Два долгожданных романа о семье и борьбе за право быть собой

Истории семей, традиционный уклад которых вмиг поменяли непохожие ни на кого потомки: в декорациях российского поместья девятнадцатого века в романе Марины Степновой и продуктовой лавки в захолустном городке американского Юга 1930-х годов у Майи Анджелу.

Анджелу Майя. Поэтому птица в неволе поет

Пер. с англ. Александры Глебовской. – М.: Popcorn Books, 2021

©Popcorn Books

Удивительно, как иногда долго до русскоязычного читателя доходят важнейшие для мировой культуры книги. Первый и главный из семи биографических романов знаковой американской поэтессы, известной активистки движения за гражданские права Майи Анджелу увидел свет в 1969 году – и только сейчас переведен у нас. Роман охватывает часть жизни Маргариты (Майи) Джонсон от шести до шестнадцати лет, от переезда к бабушке в богом забытый южный городок до рождения сына. Автобиография Майи Анджелу походит на «Дерево растет в Бруклине» Бетти Смит или «Убить пересмешника» Харпер Ли – парадоксально светлые романы взросления в детальном историческом контексте, где тяжелые, сложные моменты, будь то бедность, алкоголизм или даже нарушающие права человека расизм или сексуальное насилие – не норма, но все же часть жизни, вписанная в повседневность.

То, что не убивает, никого по факту не сделало сильнее, зато непременно делало травмированным, поломанным, уничтоженным. Светлыми эти истории оказываются из-за удивительных героев, способных, несмотря ни на что, стать больше собственной травмы и преобразить мир вокруг. Здесь важнейшим мотивом становится голос. Требование замалчивать страшное, не выносить сор из избы давит не только на жертву – отсутствие огласки делает невидимым сам факт преступления. Слова позволяют заметить.

Восьмилетняя Маргарита, изнасилованная сожителем мамы, дает показания против него – и через несколько дней преступник оказывается мертв. Разумеется, не по решению суда: некто свершил правосудие лично. Чувствительную Майю совершенно потрясает то обстоятельство, что ее слова буквально убили, и она замолкает на несколько лет.

Из-за разницы культурных кодов мы, конечно, иначе воспримем эту книгу, чем американцы (хотя бы и потому, что в России отсутствует понятие, идентичное их white guilt, национальному чувству вины угнетателей к угнетенным). В «Прислуге» Кэтрин Стоккет расовая сегрегация – отдельные школы, кафе, места в автобусах, туалеты для темнокожих – описана слишком уж в лоб, четко давит на нужные точки, в «Поэтому птица в неволе поет» проблема показана изнутри, много шире: люди с определенным цветом кожи воспринимают отличных от себя не вполне людьми, кем-то совершенно другим и не слишком реальным, а потому и отказывают в тех же эмоциях, что испытывают сами. И это работает в обе стороны, топчущиеся в замкнутом круге взаимной ненависти. Вчерашние угнетенные точно так же презрительно и боязливо относятся к недавним своим угнетателям, как и те к ним.

Подробно прописанный быт крохотного южного городка, заметившего Великую депрессию лишь через пару лет после того, как под ее гнетом взвыла остальная Америка, нравы, привычки, любимые блюда и специфические выражения местных жителей (уверена, вы – как и я – не знали, что южане звали женский телесный низ «записной книжечкой»), унизительное положение бывших рабов, которые могут услышать от врача в ответ на просьбу избавить ребенка от невыносимой зубной боли – «я скорее псу в пасть руку засуну, чем в рот черномазому», – все это, описанное увлекательно и неспекулятивно, делает книгу Майи Анджелу интереснейшей историей о том, как важно бороться за свои права. И заодно успокоением тем, кто боится, что мир погрязнет в беспощадной толерантности: от взаимного уважения хуже не стало еще никому.

Степнова Марина. Сад

М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2020

©Редакция Елены Шубиной

Свой изысканный «Сад» Марина Степнова, известная читателям, например, по семейной саге «Женщины Лазаря», взращивала десять лет. Корнями он уходит в классическую русскую литературу – и столь же явно отклоняется от нее, скорее играя с чеховскими и толстовскими отсылками, нежели на них опираясь. С классикой почти у всех нас складываются сложные отношения, каноническое «от ненависти до любви»: навязанная школьной программой, она либо забывается вместе с последним звонком, либо открывается заново – но не всегда лишается пафоса. Великая проза самой читающей в мире страны возводится на пьедестал, да там и остается. Степнова же заставляет вспомнить о том, почему эти книги остались в вечности: потому что это истории о нас, живых и современных.

Ее герои – как будто из альтернативной отечественной классики девятнадцатого века. То, что считалось непристойным в высокой литературе тогда (но более чем допустимо сегодня), перемежается с традиционными сюжетными поворотами: вот сытый, медлительный быт в усадьбе, вот первый выезд в свет юной княжны – и тут же эти привычные с детства шаблоны разрываются на глазах. Переезд супругов Борятинских в усадьбу с женским именем Анна оборачивается вспыхнувшей страстью (невозможно в классической прозе – как же так, эти немолодые люди прожили рука об руку много лет, и тут будто снова влюбились друг в друга), а дальше и чудо, и катастрофа – рождение позднего ребенка, живое свидетельство произошедшего. Девочку называют в честь Наташи Ростовой, но та выбирает себе имя Туся – почти как Маргарита из «Поэтому птица неволе поет», ставшая Майей, – и, опять же как Маргарита, становится тем новым человеком, после которого история семьи (да и общества в целом) уже не может течь привычным образом. Совершенно разные, обе героини последовательно отстаивают право быть такими как есть: Майя – умной, заметной и громкой в городке, где темнокожим полагалось быть тенью, Туся – по-животному своевольной, дерзкой и малоприятной среди аристократов, для которых «культура» и «этикет» – слова едва ли не столь же значимые, как «бог».

Роман построен, на первый взгляд, странно – он длится и длится, подготавливая читателя к чему-то большому – и вдруг обрывается, оставляя в полнейшем недоумении, в ошарашенном ожидании чего-то вроде слов «продолжение следует». И в этом – тоже отличие от классических историй. Мы знаем (а если не знаем, все равно чувствуем наверняка) ритм «настоящей истории»: должны быть начало, середина и конец, причем не равновеликими. Эта гармоничность для нас в некотором роде и отличает литературу от не преобразованного куска действительности. Марина Степнова же резко бросает читателя в имитацию подлинной жизни – и выныривать оттуда оказывается никто не готов.

Бесконечно красивый язык романа, вдруг взрывающийся матерщиной, производит тот же эффект, что и поэтичные описания, перемешанные с низкой физиологией. Весь «Сад» – смесь контрастов, череда неоднозначных, но донельзя колоритных героев, о тяготах акушерства двухвековой давности, о давлении света и попытках выпустить внутреннюю тьму. Княгиня, выносившая одновременно желанное и постыдное дитя, но не сумевшая его понять; мрачный зловещий доктор, слепо любящий названую дочь; эгоистичная упрямая конезаводчица-княжна; трусливый авантюрист – все они приковывают внимание, так что не разберешь – не то чеховский сад, не то босховский.