать с местной анестезией и скальпелем (а не с общим наркозом и лазером), предупредил, что нужно успеть сдать некоторые анализы и попросил не морить младенца голодом в день операции. Я выдохнула и начала готовиться.

Уже в день, на который была назначена процедура, я поняла, что ужасно трушу и попросила в операционную с сыном отправиться мужа.

Я не смогу дать уверенного ответа, что хуже: находиться рядом и держать по рукам и ногам истошно орущего малыша или сидеть в соседней палате и слушать нечеловеческие вопли сына (а их слышала вся клиника). При этом муж, несмотря на бледно-зелёный цвет лица, каким-то образом сохранил самообладание и даже с восхищением отметил, как профессионально работал врач.

Получив рекомендации по дальнейшему уходу, мы радостно засобирались домой, а сын покидал клинику разве что не хохоча. Мы еще не знали, что самые яркие впечатления ждут нас всех через пару часов, когда закончится действие анестезии –задавать себе вопрос «Господи, что мы наделали?» и ежедневно слать нашему терпеливому хирургу фотографии пострадавшей части тела я перестала только неделю спустя.

Веру в то, что мы не зря издевались над бедным ребенком, а совершили очень полезную вещь, мне вернула участковый педиатр во время планового осмотра через пару недель после операции. Осмотрев сына, она сообщила, что это (прямо как в анекдоте) действительно красиво и посетовала на то, как часто ей приходится видеть воспаление крайней плоти у маленьких мальчиков.

Сейчас я что совершенно не жалею о том, что «ввязала» нашу семью в эту историю. И если у нас родится второй сын, мы, конечно же, снова пройдем через это – тем более, у нас уже есть необходимый опыт. Но именно поэтому мы очень надеемся, что у нас будет девочка.