«Почему они меня не выдали? Не знаю»: история москвички, сумевшей пережить холокост

В Анне Яковлевне Тройниной роста чуть больше полутора метров. Сидя в пестром ситцевом халатике за покрытым клеенкой кухонным столом, она то вертит старую кухонную чашку, то берет из вазочки и печенье и тут же кладет его на место. Кажется, что ей нужно просто чем-нибудь занять руки. Анне Яковлевне - 88 лет. А потому ее воспоминания о том, как ей, тогда 10-летней еврейской девочке из Шклова, лишившейся всей семьи в самом начале войны, удалось выжить, скачут, что кони той кавалерии, о которой она рассказывает МОСЛЕНТЕ 27 января – в Международный день памяти жертв Холокоста. Кони тут, впрочем, совсем не главное.

«Папу в Шклове знали все»

«В Шклове у нас был дом. Хороший одноэтажный деревянный дом возле самого парка. Там жили папа Яков и мама Роза, я и два моих брата. Рядом – шикарный магазин. А в парке каждый день играл оркестр.

Кем были наши соседи? Тоже евреями. Клебановы, Неусихины, Рабиновичи… Почти все говорили на идиш, ходили в синагогу. И мой папа с дедушкой ходили. Меня иногда туда брали на всякие праздники.

Папа руководил пунктом заготовки зерна: это был огромный склад, куда то и дело подходили подводы с пшеном и рожью. Его знали в Шклове все. Мама работала бухгалтером. Обычная семья, обычная жизнь. И вдруг объявляют, что началась война. Маму немедленно отправили на лесозаготовки копать окопы. Но – ничего не помогло. Уже на второй день немцы вошли в Шклов. Всё!

Кто-то, конечно, успел убежать. Многие – нет. А мы… Папа сумел найти лошадь и небольшую повозку, быстро погрузил нас всех туда, покидал какие-то вещи и погнал через мост на другой берег Днепра – в деревушку, где у него были знакомые, в том числе, и русские. Через них папа чуть позже узнал, когда в Шклове начнутся расстрелы евреев…

Все по-разному себя вели. Была у нас в Шклове знакомая, Оля. Красавица с тремя детьми. И когда ее дочка хотела уйти, Оля ее не пустила: «Как это так: нас расстреляют, а ты останешься!» А моя мама сказала своим сыновьям: «Бегите, куда хотите! Я вам помочь ничем не могу». И они ушли, надеясь поселиться у какой-нибудь русской бабушки, помогать ей по хозяйству. Мы же – папа, мама, я, остальные евреи, ушли в лес. А там – болота. Не пролезть, не пройти. Так что папе пришлось нести меня на руках. Остановились мы в самой чаще. Есть нечего, жить негде. Хотели было ходить по деревням и просить хоть картошку, да только никто нам ничего не давал, потому что знали, что мы – евреи. И еще грозились нас выдать.

Именно это и случилось с моим отцом. В одной из деревень, куда папа зашел в поисках еды, его заперли в сарае. И – все. Больше мы о нем ничего не слышали».

Немецкие солдаты конвоируют группу религиозных евреев в Минске Фото: holocaustresearchproject.org

«Сколько же было сволочей!»

«Сколько же было сволочей! Сколько было сволочей, хотя до войны мы тут все мирно жили. Русские привозили на базар вкуснейшие яблоки, евреи занимались ремеслом. И все, все танцевали в нашем парке. Купались. Гуляли по аллеям. Все красиво одетые. Нормальные люди безо всякой вражды… Как они могли так с моим папой?! Бабушка пряталась в домах местных жителей, расплачиваясь с ними какими-то вещами. Долго это продолжаться не могло – они были выданы фашистам и уничтожены. А дедушка? Как можно было расстрелять моего дедушку? А дядю с тетей? А Алик, мой маленький племянник, которого моя двоюродная сестра в то злополучное лето отправила из Ленинграда в Шклов погостить у родни? Он был похож на ангелочка. Дедушка хотел отдать Алика какой-нибудь русской семье, чтобы спасти. Но, увы…

Все они погибли. Все! Никого не осталось. Но все это стало известно после освобождения Шклова в 1944 году.

И мама моя – она тоже погибла. Как? Оставила меня у какой-то женщины, а сама ушла, потому что услышала, что, мол, в соседней деревне будут казнить двух братьев-партизан. Она и решила, что это – ее сыновья, мои братья. Да только это не они были. А на обратном пути мама нарвалась на карательный отряд».

Евреи на принудительных работах Herbert Donath / Bundesarchiv

«Ну, вот и все…»

«Так я и осталась совсем одна. Накидала вещи в маленький рюкзак и ушла. Ушла в никуда. Одну деревню прошла, вторую, третью. Везде – заколоченные дома, окна и - ни души. Так я и дошла до леса. Остановилась и думаю: «Куда дальше-то? Поймают в лесу, сразу решат, что я партизанка. И пристрелят».

А потом смотрю – недалеко здание, похожее на баню. Открываю дверь. Точно, баня! И осталась здесь ночевать. Завернулась в пальто брата, ноги к подбородку прижала. Но так и не уснула, потому что к каждому шороху прислушивалась. А, как светать начало, решила идти дальше. Иду-иду, вижу – дом. И дверь открыта. Заглядываю, а там на полу немец сидит и до блеска свои сапоги чистит. «Ну, - решила я, - вот и всё…» Немец же на меня посмотрел и что-то говорить начал. Один раз, второй. А я ж ничего не понимаю. И стою. И тут произошло то, во что поверить сложно: он встал с пола, взял со стола большой кусок хлеба, разрезал его и отдал половину мне. Я положила этот хлеб в рюкзак, хотя очень хотелось есть. И несколько дней, отламывая крошечные кусочки, сосала их, чтобы растянуть удовольствие».

«Разве можно ребенку кости?!»

«Я остановилась у одной женщины в деревне Страстное, которая знала мою маму. Она как меня увидела, сразу сказала: «Заходи!»

Жила она со своими детьми, Ниной и Борей, взрослыми уже. И еще один ребенок там тоже был. Оказалось, он из плена сбежал, долго в лесу бродил, а она его нашла и, как и меня, приютила. И еще один – совсем маленький, которого эта хозяйка от мужика прижила, который в партизаны ушел. Грязь там такая была. Ложки все заскорузлые. Вот я сразу уборкой и занялась, потому что грязь видеть не могу. Все натерла, вымыла, выскребла ножом полы и лавки, потом поесть приготовила. Так и зажили. А однажды хозяйка пропала. Что мне делать, я не знаю. Как его пеленать? Я ж ничего такого не умею. Но подняла его, развернула, поправила соломенный матрасик. Как и чем мне этого ребенка маленького кормить, ведь все продукты забрали немцы! Но – как-то справилась.

Фото: Bundesarchiv

Потом у этой женщины мужчина поселился. То ли дезертир, то ли кто… Так он что придумал: варил старые кости, молол их и этим порошком пытался малыша кормить. И я с ним так ругалась! Кричала: «Почему вы сами это не едите? Разве можно маленькому ребенку кости?!» Однажды он мне пощечину за это дал. Я так разрыдалась… Меня ведь дома у родителей ни разу даже пальцем не тронули. Тут заходит хозяйка. «Что это у вас происходит?» Я ей все и рассказала. И так мы все переругались, что пришлось мне оттуда уходить. Обернула я ноги онучами, сверху лапти надела, а на дворе-то – минус тридцать градусов. И добралась еще до одной деревни».

«Кровь фонтаном начала литься»

«В той деревне под Борисовом, где я осталась, много немцев жило. Все высокие такие. А с ними – девочки из Украины. «Девочки, вы тут зачем?» - спросила я однажды. А они мне: «Ну, как… Мужику всегда женщина нужна, вот нас сюда и прислали».

Помню, было тогда целое дело: меня собака укусила. «Там муж корм для свиньи рассыпал, пойди подбери!» - сказала мне моя хозяйка. Ну, и я пошла. А иду обратно, так на улице уже полно народа стоит. В основном, молодые ребята, среди которых, как оказалось, много предателей было. Увидели они меня и как закричат: «Взять!» Ну, я и помчалась в сторону дома, а собака – за мной. Уже во дворе она меня догнала. Огрооомная такая овчарка. И прямо вырвала из ноги кусок мяса. Кровь фонтаном начала литься, все красное вокруг, даже ноги не видно. Да, только мне все равно повезло, потому что собака-то вдруг ушла. А я доковыляла до колодца и давай на ногу воду лить. И еще повезло, потому что в доме моей хозяйки два немца жили, один из которых оказался переводчиком. Он иногда со мной любил поболтать и, кстати, говорил вообще без акцента. Увидел он меня, побежал за йодом и бинтами. И лил, лил этот йод, а я плакала, потому что было жутко больно. И кровь у меня все лилась и лилась. А на следующий день нога и вовсе распухла. И тут мне хозяйка говорит: мол, иди в медпункт – там немец работает, рыжий такой, который моего сына от воспаления легких спас. Мне, еврейке, идти в немецкий в медпункт! Но что мне еще оставалось? И я пошла. Там – два врача. Пытаюсь им объяснить: «Со-ба-ка у-ку-си-ла!» Вроде, поняли. Перевязали. Сказали прийти снова через день. И тогда уже в медпункте была переводчица – деревенская такая девка. «Что случилось?» - спрашивает. Я и ей все рассказала… Почему они меня не выдали? Не знаю. Может, потому что уже отступали? И, кстати: с собой они мне налили большую банку какой-то жидкости, сказав мочить в ней полотенцу и промывать рану…»

Колонна узников минского гетто Фото: Ernst Herrmann / Bundesarchiv

«Переворачивал тела – искал сына»

«В одной деревне меня снова приютили. Жили мы впятером: женщина, трое ее детей и я. Потом к нам какой-то русский пришел, видимо, начальник. «Это все твои дети?» - спросил он у хозяйки. «Мои», - говорит она. А он на меня смотрит, потому что я там одна черненькая была, сразу видно, что еврейка. И забрал меня. Определил в какую-то другую семью. А там… Там хозяйка, оказывается, в сарае самогонку гнала. Там, в сарае, она меня и закрыла, показала, как и что делать, и ушла. Там я целыми днями и сидела. Все регулировала, подставляла бутылки. А от самогона запах такой шел, что просто ужас. Не удивительно, что по запаху нас немцы и обнаружили. Сделали моей новой хозяйке внушение. А потом остались у нас жить.

А вскоре наши погнали немцев, как тараканов. Так что я решила, что можно попробовать и домой вернуться. Много нас таких было… Идем мы с женщинами, вдруг видим – танк в нашу сторону мчится, весь какими ветками покрытый. «Неужели снова фашисты?» - думаем. Но присмотрелись и поняли: нет, наши! Тут танк и остановился. «Как вам жилось здесь?» - спрашивает, вылезая из башни, солдатик. А мы плачем и ничего сказать в ответ не можем. Но тут он и говорит: «Срочно в канаву ложитесь, потому что сейчас будет бить «Катюша»!» «Тут, - говорит, - сейчас кошмар начнется!» И мы тут же все в канавы улеглись. У меня нога еще до конца не зажила, а там грязь, палки какие-то, застреленные немцы – совсем молоденькие ребята. У меня аж искры из глаз посыпались… Был среди нас один мужчина. Кажется, его сын к немцам ушел. Так он все эти тела в канаве стал переворачивать, сына искать. Так и не нашел… И тут «Катюши» бить начали. Осколки летают, комья земли летают, все черное вокруг. Страшно! Я даже повернуться боялась. Не помню даже, как все это пережила».

«Немцы ехали в грузовиках, с ними – русские девки»

«Потом мы дальше пошли. Смотрим – дом стоит. Дай, думаем, залезем в него. Вдруг хоть картошка там есть. А там – пустота. И тут наша конница откуда не возьмись. Молодые нерусские ребята на лошадях. И лошади такие – все красавцы. Распрягли они их. Говорят: «Мы на Берлин идем!» Сами поели, накормили нас, потом уехали… Но и немцев мы тоже встречали: ехали они в грузовиках, с ними – русские девки. И пели песни немецкие. Ужас!

Идем мы и идем, идем и идем. Устали. И легли отдохнуть прямо на ржаное поле. И тут машины едут, наши машины. Едут, а солдаты, которые в них сидят, что-то прямо на поле бросают – какие-то маленькие квадратные брусочки. Дуня, которая с нами была, как закричит: «Хлеб!» Другая кричит: «Шоколадки!» А оказалось – что это мыло. Такие мы чумазые были, черные, что они нам было решили покидать. Мы его подобрали, решили: встретим речку, хоть руки помоем и лицо. И, правда, вскоре встретили речушку. Бросились в воду прямо в одежде…»

Анна Яковлевна Тройнина Фото: Борис Войцеховский

«К кому мне было возвращаться?»

Что ели? Соли нет, лука нет, ничего нет. Так мы черную картошку на полях искали. Мыли ее. Лепешечки делали. И шли, и шли, пока я до своего родного Шклова не дошла. А там – ничего. Все сгорело. От нашего дома только пара металлических кроватей осталась. И – трава выше меня. Я постояла, посмотрела. Поплакала: «Господи, что же это такое!» И ушла. Уехала. И больше там не была, потому что… не могу.

Да и к кому мне туда было возвращаться, если в Шклове после войны еврее почти и не осталось? Ни Клебановых, ни Неусихиных, ни Рабиновичей. Никого...