"Мы были с Элей дома вдвоем, мама ушла прятаться". История бывшей узницы концлагеря

"Однажды мы играли, видим — лежит наш солдат, убитый. Мальчишки побежали за лопатой и закопали, чтоб его не видно было. Даже не подумали, что надо документы поискать. А в другой раз немцы повесили на столбе директора школы. Он висел дня три, прежде чем его убрали".

Детство Зинаиды Иосифовны Бочаровой — это арест отца, война, оккупация, концлагерь, гибель сестры и постоянный голод. Но она сумела перенести это и прожила долгую жизнь. Сейчас ей 91 год. Но некоторые вещи она до сих пор помнит "как сейчас".

"Папа скоро придет, не плачьте"

Я родилась в белорусской деревне рядом с Полоцком. Нас было пятеро детей в семье, я — младшая. Отец работал председателем сельского совета, это была большая-большая должность. Помню, на работу он ездил верхом. Мама была на 15 лет его старше, не окончила ни одного класса, но он научил ее читать и писать.

Отца арестовали в 1939 году. Я помню эту ночь. Мы спали, и вдруг пришли двое в кожаных куртках и скомандовали ему: "Вставайте". Мы проснулись, заплакали: "Папа, папа!" Они говорят: "Папа ваш скоро придет, не плачьте". Больше мы его не видели. И только после войны узнали, что его расстреляли.

Годы спустя отца реабилитировали, маме прислали документы, и она получала какие-то деньги.

Моих брата и сестру — они уже были взрослые — уволили как детей врага народа. А мама осталась одна с тремя малышами. Мы жили голодно. Из еды помню щи, творог и сметану — мама держала корову. А самое вкусное — это карамельки, которые нам давали в школе на Новый год. Мы были им так рады! Дома мы ничего такого не видели.

Я была пионеркой, носила красный галстук. Мы его не завязывали, а скрепляли пионерским значком. Когда началась война, кто-то сказал, что немцы сразу будут убивать всех с такими галстуками и значками. Мы сняли их и зарыли в землю.

"Чем мы занимались? Голодом занимались!"

В ночь на 22 июня 1941 года я была у тети, их дом стоял рядом с вокзалом. Город Полоцк бомбили, стоял черный-черный дым, он дошел даже до нашей деревни, мы задыхались от него… И стали идти эшелоны с живой силой. Но никто из нас тогда не думал, что это надолго.

Первое время мы боялись, что немцы придут и всех убьют. На ночь взрослые прятали нас под дорогой — там проходила большая труба, по которой стекала вода в овраг. Родители срубали ветки, выстилали ими трубу, чтобы мы не сидели прямо на воде. И так на целую ночь. А сами они прятались в оврагах, там были кусты.

Потом мы привыкли, что немцы идут через нас, и стали ночевать дома. Но утром женщины средних лет — такие, как моя мама, — все равно уходили прятаться в оврагах. А детей оставляли. Не боялись, потому что не было таких случаев, чтобы немцы что-то делали с детьми. Нас учили: если днем они придут, надо говорить по-немецки: "Моей мамы нет дома". Позже в нашем доме немцы стали ковать лошадей. А нас и еще несколько семей согнали жить в другой дом. Тесно ли было? Да разве мы тогда об этом думали!

Больницу сожгли, школу сожгли… Чем мы занимались? Голодом занимались! Есть было нечего, ничего не сажали. Мы собирали гнилую картошку, крапиву, щавель... травоядные были дети. Немцы знали, что у нас голод, и некоторые предлагали нам хлеб. А однажды партизаны взорвали мост, по которому передвигались фашистские солдаты. И дети, кто постарше, ныряли в речку, искали там банки с тушенкой и снимали с рук мертвецов часы.

"На кровати остался след от пули"

Мы, дети, могли отличить, летит ли немецкий самолет пустой или с бомбами. Если с бомбами, он тяжелый и гудит. Как-то мы играли на лужайке — летит самолет, так низко, что мы летчика увидели. Мы испугались и разбежались в разные стороны.

Как-то ближе к ночи к нам постучался советский солдат. Где-то отстал от своих. Попросился у мамы ночь побыть, а утром уйти. Мама ему говорит: "Полезай на печку". Утро пришло — он не слезает, вторая ночь — не слезает… Он боялся выйти на улицу, и мама давала ему поесть. Но потом сказала: "Ты так не только сам погибнешь, но и мы все погибнем из-за тебя. Давай как-нибудь в партизаны". И он ушел.

Немцы ходили по домам, искали партизан. Однажды я спала на кровати за шкафом, а мама сидела за прялкой. Солдаты вошли и спрашивают: "Партизаны есть?" По-немецки, но тогда его уже все понимали. Мама говорит: "Нет, ищите". Они сказали ей открыть шкаф, а она отвечает: "Сами открывайте".

Связная

Однажды, это было уже в 42-м, мама мне говорит: "Зин, ты пойдешь с тетей Сашей в соседнюю деревню, там тебя покормят". Я так обрадовалась! Идти надо было 4 км лесом. Холодно, меня одевали, повязывали платок. Тетя Саша, которая шла со мной, была глухонемая. Мама мне сказала: "Если встретятся немцы, ты плачь, говори, что у тебя болят зубы, ты идешь к врачу". Шли, шли — то там взорвется, то тут прострочит пулемет… Но нам никто не встретился. Дошли до места, меня покормили борщом. Я тогда уже забыла, что такое борщ! Пошли домой и опять никого не встретили. Уже после войны мне рассказали, что у меня в платке была записка с каким-то сообщением для партизан.

Так в 12 лет я побывала связной. А мои старшие брат и сестра ушли в партизаны еще в самом начале.

Самокрутки с шелком

Однажды мы увидели колонну женщин с детьми. Их гнали на Запад. Они шли пешком, а по краям колонны — немцы с собаками. Много-много-много людей, не видно конца. И одна девочка оттуда подбежала к нам. Моя мама хотела ее забрать, стала подзывать… Но она испугалась, что отстала от своей матери, и убежала обратно.

Через год-два после начала войны нашу молодежь стали угонять в Германию. Была медкомиссия, которая проверяла здоровье. Мой брат ее прошел, и его забрали. Нас осталось двое: я и моя сестра Эля, она была на два года старше меня. Она уже тоже подходила по возрасту. Кто-то подсказал, что надо покурить шелк, — будет сильное сердцебиение, и медкомиссия не допустит. У нас в деревне был шелк, он тогда был дешевым материалом. Эля сделала самокрутку, покурила и в тот раз осталась дома.

Нас забрали позже, весной 43-го. Мы были с Элей дома вдвоем, мама ушла прятаться. Вошли два немца с автоматами. Сказали по-немецки: "Русские свиньи, выходите из дома". Мы думали — сейчас выйдем, нас расстреляют. Заплакали обе, вышли... Не будешь же кричать: "Мама, где ты!.." И нас погнали на станцию.

Сейчас я думаю: если б Эля не покурила шелк и ее отправили бы в Германию тогда, без меня, может, она жива бы осталась… А может, и нет.

Товарные вагоны

На станции стоял товарный поезд. Подошли — слышим, в одном вагоне коровы мычат. Видно, недоеные, непоеные, некормленые… И дети маленькие плачут. Нас подпихнули автоматом под задницу, и мы оказались в вагоне. Едем день, ночь, второй день… Ни еды, ни воды, ничего. Маленькие дети ходили под себя, а мы писали рядом с дверью. Так нас довезли до Польши. Там дали помыться и отрезали мне волосы — у меня была длинная белая коса. Помню, ее еще так подняли передо мной: дескать, посмотри. Потом нас погрузили уже в пассажирский поезд, и мы покатили в Германию — в концлагерь в городе Вецлар, недалеко от Франкфурта-на-Майне.

Черное пиво

Нас обули в деревянные колодки, и когда мы шли, то стучали, как полк солдат. А у меня лунатизм, я родилась такая. Я и сейчас в полнолуние не могу уснуть. А тогда вставала и шла по коридору. А там же немцы! Они меня сразу хватали за воротник: "А ну-ка, давай назад!" Кровати у нас были трехэтажные, самые маленькие спали внизу.

Я не помню, как проходили дни, о чем мы разговаривали… О чем мы могли общаться? В голове было только: война, война, война, немцы, немцы. Иногда нас выводили на работу — однажды американцы бомбили железную дорогу, и тех, кто постарше, отправили ее чинить. Дали нам ведро щебенки, и мы ее подсыпали под рельсы.

У каждого была алюминиевая тарелка и ложка. Ели в столовой. Что нам давали? Не помню. Супы какие-то. Хлеба не было. Я только помню, какие мы были голодные.

Говорили, что рядом с нами жили чехи, и иногда они перебрасывали через ограду яблоки и пиво. Черное, сладкое, там очень много дрожжей. Много лет спустя, уже в 90-х, я приехала в Германию, в то самое место, и за обедом попросила такого пива. Мне хотелось его вспомнить.

"Мы не ждали ничего хорошего"

Перед самым концом войны немцы забрали 12 наших детей и расстреляли. Среди них была моя сестра Эля.

Мы знали, что их увезли не на работу, а на расстрел. Почему их взяли? Кто же знает! Мы даже не плакали. Мы думали, что нас всех будут потихоньку убивать — иначе зачем мы там? Мы не ждали ничего хорошего.

Освобождение

Нас освобождали американцы. Они кричали: "Выходите, вы свободны, война кончилась!" А мы боимся. Сидим, прижавшись друг к другу, думаем: мы выйдем — нас расстреляют. Потом кто-то один решился, вышел и говорит: "Охраны нет". Мы вышли на улицу — а там американские машины.

Нас увезли, переодели и целую неделю откармливали. Даже дали кусочек шоколадки… я его всю жизнь помню. А потом нас передали советским войскам. Мы впервые за столько лет видели наших!

Там была комиссия, которая по нашему виду определяла, сколько нам лет. Мы этого не знали — из нас все выбили. Я только помнила, что жила недалеко от Полоцка.

Мама встретила слезами… Она осунулась, постарела и всегда плакала, когда уходила из дома. Мои братья и сестра выжили. Тот брат, которого угнали в Германию, после освобождения попал в армию. И вернулся в военной форме.

"Тащила на себе все, как вол"

После войны я окончила школу, отучилась два года в полоцком педучилище, а потом поехала в Калининград и поступила на исторический. Правда, закончила только полтора курса. В Советске, городе рядом с Калининградом, жила моя сестра Аня. Там на танцплощадке я познакомилась с будущим мужем. Он пригласил меня на вальс. Я говорю: "Я танцевать не умею!" А он мне: "Я научу".

Через какое-то время мы поженились, я стала работать в школе в Советске. В Калининградской области сырой воздух, и муж заболел. Его комиссовали, он вернулся домой — в деревню Шебаново в Подмосковье. А я осталась. Он мне слал письмо за письмом: "Приезжай, я скучаю…" И я поехала к нему.

Я хотела устроиться в школу, но мест не было: детей после войны было мало, учителей сокращали. И меня не взяли. Что делать? Я объявила голодовку. Семье. Мне хотелось, чтобы они сказали: "Мы понимаем, что тебе плохо без работы, не нравится — езжай обратно". Залезла на русскую печку — сижу, не ем, не пью. Все в шоке! Брат мужа говорит: "Пойдем к нам на завод, мастером будешь". Я отвечаю: "Какой мастер, я ваших железок не знаю!"

А через три дня ко мне приходит нянечка из детского сада: "Пойдешь к нам работать заведующей?" — "Я же не знаю вашу работу, я учительница!" — "Научишься, ты молодая".

Мне тогда кто-то сказал: "Вы прослужите здесь долго, если не станете заводить на работе близких друзей, которые могут вас потом заложить". И я об этом помнила. Такое было время. Когда я только пришла, на меня смотрели и говорили: "Этой девчонке и трех дней у нас не продержаться". Но я проработала там 53 года.

Я была и секретарем парторганизации, и председателем избирательной комиссии, и депутатом… Тащила на себе все, как вол. Конечно, было тяжело. У нас родилось трое детей, и иногда я их мало видела — приезжала домой в восемь, в девять… Бывало, сидим с мужем, и женщина стучится: "Помогите, муж пьяный, не пускает домой". Я надеваю шубу и иду с ней. Муж говорил: "Куда ты, ночь на дворе!" Но я иду разбираться, потому что я — депутат. Много такого было.

"Когда вы говорили, половина зала плакала"

Меня тянуло в Германию. Я хотела побывать на могиле сестры. В первый раз я полетела туда в начале 90-х, добилась путевки через немецкое посольство. Мне дали переводчицу, Кристину. Мы едем из аэропорта, и я говорю ей: "Вон там наш концлагерь! Может, подъедем?" Прямо взвыла. А она мне: "Нет, Зинаида, там нет вашего концлагеря, там теперь мясокомбинат".

Когда я оказалась на могиле сестры, очень плакала… У немцев не принято на могилах плакать по умершим, они удивлялись, что я вся в слезах. Я положила туда землю из Белоруссии, где похоронена мама, и взяла землю, чтобы положить на мамину могилу.\

Меня пригласили выступить перед немцами, рассказать о концлагере. Я согласилась. После моего выступления ко мне подходит молодая женщина и протягивает деньги — сто марок. Я говорю: "Нет-нет, мне не надо денег!" Она ответила: "Вы не видели, когда вы говорили, половина зала плакала". Она была русская, из Казахстана, а муж — немец. На мне был серый костюм, и она незаметно засунула эти марки мне в карман. Дома я их куда-то положила, не знаю, где они лежат…

Потом я приехала в Германию еще раз — с группой других бывших узников. Там познакомилась с немцем, который хорошо говорил по-русски. Оказалось, что он в войну был в плену — в Горьком (ныне Нижний Новгород — ТАСС). Мы потом общались.

Мне не было страшно слышать немецкую речь. И плохого отношения к немцам у меня нет и не было. Они же не руководили страной. Это Гитлер и его команда виноваты. А простой немец, у которого погибли сыновья, разве виноват?.. Я рассказывала им, что такое война. Чтобы этого больше никогда не случилось.

"Я стараюсь на это не смотреть"

Иногда я вижу по телевизору документальные кадры: дети в концлагере стоят у колючей проволоки. Они стоят, а их снимают. Я стараюсь на это не смотреть.

Бэлла Волкова