Полярная звезда с Большого Каретного

С легендой отечественной фотожурналистики Романом Ивановичем Денисовым мне хотелось пообщаться уже давно, однако, несмотря на почтенный возраст, в его предельно насыщенном графике всегда остаётся не так много времени для досужих бесед и интервью. Этого энергичного и неутомимого человека куда проще встретить катающимся на горных лыжах, выслеживающим очередной интересный сюжет или на хорошем джазовом концерте. Именно поэтому побывать у него в гостях, пообщавшись за чашкой вкуснейшего кофе, который Роман Иванович готовит по какому-то только ему известному рецепту, – по-настоящему большая удача. — Роман Иванович, когда Вы первый раз в жизни взяли фотоаппарат? Кто Вас к этому побудил, и при каких обстоятельствах у Вас возникло желание заниматься фотографией? — Сложно сказать. Никто творчеством в нашей семье не занимался. Я взял фотоаппарат незадолго до окончания школы. Никто меня к этому особо не подталкивал. В нашей семье все были авиаторами – отец полярным лётчиком, мама работала инженером на авиационном заводе. По-настоящему желание заниматься фотографией пришло тогда, когда появился первый успех. Помню, как в 1957 году я фотографировал окутанный туманом бассейн «Москва», и когда этот снимок опубликовала газета «Вечерняя Москва», я был настолько горд и счастлив, что решил развиваться в этом направлении и дальше. Фотография открыла для меня мир во всём своём великолепии. Я работал и под водой, лазил по скалам, водил самолёт. Когда я понял, что благодаря фотографии у меня появилась возможность видеть мир, я принял решение сделать всё от меня зависящее, чтобы показать его людям, которые в силу тех или иных обстоятельств никогда не смогут увидеть тех красот и чудес, которые сопровождали меня в работе. — На одной из первых плёнок, отснятых вашим фотоаппаратом, Вы запечатлены ещё школьником вместе с Владимиром Семёновичем Высоцким. Расскажите об истории появления этого снимка. — Дело в том, что с Владимиром Семеновичем мы не просто одногодки и учились в одной школе, но даже жили в одном доме на Большом Каретном. Он часто бывал у нас дома, принимал участие в семейных торжествах, помогал наряжать ёлку к Новому году. Мы успели сфотографироваться на одной из скамеечек ВДНХ в день нашего выпускного вечера. Как это обычно бывает, не придавая этому особого значения. Я дал фотоаппарат одному из случайных прохожих, который нас и запечатлел. Спустя много лет, я случайно нашел непроявленную пленку с этой фотографией и, конечно, был очень рад увиденному. — Даже поверхностное знакомство с Вашей биографией говорит о том, что для Вас, как для журналиста, фотографа, характерная неумолимая тяга к экстремально опасным заданиям. Вы словно бы проверяете себя на прочность себя, этот мир, человеческие отношения. Это случайность или какой-то зов души? Что служит для Вас побудительным мотивом ехать на Север или в «горячие» точки? Это какие-то случайные обстоятельства или Вы целенаправленно к этому шли? — Высокие широты всегда вызывали у меня большой интерес, поскольку зиму я люблю гораздо больше, чем лето, а любоваться льдом мне намного приятнее, нежели летними пейзажами. Возможно, на это оказали влияние гены. Как я уже говорил, мой отец был полярным лётчиком, зимовавшим в канун Великой Отечественной войны на Новой земле. Наверное, поэтому я изначально был очень романтично настроен к Арктике. Первый раз я уехал на Север в 1967 году, будучи студентом третьего курса факультета журналистики МГУ и до сих пор помню то ни с чем не сравнимое ощущение счастья, которое испытал, попав туда. Я ходил на ледоколах «Арктика», «Сибирь», прошел Северный морской путь. Мне это очень нравилось и я вижу в этом смысл своей жизни. Там я женился, там родился мой старший сын, который тоже стал фотографом. Сейчас я пишу книгу «Моя Арктика», где будут собраны воедино мои лучшие фотографии и воспоминания. Что до войн, то я никогда не стремился туда попасть, как многие из моих коллег, в том числе погибшие. Когда у меня появлялась возможность посетить очередную горячую точку, я чувствовал, что мне, как журналисту, просто необходимо там побывать и увидеть всё своими глазами. — Расскажите немного о наиболее ярких воспоминаниях, связанных с посещением зон вооруженных конфликтов? — Работая с Министерством Российской Федерации по делам гражданской обороны, чрезвычайным ситуациям и ликвидации последствий стихийных бедствий, мне удалось стать свидетелем ожесточённого противостояния в Руанде между племенами тутси и хуту. До сих пор помню огромный лагерь беженцев, размерами сравнимый с небольшим городом, десятки тысяч палаток. Когда мы в течение двух часов летели над озером Виктория, то имели возможность воочию созерцать масштабы случившейся трагедии. Пред нами простиралось прямое, как струна, шоссе длиной 1200 километров, полностью забитое беженцами. Но больше всего запомнились обессиленные женщины племени тутси, обвешанные детьми. Время от времени дети падали вниз, и матери, даже не пытаясь поднять их с земли, шли дальше. Это было по-настоящему страшно. Ты даже не представляешь, сколько для этих людей делали наши врачи. С тех пор я точно знаю, как важно прививаться, чтобы спастись, поэтому когда сегодня в обществе ведётся дискуссия о прививках, то я попросту не понимаю этих разговоров. Мне также довелось побывать на обеих чеченских компаниях в составе группы сотрудников МЧС. Многое из того, что я там увидел, хотелось бы забыть, но увы не получается. Однажды я фотографировал огромный склад того, что принято называть «груз 200». Размеры этого склада были столь велики, что единственной возможностью его отснять, было проехать вокруг него на автомобиле. Я взял фотоаппарат с длиннофокусной оптикой, сел в самосвал, и мы с водителем рискнули объехать склад на большой скорости. Склад был огорожен забором, за которым почти ничего не было видно, но гробов было так много, что их невозможно было скрыть никакими ограждениями. Как только я вытащил камеру, в объективе отразился солнечный блик и по нам был открыт огонь из автоматического оружия. Водитель рванул по газам, и мы благополучно покинули это довольно мрачное место. Нас никто не искал, никакого ЧП не произошло, хотя официально никто разрешения на съёмку, конечно, не давал. Всё это было на совести самих командиров. — Что Вы чувствовали при виде всех этих ужасов? Как попавшему туда журналисту справиться с беспокойством и с честью выполнить редакционное задание? — Мне запомнилась фраза Анри Картье Брессона, посещавшего нашу редакцию в бытность моей работы в Агентстве печати «Новости». Он говорил о том, что излишне эмоциональный и рефлексирующий фотограф никогда не снимет тот самый главный кадр, который от него требует редакция. Во время съёмки нужно хоть немного быть отрешенным и абстрагироваться от сути происходящего. Это правило работает не только для военных кампаний, но и для любых командировок, поскольку обилие новых впечатлений может негативно сказаться на рабочем процессе. Если во время съёмки ты начинаешь переживать за то, что снимаешь, ничего не получится. Выполни порученную тебе работу, а потом переживай сколько хочешь. В любой ситуации, особенно экстремальной, ни в коем случае нельзя терять самообладание и предвидеть то, что может случиться. — Какая ошибка в подобных ситуациях может стать для журналиста фатальной? — Всегда надо взвешивать свои силы, всегда соизмеряя их с тем, что тебе предлагает природа или обстоятельства, и если ты понимаешь, что не сможешь этого сделать, то лучше отказаться. Заниматься бравадой ни в коем случае нельзя. Это истина, но правду любят далеко не все. Считается, что если человек погиб, то о нём нельзя говорить плохо, но очень жалко, когда люди погибают просто так. Возникает закономерный вопрос: зачем он туда пошёл, тем более, если люди его от этого отговаривали? Ради чего? Ради этого кадра несчастного, про который мы не знаем, будет ли он опубликован или нет? — Насколько я знаю, Вы попадали в опасные для жизни ситуации и в мирное время. Расскажите об этом. — Конечно, экстрим это необязательно война или сознательный поиск приключений на «пятую точку». Вот, например, взять 2002 год, лагерь Барнео. Туда в апреле месяце со всего мира слетаются туристы, учёные, а наши специалисты готовят ледовый аэродром. Ну, прилетели, здорово, романтика сплошная. По сути – рай для репортёра. Какой, казалось бы, там экстрим. Но вдруг льдина, на которой был расположен аэродром, начинает раскалываться, а на ней 200 человек – учёные, туристы, иностранцы. Это я понимаю экстрим, хотя для русского языка более уместно другое слово. Вызывают самолёт МЧС, а в это время погоды нет, туман, ничего не видать и все 200 выстраивают вдоль взлётно-посадочной полосы, чтобы лётчики видели, куда им садиться. Если бы лётчик хоть немного ошибся, то всех бы снесло или мы бы остались без самолёта, а другого нет. Вот это экстрим, а самому лезть под пули или искать ситуации, сопряженные с риском для жизни, – сама глупость. Ведь результатом работы фотографа является кадр, но, как уже было сказано раньше, нет никакой гарантии, что этот кадр получится или произведет на зрителя хоть какой-нибудь эффект. — Мне вспомнилась история, рассказанная одним фотографом, как ему довелось стать свидетелем крушения советского пассажирского авиалайнера. Все, находившиеся на борту, погибли, а на крыле самолёта покоилось тело словно бы ненадолго уснувшей стюардессы. Он сказал, что не смог её сфотографировать, хотя складывалось впечатление, что не вполне уверен в правильности своего поступка. Возможно, этот кадр стал бы наиболее значимым в его карьере. На Ваш взгляд, существуют ли какие-то этические законы в фотографии, которые нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах? Или это всё от лукавого, а любые ограничения – это следствие навязанных нам предубеждений, формируемых обществом? — У меня по этому поводу есть конкретный пример и чёткая позиция, о которой я не раз говорил. Фотограф сделал правильно, что не снимал, и, разумеется, ни о каких угрызениях совести не может быть и речи, потому что в данном случае он проявил высокую мораль. Похожий случай был у меня в конце 90-х. Я вместе с МЧС проводил съёмку в Норвегии на месте крушения нашего самолёта, где погибло порядка двухсот человек. На вершине горы разбился наш ТУ104, пилот перепутал курс посадки, а садиться нужно было между двух скал. Для беспрепятственного прохождения норвежских органов контроля меня оформили как спасателя. Если бы они знали, что я фотограф, меня бы туда просто не пустили. В Норвегии существует закон, согласно которому снимать погибших людей попросту невозможно. Также запрещается снимать траурные процессии и погрузку тел. За это существует уголовная ответственность. Мы прилетели на аэродром недалеко от места крушения. Скопилось огромное количество иностранных корреспондентов. Несмотря на то, что на груди у меня висел фотоаппарат, я был в форме спасателя. Увидев это, репортёры стали подходить ко мне и предлагать суммы вплоть до десяти тысяч долларов за кадр, но я лишь отмахивался. На месте крушения мы увидели разбитый самолёт и целую гору трупов, разбросанных в радиусе восьмисот метров от места крушения. Я не снимал трупы и даже не пытался этого делать, поскольку считал это для себя чем-то абсолютно невозможным. Когда мы спустились оттуда вниз, на меня опять налетели, стали предлагать деньги, но для меня тогда была лишь одна задача – передать снимки в редакцию. Когда уже трупы стали грузить в самолёт, всех корреспондентов отодвинули метров на шестьсот, поэтому хоть что-то удалось снять лишь тем, у кого на вооружении была техника, способная хоть сколько-нибудь приблизить «картинку». — Почему съёмка мертвых человеческих тел запрещена? Почему нельзя этого делать? — Да потому, что если ты сфотографировал труп и опубликовал фото в СМИ, то всегда надо помнить, что у погибшего человека есть родственники и близкие люди, которые могут этого не пережить. Тем более, что для того чтобы узнать о случившемся, родственники должны быть хоть сколько-нибудь подготовлены. Абсолютно правильный закон, но, к сожалению, в России этот принцип соблюдается далеко не всеми и далеко не всегда. У нас есть только один закон – закон журналистской совести. Помню, был случай, когда на Арбате расстреляли депутата Государственной Думы из Магадана. У меня была довольно сложная задача: нужно было сделать кадр, но так, чтобы не было видно ни лица, ни самого человека. Пришлось проявить смекалку и выворачиваться из этого положения. Признаться, я всегда возмущаюсь, когда кто-нибудь публикует что-то жаренное, или, как говорят сегодня, хочет «хайпануть», хотя иногда ситуация с упомянутыми тобой этическими рамками принимает откровенно курьёзный характер. Как-то раз, будучи в одном учебном заведении, я обратил внимание на работу одной из студенток, выпустившей серию фотографий с рассказом о работе поисковых отрядов. На мой вопрос, почему на фото нет самих найденных предметов, например, тех же самых солдатских медальонов, она твёрдо заявила, что показывать такие вещи широкой публике неэтично, поскольку эта информация носит глубоко личный характер. — Помню, как в детстве я зачитывался книгой «Вижу дно Байкала», но только недавно узнал, что именно Вы принимали участие в той легендарной экспедиции, значительно расширившей наше представление о флоре и фауне этого уникального водоёма. — Действительно, в конце семидесятых я погружался на дно озера Байкал, где на глубине 700 метров были обнаружены байкальские губки. Для изучения этого феномена была организована совместная советско-американская экспедиция. Самое удивительное, что сам факт их существования был установлен теоретическим путём. Учёные пришли к выводу, что на исследуемой глубине при определённой температуре должна существовать жизнь. Мне удалось погрузиться на одном из глубоководных аппаратов «Пайсис» и сфотографировать эти губки. Вроде ничего выдающегося с точки зрения фотографии я не сделал, но для науки это стало настоящей сенсацией. Удивительно, но американцы уже в те годы активно использовали глубоководные дроны, которых в распоряжении советских учёных на тот момент попросту не было. — Я знаю, что Вам также довелось побывать на консервации затонувшей атомной подводной лодки «Комсомолец». Как это было? — Я оказался на месте катастрофы в августе 1994 года. К этому моменту со дня гибели субмарины прошло пять лет. Российское и норвежское правительство в плотном взаимодействии друг с другом организовали мониторинг лодки и окружающей её территории. В итоге было принято решение о консервации, после чего туда отправилось российское судно «Академик Курчатов» с двумя аппаратами «Мир» на борту. Одновременно из Мурманска вышло другое судно с журналистами, среди которых я оказался единственным фотографом. Нам была дана полная свобода действий, включая фотосъёмку и ответы на любые интересующие нас вопросы. На борту «Академика Курчатова» находились только научные специалисты. Основная задача экспедиции состояла в герметизации корпуса лодки таким образом, чтобы исключить прохождение проточной воды, способной нести с собой радиацию и продукты распада. Для этого нужно было закрыть отверстия торпедных аппаратов, диаметр которых составлял полтора метра. Были изготовлены специальные крышки из титана, филигранно установленные на корпус подлодки с использованием глубоководных аппаратов «Мир». Никакого особого героизма от нас, как от журналистов, там не требовалось, тогда как люди, принимавшие участие в работах, рисковали жизнью ежесекундно. — Насколько я понимаю, многое в Вашей биографии связано с умением выстраивать с людьми добрые доверительные отношения, поддерживая их в течение многих десятилетий. При этом Вас сложно назвать человеком, склонным к конформизму, особенно что касается компромиссов со своей совестью. Откройте секрет, как Вам это удаётся? — Думаю, здесь нет никаких универсальных принципов и, прежде всего, многое зависит от внутренних качеств самого человека плюс навыки, полученные мной в «школе» Агентства печати «Новости». Мне посчастливилось общаться с лучшими мастерами своего дела, многие из которых начали работать ещё до Великой Отечественной войны и много времени проводили с молодёжью, обучая её тонкостям коммуникации с людьми. Возможно, ещё и потому, что я отношусь к людям с искренней симпатией, а не просто выполняю задание редакции. Любая фальшь чувствуется мгновенно и оставляет весьма неприятное послевкусие. Я до сих пор люблю всех своих героев и благодарен им за то, что они приняли меня. Даже сегодня, спустя столько лет, мы встречаемся, как самые близкие и родные люди. — Вы застали звёздный состав советской фотографии. Возвращаясь к практике работы в АПН в ТАСС, различных проектах, каких людей Вы могли бы назвать своими учителями? — Это, прежде всего, такие великие фотографы, как Юрий Абрамочкин, Валерий Шустов и Всеволод Тарасевич, творчество которых исключительно повлияло на моё восприятие журналистской фотографии. И, конечно, я не могу не отметить моего куратора – Фреда Гринберга, научившего меня основному принципу репортёрской фотографии, заключающемуся в том, что кнопку затвора надо нажимать между «за» и «против». Проще говоря, не тогда когда событие начинается и не тогда, когда оно закончилось, а где-то посредине. Только в этом случае становится возможным донести до зрителя живой образ происходящего. —Если говорить о Вашем творчестве в целом, есть ли какие-нибудь фотографии, которые Вам по-особому дороги? Не могли бы Вы рассказать о них? Конечно, есть. Например, эта фотография, обошедшая весь мир. Она называется «Ледовая разведка». В этой фотографии всё: и увлечение Арктикой, и авиация. Это был год ходовых испытаний ледокола «Арктика». По ходу его продвижения сквозь льды произошла небольшая заминка, которой я с радостью воспользовался, сделав на некотором удалении фото ледокола и самолёта ледовой разведки, в шутку именуемого «Людовиком». А эта история произошла на станции «Северный полюс-19. На ней изображён двухмесячный медвежонок и пёс Васька, который его вырастил. Так случилось, что когда начал раскалываться большой массив льда, медведица осталась на одной его стороне, а два медвежонка на другой. На этом снимке, сделанном в 1968 году на острове «Котельный», рядом с захоронением судового врача Германа Эдуардовича Вальтера стоит каюр, дед которого был свидетелем захоронения, а рядом с ним – бывший полковник белой армии, которого по окончании гражданской войны сослали на север без права вернуться домой. Он так и прожил жизнь на этом острове. Совсем недавно, при участии Дмитрия Шпаро, могилу перенесли на берег моря, хотя мне сложно объяснить причины такого поступка, кроме как желанием сделать ещё один туристический маршрут. — Насколько сложно из десятков, а иногда и сотен кадров отобрать тот самый, который обязательно выстрелит? — Работая в АПН, мы выкладывали получившиеся фотографии в коридор, где наши старшие товарищи переворачивали те из них, которые им не нравились, а кто-то переворачивал какую-то фотографию обратно, тем самым выказывая иное мнение. Во многом благодаря этому коллегиальному принципу происходила шлифовка нашего мастерства. Есть, конечно, фотографы, которые могут не только быстро и качественно отснять материал, но и безошибочно выбрать нужный кадр, но таких очень и очень мало. — В чём, на Ваш взгляд, заключается отличие профессиональных фотографов от любителей? — Прежде всего в том, что профессионал за это получает деньги. У любителя сам процесс носит по большей части созерцательный и ничем не регламентированный характер, тогда как у профессионала – это ежедневная выматывающая работа. Другое дело, что любитель всегда вкладывает в съёмку чуть больше души. В то же время профессионал всегда чувствует, что актуально, а мимо чего можно пройти не жалея. Он видит образ, который хочет получить, и способы добиться нужного результата. — Как Вы относитесь к концептуальной фотографии и, в частности, к роли кураторов в развитии этих проектов? — Действительно, кураторы всё больше и больше определяют тренды и условия победы в престижных международных фотоконкурсах. Наиболее наглядно мы видим это, приходя на выставки, где в самом начале экспозиции висит огромная «простыня» с малопонятным нормальному человеку текстом. Складывается впечатление, что кураторы пишут эти тексты друг для друга, а зритель в этом диалоге выступает исключительно как пассивный наблюдатель. — Как вы относитесь к фотоконкурсам и в какой степени они являются критерием отбора лучших фотографий? — На мой взгляд, никаким критерием фотоконкурсы не являются. Это удача, совпадение и успешный маркетинг своих работ, которым приходится заниматься почти всем современным фотографам, желающим добиться внимания широкой аудитории. Очень многое зависит от качества и ангажированности жюри. Примечательно, что зачастую выигрывает не сама фотография, а подпись под ней. Сегодня достаточно придумать резонансную историю или сделать съёмки какого-нибудь известного человека незадолго до его кончины, чтобы быть уверенным в победе на крупном международном фотоконкурсе. Очень многое зависит и от конъюнктуры на те или иные темы. В один год «модно» говорить о мигрантах, в другой – о гражданских войнах, экологии или проблемах сексуальных меньшинств. Традиционно особым спросом пользуются кровь и всевозможные человеческие страдания, но важно понять, что это лишь малая часть реальности, а, значит, истина вновь и вновь ускользает от нас. — Сейчас открывается огромное количество фотошкол. Скажите, пожалуйста, можно ли научить человека искусству фотографии или это всё-таки дар свыше? — Безусловно, в первую очередь это дар свыше. Научить фотографии так же невозможно, как научить писать хорошие книги или стихи. Фотошкола в лучшем случае может научить техническим приёмам, но не более того. Их организаторы под различным предлогом пытаются завербовать новых слушателей, просто зарабатывая деньги, зачастую без всякой привязки к конечному результату. Забавно, но многие выпускники подобных «учебных заведений» с удивлением обнаруживают, что большая часть пройденного ими материала уже содержится в инструкции к фотоаппарату. — Многие люди убеждены, что хорошая фототехника не может стоить дёшево, тратя огромные деньги на её приобретение. Насколько, на Ваш взгляд, важно оборудование, которым пользуется фотограф и его технические характеристики, например количество мегапикселей и оптическое разрешение? — Это вообще не имеет никакого значения. Проще говоря, если фотографию планируется отображать на электронных устройствах, коих в настоящее время абсолютное большинство, то разрешение должно быть просто достаточным для полноэкранного отображения. — Роман Иванович, а что Вы думаете о будущем российской фотожурналистики? — Знаешь, не так давно мне удалось побывать на открытом уроке факультета журналистики МГУ, где я выступал в качестве приглашенного критика. Так вся аудитория, за редким исключением, была заполнена девушками. Не случайно, увидев их, я сказал: «Вот теперь я понимаю, почему красота спасёт мир!»