Гендерные стереотипы и правда жизни: как скандинавы говорят детям о любви, взрослении и смерти

Десять лет назад в России заговорили о «новой Астрид Линдгрен»: одна за другой на русском языке вышли две повести молодой норвежской писательницы Марии Парр «Вафельное сердце» и «Тоня Глиммердал». Девятилетние герои «Вафельного сердца», девочка Лена и мальчик Трилле, живут в вымышленной бухте Щепки-Матильды жизнью, которая больше всего похожа на дачно-деревенские каникулы советских детей. Близость героев к природе плюс бурная фантазия делают каждый их день незабываемым, а каждую страницу текста — драгоценной как для юных читателей, так и для их родителей, чья очарованность повестью окрашена в ностальгические тона. Если в паре Лена — Трилле заводилой выступает Лена, то в повести «Тоня Глиммердал» образ девочки-сорванца доведен до абсолюта. Неслучайно ее принято сравнивать с Пеппи Длинныйчулок и Рони, дочерью разбойника из одноименных произведений Астрид Линдгрен. Недавно Мария Парр выпустила продолжение «Вафельного сердца» — повесть «Вратарь и море». В ней Лена и Трилле повзрослели, впереди у них подростковый возраст, а значит, чувство собственничества, первая влюбленность и первая ревность уже посетили их. С Марией Парр встретилась обозреватель «Ленты.ру» Наталья Кочеткова. Когда вы десять лет назад приезжали в Москву, у вас еще не было детей, но все вас спрашивали, как их воспитывать. Теперь у вас двое детей. Что вы отвечаете на этот вопрос? Мария Парр: (Смеется) Представляете, теперь никто меня об этом не спрашивает! Что происходит с детским писателем, когда у него появляются дети? Конечно, материнство изменило всю мою оптику и вообще все, что было до этого. Что же касается книжек, то мне стало понятнее, насколько это непростое дело — быть родителями. Лично для меня материнство — это очень позитивная перемена. Оно дало мне якорь в жизни. Жизнь с детьми, с семьей — это очень хорошо для меня. После того как вы взглянули на детей глазами матери, вам ничего не хочется переписать в «Вафельном сердце» и «Тоне Глиммердал»? Я бы, может, поменяла одну вещь, но она никак не связана с моим материнством. Когда я писала «Вафельное сердце», мне казалось чрезвычайно важным раскрыть тему лучшего друга — что такое лучший друг, какой может быть дружба. А сейчас я думаю, что концентрация на проблеме наличия или отсутствия лучшего друга, пары друзей в центре коллизии автоматически исключает всех остальных людей вокруг. А это неправильно. Сейчас мне кажется, что вообще-то важно, чтобы у человека просто были близкие люди, а не обязательно один закадычный друг. Мне кажется, в этом я немного перегнула палку. Вы продолжили историю про Лену и Трилле в повести «Вратарь и море». Герои подросли, столкнулись с подростковыми проблемами, и поэтому текст немного выглядит как расставание с раем. Вы задумывали его таким, с ноткой печали? Лена и Трилле во второй повести находятся в таком возрасте, про который мне вообще-то очень нравится писать, он мне интересен. Это возраст, в котором ребенок уже не дитя, но еще не подросток, он уже понимает, что детство не продлится вечно, что у родителей была жизнь до него, что мир шире, чем место, где он живет, что его жизнь не будет такой, какой она была прежде. В этом есть некоторая печаль в том числе, конечно. Кто-то это понимает быстрее, кто-то медленнее. Один и тот же человек в этом возрасте в чем-то уже взрослый, а в чем-то совсем ребенок. Я сама хорошо помню этот возраст. Тогда происходят сложные процессы в человеке. В этом периоде много смешного, много грустного. Того, что тебя напрягает, и того, что занимает. Дело в том, что я пишу изнутри себя прежде всего, и только во вторую очередь обращаюсь к какому-то специальному возрасту читателей. Но бывают исключения. Вот сейчас, например, моя старшая дочь учится читать. И я написала для нее книжку. Знаете, бывают такие специальные серии для тех, кто только начинает читать. И я написала такую маленькую книжечку для первого чтения. Думаю, что несколько лет назад такая идея мне бы даже в голову не пришла. Но все свои три толстые книжки я написала прежде всего для себя и исходя из собственного опыта, мало сообразуясь с их потенциальной аудиторией. Так бывает, что когда дети становятся старше, их взгляд на мир как бы становится доминирующим для родителей. Есть вероятность, что скоро ваши книги будут в большей степени про ваших детей, чем про вас? Я все же думаю, что со мной иначе все устроено. Я не могу менять компас туда или обратно — он всегда настроен на меня саму. Что норвежские читатели говорили про ваши книги? Они все время туда вчитывают не то, что там написано. Но это абсолютно естественный и нормальный процесс, и мне это даже нравится. В этом и есть, на мой взгляд, главный смысл книг и литературы. В художественных произведениях должно быть такое место и пространство, куда каждый может поместить собственный опыт и свое восприятие мира. Каждый читатель неизбежно что-то добавляет в текст и что-то из него выбрасывает. У нас в Норвегии есть такой классик Сигрид Унсет, она Нобелевский лауреат, написала историческую трилогию «Кристин, дочь Лавранса». У нас принято говорить, что эту книгу нужно прочесть три раза: в юности, зрелости и старости, и каждый раз у тебя будет разное прочтение. Книги ведь так устроены, что ты читаешь их сквозь призму того, что у тебя сейчас внутри, сколько тебе лет, в каком эмоциональном состоянии ты находишься. Вы заметили какую-то разницу в реакции на ваши книги норвежских и российских читателей? В целом они похожи, и вопросы задают похожие. Но есть один вопрос, который мне в России задают постоянно, но я не помню, чтобы мне его задавали в Норвегии: «Почему в "Вафельном сердце" Лена ведет себя как мальчик, а Трилле — как девочка?» Мне же всегда казалось, что Лена ведет себя как Лена, а Трилле — как Трилле. Мне кажется, что в Норвегии распространена мысль, что каждый ведет себя, исходя из особенностей своего характера, а не из гендерных и общественных ожиданий. Нет, и в Норвегии могут назвать девочку пацанкой, но теперь все реже и реже такое случается. Вы деликатный писатель. Когда вы касаетесь острых тем — болезни, смерти, неполной семьи и прочего, — вы бережны ко всем сторонам. Есть ли темы, которые вы не готовы обсуждать в своих книгах, не готовы читать в чужих книгах? У меня есть простое правило: говорить с детьми обо всем, что может их заинтересовать. Я не имею в виду, что нужно грузить ребенка какими-то проблемами, которые не имеют к нему отношения. Со многими детьми рано или поздно происходит что-то печальное. Если это случилось, они должны знать, что могут с кем-то поговорить об этом открыто. Задать вопрос и получить на него ответ. Я не думаю, что если мы закроем крышкой какую-то проблему, то она оттуда не выкипит. Она никуда не денется и только усугубит ситуацию. Если я иду в книжный магазин и вижу там книгу с какой-то очень тяжелой проблематикой, с которой мои дети еще не сталкивались, возможно, я как родитель сразу не стану ее покупать. Но мне важно, чтобы эта книга в принципе была, чтобы я могла иметь ее в виду при необходимости, чтобы ее могли купить другие родители другому ребенку, которому она жизненно необходима. Нет такого правила, что все дети должны непременно прочитать все книги. Но все книги при этом должны быть. В России есть две концепции. Первая: детям нужно говорить чистую натуралистическую правду. Вторая: детям нужно говорить правду, упакованную в мифологическую суть вещей. Например, в сказку. Скажем, то же издательство, что публикует ваши книги, издает цикл Юлии Яковлевой «Ленинградские сказки» о Второй мировой войне и предшествующих ей репрессиях в Советском Союзе. Вы в этом смысле на какой стороне? Для меня эти два подхода не противоречат друг другу. Мне кажется, что и в первом, и во втором случае речь идет примерно об одном и том же. Например, в России меня часто спрашивали, зачем писать о смерти в книгах для детей. Это пугает детей. Я все время отвечала, что смерть — это часть жизни, и если кто-то умирает в семье, то ясно, что ребенок страдает и переживает так же, как все остальные. Он имеет право задать вопросы и получить на них прямые, ясные и четкие ответы. И как все остальные переживать горе, участвовать в этом переживании со всеми вместе. И тут я не вижу смысла в том, чтобы паковать это событие в какие-то сказки или иносказания. Это уводит от конкретной понятной ситуации. Если же речь идет о каком-то важном, трагическом историческом событии, как блокада Ленинграда, например, которое нынешних детей напрямую не касается, то такая мифологизация будет правильным выходом из положения. То есть оба этих приема хороши, но каждый в своей ситуации. Это просто разные инструменты.