Что меняется в детдомах: о реформе, которая помогает сделать жизнь лучше

Елена Альшанская — президент благотворительного фонда "Волонтеры в помощь детям-сиротам" — больше 13 лет занимается темой сиротства. За это время из небольшого общественного движения ее фонд вырос в мощную профессиональную организацию, способную не только помогать детям и семьям, но и влиять на изменение законодательства. Елена рассказала о том, чего удалось достичь, что предстоит поменять и почему для того, чтобы помочь ребенку, нужно помочь его родителям. Беседовала Ася Серова-Залесская, БФ "Волонтеры в помощь детям-сиротам" — специально для проекта "Социальный навигатор" — С чего начался ваш путь в благотворительности? - В 2004 году я попала с ребенком в больницу. Рядом с нашей палатой было подряд несколько палат, в которых постоянно плакали дети, но к ним никто не подходил. "Отказники" — тогда я впервые услышала это слово. Позже я узнала, что далеко не все они отказные, больше всего там детей, которых изъяли из семей. А еще позже узнала, что это хорошо, что они плакали, значит, они верили, что кто-то отзовется на плач. Ведь после мы встречали больницы, где шестимесячные младенцы лежали в своих кроватках и не издавали ни единого звука — ведь это бесполезно, никто не придет. И это было самое страшное, что я видела в своей жизни. Но тогда, в больнице, когда я увидела этих плачущих детей, я испытала настоящий шок. Время в стране было достаточно благополучное, появилось ощущение, что что-то начало меняться к лучшему, а тут дети без ухода, без элементарных средств гигиены в больнице в Подмосковье. Через два дня нас выписали, я пришла домой и, закрывая глаза, видела этих детей, слышала, как они плачут. Я уже не могла жить как раньше. У меня у самой был полуторагодовалый ребенок, и я очень хорошо понимала, насколько он нуждается в моей заботе. Невозможно даже представить, что было бы, если бы я даже на час оставила ее одну, какой страх и отчаянье она бы испытала. А тут такие же и намного младше — часами одни. Я собрала по знакомым какие-то вещи и привезла в больницу. Потом еще и еще. Я начала писать об этом в ЖЖ, на родительских форумах. Стала собирать информацию, не видели ли другие родители таких же детей в больницах — и на мою почту посыпались сотни и сотни писем с рассказами, точно такими же. Стало очевидно, что эта ситуация одинакова во всех детских больницах страны. Нас собралось несколько десятков человек-единомышленников, и мы начали возить детям помощь, средства гигиены, питание, потом оплачивать работу нянь и параллельно разбираться в причинах, выходить на чиновников, требовать разрешения ситуации. Тогда нам удалось хоть немного изменить положение вещей, но даже сегодня, спустя более 13 лет, вопрос окончательно не решен. Я надеюсь, что в ближайшее время мы все же добьемся решения этого вопроса и никакие дети без родителей не будут плакать в больничных палатах одни. — Тогда, в 2004-м, из этого и вырос фонд? — Да, постепенно. Мы ничего такого не планировали. Сначала по наивности мы думали, что сейчас все сделаем и разойдемся по домам. Но постепенно стало ясно, что одной покупкой памперсов проблему не решить, что сиротство — серьезная тема и мы в ней ничего не понимаем. Мы начали искать организации, занимающиеся вопросом профессионально (на тот момент их было совсем немного), ездили к ним, общались, набирались знаний. Что меняется в детдомах\: о реформе, которая помогает сделать жизнь лучше Я очень благодарна всем тем людям, которые меня тогда принимали, выслушивали, делились своими знаниями. Я подозреваю, что выглядела немного безумной заполошной мамашей, которая планировала в одиночку за пару лет решить проблему сиротства. Я тогда познакомилась с Марией Терновской, Алексеем Рудовым, Владиславом Никитиным из Санкт-Петербурга, Борисом Львовичем Альтшулером, Александром Гезаловым и многими-многими людьми, которые помогали мне понять проблему глубже. Я стала изучать литературу по психологии, по социальной работе, по истории детских домов. И спустя два года первые иллюзии окончательно выветрились. Даже сейчас мы продолжаем узнавать что-то новое, много ездим по регионам, в другие страны. Такой долгий путь самообразования. Сегодня начинают появляться специальные образовательные программы для тех, кто хочет развиваться в этой теме, и думаю, ситуация будет меняться и дальше. — Что помогает вам с оптимизмом смотреть в будущее? — Помогают результаты, которых мы достигли за это время. И истории конкретных живых людей, которым удалось помочь. И то, какие прекрасные люди приходят к нам как волонтеры и как сотрудники. Такого концентрированного количества порядочных, сильных, умных, удивительных людей, мне кажется, ни в одной другой сфере не встретить. И то, как мы растем как фонд. Из истории с больничными отказниками мы выросли в фонд, занимающийся целым комплексом задач. У нас ведь есть разные программы. В первую очередь мы занимаемся профилактикой изъятий и работой с кровной семьей, а также поддержкой приемных семей. Естественно, работаем с детьми в учреждениях: наши волонтеры ходят к детям в качестве наставников. Мы оплачиваем работу нянь на время лечения детей. С коллегами из центра равных возможностей "Вверх" помогаем в обучении воспитанников детских домов. Есть программа "На стороне ребенка", в рамках которой мы стараемся менять подход к помощи детям и семьям в нашей стране. Конечно, мы осознаем, что перед нами стоят грандиозные задачи, но даже небольшими шагами все решаемо. Тут важна и наша работа "в поле", и способность повлиять на изменения в законодательстве. — Вы имеете в виду постановление №481 (24 мая 2014 года было подписано постановление №481 "О деятельности организаций для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, и об устройстве в них детей, оставшихся без попечения родителей". — Прим. ред.)? — Да, в том числе и это. Мы участвовали и в продвижении этого решения, и в работе над самим документом. За этим скучным названием скрывается история начала полного реформирования всех организаций для детей-сирот в нашей стране. Это очень важно для всей социальной сферы и, конечно же, должно изменить в будущем жизнь и судьбу детей, попавших в беду. Что поменялось? Раньше основным решением для семьи, которая не очень справляется, было предложение отдать ребенка в детский дом, и с любыми сложными ситуациями поступали так же: ребенка отбирали, родителя лишали прав. А дальше ребенок жил, просто жил, зачастую до 18 лет, в системе коллективного ухода, в условиях, больше всего похожих на казарму, исключенный из обычного мира, в котором он жил до этого. И каждое учреждение жило по своим правилам. Требования к разным типам учреждений, которые в нашей стране подчиняются нескольким министерствам, теперь регулируются одним общим федеральным законодательством. Теперь размещение ребенка в организацию — всегда временная мера. Их цели и задачи сегодня — помощь ребенку и содействие его семейному жизнеустройству, чтобы он как можно скорее вернулся в родную семью, а если это невозможно, нашел новую. А пока ребенок там, то условия его жизни должны быть максимально приближены к семейным. Коридорная система, группы по 40 человек, спальни по 15 коек, общая игровая, воспитатели, сменяющие друг друга через день, перевод детей из группы в группу каждые полгода-год — все это должно остаться в прошлом. Это принципиально новый подход, базирующийся на тезисе о том, что у каждого ребенка есть потребность в значимом взрослом, который за ним ухаживает, в личном пространстве, а еще в жизни внутри нашего общего мира, а не в изолированной среде. Группы должны быть маленькими, должны иметь свои помещения для сна, игр, занятий, то есть быть организованными по квартирному типу. Переводы из группы в группу теперь запрещены. Запрещено разделять братьев и сестер. А это было повсеместно. При этом, когда за ребенком приходила приемная семья, от нее требовали, чтобы она забирала и брата или сестру из далекого детского дома, чтобы не разлучать детей. "Не разлучать" детей, спокойно разлученных государством. И еще много разных, но очень важных изменений в работе детских домов. — Каких результатов удалось достичь? — Мы, как только постановление было принято, начали объезжать учреждения с мониторингом. В первые два года мы столкнулись с тем, что многие даже не знали о постановлении. Сейчас мы с таким уже не встречаемся, процесс изменения начался везде, но с разной степенью успешности, конечно же. Можно сказать, что в среднем учреждения на 40-50 процентов соответствуют новым требованиям. Таких, чтобы они прямо на 100 процентов соответствовали, я пока не встречала, но есть уже такие, которые процентов на 80. Понятно, что процесс не будет сиюминутным, слишком серьезные изменения. Но кое-что изменить невозможно: например, реорганизовать огромный дом-интернат, находящийся вдали от социума, в лесу, просто нереально. Такие помещения надо отдавать под какое-нибудь производство, например, а для детей искать небольшие здания в поселках и городах, где они смогут ходить в обычную школу, посещать кружки наравне с другими детьми. Они не прокаженные, чтобы засовывать их на границу поселка за забор. Они и так потеряли семью и не должны вслед за этим потерять всю свою обычную жизнь. Очень важна и переподготовка сотрудников. В этом году мы благодаря президентскому гранту сможем провести аналитику сиротских учреждений и обучение персонала в трех регионах — в Москве, Калининградской области и Удмуртии. Надеюсь, что это поможет пройти этот процесс в интересах детей. — А что посоветуете тем, кто хотел бы помогать? — Мне очень жаль, что так мало людей знают об этой реформе. И, конечно же, никакой реформы без поддержки и дополнительных ресурсов не может произойти. Компаниям и частным благотворителям, желающим помочь детским домам, сейчас нужно включаться в помощь в осуществлении реформы. Помогать перестраивать детские учреждения в соответствии с требованиями постановления, оплачивать курсы переквалификации сотрудников и т.д. Это, к слову, значительно полезнее пресловутых подарков на Новый год или бесконечных праздников и мастер-классов. Нужно поддерживать НКО, которые помогают кровным и приемным семьям, ведь самое главное в этом процессе сделать так, чтобы ребенок жил и воспитывался в семье, а детский дом был бы временной и краткосрочной мерой. — А если речь идет о нефинансовой помощи? — Волонтерство. Если вы живете в Москве, приходите к нам. У нас, например, большая потребность в волонтерах-наставниках в детские дома и в интернаты к детям с тяжелыми нарушениями развития, в больницах тоже требуются люди. Нам очень нужны люди, но те, кто готов к регулярной помощи. Мы должны быть уверены, что завтра к ребенку кто-то приедет. Еще у нас обязательное собеседование с психологом, обучение и сдача анализов, ведь мы отвечаем за людей, приходящих от нашего имени к детям. Многие хотят помогать, вот только не все готовы проходить этот путь. Но есть и работы, не требующие специальной подготовки, — например, помощь в магазинах на наших акциях по сбору средств. А еще очень нужна помощь pro bono. Это когда сотрудники компаний помогают своими профессиональными компетенциями: оказывают юридические услуги, помогают организовать мероприятия для НКО, разработать рекламу и т.п. В регионах общественным организациям тоже требуются добровольцы. Всем будущим волонтерам я бы посоветовала в первую очередь обратить внимание на те организации, которые занимаются сохранением кровных семей, помогают семьям в тяжелой ситуации, а также поддерживают приемные семьи. А самые правильные программы внутри детских домов — это индивидуальная помощь и наставничество. — Существует стереотипное представление о работниках некоммерческого сектора как о людях, не ищущих материальной выгоды, готовых работать исключительно за идею. Как вы к этому относитесь? — Это не совсем миф. В нашей сфере много людей, которые живут в очень стесненных условиях и работают за сверхидею. Я знаю удивительных людей, которые сворачивают горы, а живут в бедности. Но ничего в этом нет хорошего. Это говорит о том, что общество не ценит труд, направленный на общее благо. Если социальная работа становится профессиональной деятельностью, то времени на другую работу просто не останется. А ведь у всех семьи. Жен миллионеров в нашем фонде, например, нет. Куда это только смотрят эти миллионеры? У нас столько хороших девушек работает (смеется). Мы выживаем за счет того, что появляются понимающие сторонники нашего фонда, готовые жертвовать на зарплаты сотрудников. Прямо скажем, зарплаты у нас в фонде намного ниже рыночных. И я этим не горжусь. Я бы хотела, чтобы мои сотрудники получали достойную для вложенного труда зарплату. — Что самое трудное в вашем непростом деле? — Самое трудное — когда не удалось помочь. Например, когда, несмотря на все наши усилия, ребенка изъяли, когда не смогли защитить ребенка в учреждении, когда происходят трагедии, которым ты никак не можешь помешать. Это очень тяжело. Ты переживаешь это как собственную неудачу. Но тут очень важно не почувствовать себя богом. Не все в наших руках. Мы не всесильны. Мы делаем, что можем, но мы не способны гарантировать, что мир будет всегда отзываться на наши действия так, как нам этого хочется. Еще очень огорчает, когда сталкиваешься с чиновниками, которые не понимают, что закон влияет на жизни реальных людей, а еще хуже, когда им это неважно. Если за строчками законопроектов и цифрами статистики чиновник перестает видеть живых людей, и ты понимаешь, что вся твоя аргументация напрасна, человеку просто все равно, — вот это очень огорчает. Все же хочется видеть во всех людей, которым не все равно. — Что еще нужно изменить в нашей стране ближайшее время? — Нужно менять отношение к кровной семье. В изменениях нуждается федеральное законодательство, которое регулирует взаимодействие семьи и государства. Изъятие ребенка не должно быть простым выходом из сложной ситуации. Сегодня по закону ребенок должен быть отобран у родителей, если его жизни или здоровью угрожает опасность. Если ребенок живет в доме без печки, формально это угрожает его здоровью, если мама в депрессии, она может небрежно заботиться о ребенке, если один член семьи агрессивно себя ведет, он может быть угрозой, но угрозой для всех, а не только ребенка. У нас сегодня закон не видит разницы между насилием над ребенком, жестоким обращением и тяжелыми условиями жизни или некоторой родительской некомпетентностью людей. Для закона это все одно. Надо развести эти понятия. Отобран может быть только ребенок, для которого именно родитель является источником реальной опасности. А если у людей бардак, или бедность, или они не очень опрятны, но любят своего ребенка, то меры должны быть совсем другие. У нас была история, когда у бабушки отобрали внучек, которых она растила с рождения, и не отдавали ей, потому что ее условия жизни не соответствовали интересам ребенка. Бабушка жила в бараке, с туалетом на улице и без душа. Да, наверное, это не самые лучшие условия для детей. Но они в них росли, как и множество других детей в семьях, живущих в бараках. Нужно в первую очередь сделать все, чтобы у нас не осталось домов без отопления, душа или туалета, а не отбирать детей у людей, которые живут в этих позорных условиях. Масса детей находится в учреждениях из-за алкоголизма родителей. Где же доступные и работающие на местах государственные программы по профилактике и реабилитации зависимостей? Чаще всего их просто нет. А еще нет работы в поселке, нет доступного транспорта до работы, нет досуга — и мы удивляемся, что люди пьют. Поэтому и пьют, что это единственный досуг и занятость. Надо менять это, наполнять жизнь людей. Надо думать о том, что если в поселке N нет работы, нет школы, закрыли фельдшерский пункт, значит, там будет алкоголизм и сиротство, это вот как закон физики. У нас же чаще всего или не видят проблему, или наказывают людей, когда уже до них дошла опека или полиция. А в промежутке — огромная пустующая ниша, которая должна быть наполнена профилактической работой, материальной, психологической и педагогической поддержкой. Иногда мне кажется, что мы пытаемся вычерпать ложками море. Но нас становится все больше — тех, кто черпает, и тех, кто видит системные проблемы и работает на изменения, и я верю, что мы сможем это изменить. В конце концов, мы же хотим, чтобы наши дети жили по-другому. Значит, надо еще поработать.