"Гладить слово против шерсти": Майе Никулиной – 85 лет

Когда говорят об уральских поэтах, то чаще всего вспоминают Бориса Рыжего. При этом одно из главных имен далеко за пределами Уральского хребта вспоминают до обидного редко, в то время как свердловчане любят и знают ее прекрасно. Речь о Майе Никулиной, которой 9 февраля исполняется 85 лет и чьи стихи и поэтический голос стали несущим элементом уральской культуры.

"Поэзия – подлинная, чистая, воздушно-земная и земляная – возникла в Екатеринбурге в тот момент, когда появились на свет стихи Майи Никулиной. До Майи все было стихотворчеством, стихописанием – талантливым, бездарным, серым, ярким, чаще социально обусловленным и заказным. Майя выдохом своим поэтическим преобразила наш уральский воздух звучащий, родила наш новый (в ином, истинном, первичном качестве) слух", – так написал о ней поэт и ученик, доктор филологических наук Юрий Казарин.

Майя Петровна родилась в 1937 году в Свердловске. Училась в Горном институте, окончила филфак Уральского госуниверситета (сейчас УрФУ). Долгое время работала в библиотеке, в журналах "Наука и Жизнь", "Урал". Стала одной из основательниц гимназии "Корифей". Она написала несколько поэтических книг, работы по истории и культуре края. А кроме этого, вырастила несколько поколений писателей и поэтов, фактически сформировав на Урале собственную поэтическую школу.

"На Урале было много хороших поэтов, но у Майи Никулиной есть то, что ставит ее на особое место. Настоящий поэт в своём творчестве находится в диалоге не только с нынешними читателями, но и со своими предшественниками.

Она открыта отечественной и мировой культуре как никто другой из уральских поэтов. И эту традицию она прививает ученикам своей поэтической школы", – отметил литературовед Леонид Быков.

К юбилею поэта "Уралинформбюро" публикует несколько стихотворений и отрывки из интервью:

***

Судьбу не пытаю. Любви не прошу. Уже до всего допросилась. Легко свое бедное тело ношу – до чистой души обносилась. До кухонной голой беды дожила. Тугое поющее горло огнем опалила, тоской извела, до чистого голоса стерла.

***

Так среди прочих щедрот, летних, садовых и влажных, вздрогнешь и вспомнишь однажды – господи, липа цветет!

Мёд от земли до небес, утренний воздух дарёный – и среди прочих чудес – венчик её оперённый.

Ласковый шёлковый пух бедные губы щекочет – слово не найдено. – Дух. Дышит. И дышит, где хочет.

* * *

Зачем куда-нибудь, когда в Бахчисарай – там теплится сентябрь в долинах защищенных,

и лучшие места под солнцем полуденным не заняты никем – любое выбирай.

Там внятны и легки старания зимы и время ничего не стоящего снега не более чем знак, склоняющий умы к величию огня и верного ночлега,

к величию жилья на улочке кривой, к значению семьи, работы, урожая, к безликости любви, к обыденности рая меж каменных опор под крышей золотой.

Там сыплется в подол сухая синева, там все так долго есть, что хитрости не надо,

и просто обменять вчерашние слова на яблоки из завтрашнего сада.

О поэзии

– Она начинается там, где [залегают] некие геологические слои, [происходят] подвижки, вибрации от которых доходят до нас, и мы их здесь ловим. Когда Блок начинает нам петь о том, что "Над бездонным провалом в вечность, / Задыхаясь, летит рысак", – ведь это же страх! – и [ты понимаешь] сейчас все это наше прекрасное, цветущее отечество ухнет туда и будет тонуть в крови. Можно одно за другим стихотворение читать – и слышно, что движение усиливается, и мы приближаемся к этому краю, и при всем при том просвечивает еще рай, где "Свирель запела на мосту / И яблони в цвету".

Природа таланта

– Талант – это свобода. На мой ум, только так. В советские годы это было с яркостью афиши и лозунга доказано. Вот, допустим, Юрий Олеша замолчал. Он своим даром распорядился так. Некоторые люди поняли, что надо приспосабливаться. Допустим, Маршак навсегда забыл то, что он писал и о чем думал, и занимался только детской литературой и переводами. Он не уронил лица, стал хорошим литератором. Выжил так. Были люди, которые писали то, что положено. А были те, которые, как Осип Мандельштам… Он мог писать только то, что он слышал. Те самые вибрации, тот самый трепет, который он фиксировал.

У Мандельштама среди поэтов не было никаких предтеч. Ничего. И что совершенно поразительно: семья его была почти косноязычна, никто хорошо не говорил. Его дар – это похоже на то, когда в глубинных пластах соль задавлена мощными геологическими породами, образуется трещина, и она оттуда мощным фонтаном разносит породу. Это что-то невероятное!

О свободе

– Я начала собирать стихи Мандельштама в те годы, когда много моих товарищей и подруг много лет сидели без работы только потому, что их заподозрили в прочтении воспоминаний [его вдовы] Надежды Яковлевны Мандельштам. За это можно было достаточно серьезно поплатиться.

Моя подборка его текстов началась с того, что один друг подарил мне старый журнал, где было напечатано три стихотворения Мандельштама. У меня были знакомые в разных городах, я спросила, есть ли у кого-нибудь что-нибудь еще. И мне начали приходить конверты из Питера, из Москвы, из Воронежа, из Читы. Делалось это так: бралась папиросная бумага, на ней без интервалов печатались стихи. Обратного адреса никогда не было. Лист нужно было немедленно уничтожить и немедленно перепечатать, потому что по "почерку" машинки – у меня у самой были такие неприятности – можно было вычислить владельца. Так вот я собирала Мандельштама, переплетала, и, когда вышло первое американское издание и попало ко мне в руки, переснятое с помощью фотоаппарата, знаете, что меня потрясло? Мое собрание отличалось от того на восемь стихотворений. То есть в СССР было практически все. То есть люди в Питере, в Москве, в Воронеже, в Чите, в Свердловске на этих папиросных бумажках сохранили все. И когда нам говорят, что если бы не Америка… Вот, оказывается, нет. И все тогда понимали, какое небезопасное дело. И, когда я говорю об этом, я понимаю, что мы абсолютно великий народ. А то, что произошло в эпоху капиталистической революции, – народ так не подломили ни Гражданская война, ни Отечественная. И, возможно, ему придется приходить в себя достаточно долго.

О вечности вечных тем

– Когда я начала читать древнюю литературу, я была совершенно потрясена "Сказанием о Гильгамеше". До Гомера, в сущности, все темы, над которыми бьется теперь великая философская литература, уже обозначены.

И меня совершенно поражает, что в 4–3 тысячелетии до нашей эры человека волновало абсолютно то же самое: откуда мы, кто мы, куда идем.

В конце концов, вспомним Достоевского: "Тварь я дрожащая или право имею?" Над этим же самым бился Гильгамеш. Это совершенно удивительно. И удивительно то, что это все одето в совершенно другие одежды. Вовсе не в худшие, чем нынешние. На мой ум, никакого поступательного движения в искусстве нет.

Пушкин – умный?

– Пушкин, кстати, кроме того, что он гений, еще ведь и очень умный. Очень мало авторов, про которых можно сказать так же. Вот обратите внимание, читателю очень неприятно, когда автор сильно умный, он это воспринимает, как качание кулаком под носом. Но мы это запросто прощаем Пушкину. Это для нас, так сказать, главная в нем "замануха". Мы, можно сказать, за этим к нему и обращаемся.

Искренность поэта

– Еще существует требование к поэзии – искренность. Что это такое?! Да вы что, товарищи, с ума сошли? Искренним как раз быть нельзя. Есть вещи, которые нельзя показывать. [...] Очень не люблю, когда женщины пишут стихи, потому что они все сводят к одному: ты меня любишь, я тебя нет, вот стою и плачу. Я на всех семинарах говорю: девочки, спрячьте, вам потом будет стыдно, страшно и так далее. Я больше скажу, что они делают то же, что Анна Ахматова, они из своей частной практики делают художественное событие. Но то, что у них за душой, художественным событием не является.

О героизме русского человека

– И что мне еще нравится в Блоке: у него есть наша любовь к Отечеству. Толстой об этом говорил в "Севастопольских рассказах": молчаливое, бессознательное величие, героизм.

В нас не нужно воспитывать чувство долга, чтобы мы бросались под танки. Это все входит естественно в наше первоначальное нравственное чувство.

И у Блока все абсолютно так же, поэтому у него "Русь моя, жена моя" и так далее, абсолютно разницы нет.

Памятник картошке

– Во время Великой Отечественной войны Свердловск спасла картошка. В 1942 году весь город раскопали под картофельные грядки: все скверики, все парки, вдоль улиц, кругом. Скажем, от моста железнодорожного на востоке до УПИ (сейчас главный корпус УрФУ. – "УИБ") были сплошные картофельные поля (в то время там еще не было застройки). Так что давно пора скинуть Ильича с постамента на нашей главной площади, посадить картофельную гряду и поставить памятник – баба и дети у гряды. Такая тягловая сила войны.

Чтобы не умереть от голода, самое главное нам в то время было дожить до начала мая, когда появлялась трава. Как только проклевывались крапива, корень лопуха, саранки, липовые почки, ростки сосны – мы съедали все. Щавель, в районе парка Маяковского – его были целые поляны, – мокрицу… У нас были холщовые сумки, куда мы это собирали и несли домой, а потом наша баба Саша в корытце это все посечет, положит в кастрюлю, туда бросит немного крупы, и получалась такая похлебка. Со времен войны саранок и просвирника в городе больше нет. Мы сожрали все...

Тогда было то, что сейчас кажется совершенно смешным: что чужого горя не бывает, что все дети – это твои дети… С тех пор, как все освоили фразу "это не мои проблемы", великого русского народа просто не стало.

Источники:

- Юрий Казарин "Беседы с Майей Никулиной. 15 вечеров", Издательство Уральского университета, 2011

- Майя Никулина "Избранное. Стихотворения", ИД "Союз писателей", 2007

- "Судьбу не пытаю. Любви не прошу…", "Областная газета", 2017

"Гладит слово против шерсти" – строка из стихотворения в цикле "Разговоры со степью"