Первоцветы

Цветок дождя и печали

Луковицу гиацинта с едва пробившимися зелеными перышками листьев я купила, в общем-то, случайно. Просто — на кассе увидела, как ей тесно в крошечном горшке, практически без земли. Луковица будто попросила меня: «Забери меня домой». Я поддалась этой безмолвной просьбе, принесла гиацинт в квартиру, щедро полила, поставила на балкон и начисто забыла о новом приобретении.

Гиацинт напомнил о себе сам — плотным ароматом. О, какой это чарующий запах, в нем будто сконцентрировалось все весеннее томление, и ожидание счастья, и обещание его. Откуда столько сил в одной-единственной непрезентабельной луковке, которая умудрилась за неделю выпустить высокую и крепкую стрелку, на которой кучерявятся розовые плотные лепестки?

Когда-то в странах Востока гиацинт называли: локоны гурий. «Черных завитков сплетенье лишь рассыплет гребешок, — и потоком гиацинты упадут на розы щек», — витийствовал Алишер Навои. Но не был первым в наблюдении: еще в Древней Греции говорили, что у цветков-гиацинтов красавицы научились завивать волосы.

А еще называют гиацинт «цветком дождей и печали». В Древней Спарте Гиацинтом звали прекрасного юношу — любимчика Аполлона, вместе с которыми он часто устраивал спортивные состязания. На одном из таких соревнований произошел несчастный случай: тяжелый диск, брошенный Аполлоном, попал в Гиацинта. Капли крови брызнули на траву, и там выросли прекрасные темно-красные цветы с удивительными изогнутыми лепестками и потрясающим ароматом. В гиацинтах и правда есть что-то загадочное, их цветовое разнообразие (и каждый «цвет» имеет свой особенный запах), и неожиданная мощь соцветия-султанчика, и стремительное увядание и превращение вновь в маленькую усохшую луковичку.

А почему же — цветок дождей? Дело в том, что в Малой Азии, где гиацинтам особенно хорошо и привольно расти, их цветение совпадает с сезоном дождей. Весенние теплые дожди, щедро поливающие заросли гиацинтов, сильный цветочный аромат, нежная зелень травы — восторг. И даже то, что зацветают гиацинты не все одновременно, а в «красочной очередности»: сначала синих оттенков, потом — белые и розовые, сиреневые, и последними, будто впитав уже солнечные лучи, желтые и оранжевые, — кажется магическим и исполненным тайного смысла.

Васькины хлопоты

У Зинаиды Павловны фамилия смешная: Васько. И всю жизнь зовут ее не по имени-отчеству, а попростому: Васька.

— Как кота, — объясняет Зинаида Павловна и смеется.

Смех, неожиданно, совершенно детский какой-то. Да и вообще, старушка она, что называется, неформатная. Худенькая, как подросток. Легкая. Носит кроссовки («внук вырос — бабке донашивать отдал») и его же, внукову, ярко-голубую ветровку. Ваську, маленькую, похожую на птичку, воробушка, отчего-то побаиваются. У нее на все — свое мнение. Щедро сыпет афоризмами. «Сиротка, да два подбородка», — это Васька так о соседке, которая вечно жалуется на жизнь. Или вот еще: «Жалует царь, да не жалует псарь», — так Васька отбрила хамоватую уборщицу в местной больничке. При этом всех слабых, больных и брошенных опекает именно Васька. Ей вечно подбрасывают на участок ненужных котят, у нее живет ворона с поврежденным крылом. И обязательно прилетают ласточки и лепят гнезда прямо под крышей. Васька ругается: подросшие птенцы разводят прямо на крыльце страшную едкую грязь, отмыть которую большой труд. Но зато как радостно бывает наблюдать за желтыми клювиками ласточек-детей, выглядывающих из гнезда! Как интересно смотреть за их первым полетом, и потом — как сидят они, рядком, на проводах, будто ноты на линейке. Но это все — позже, много позже. Пока ведь еще начало весны, и только-только первые цветы мать-и-мачехи робко проклевываются возле забора, там, где сильнее всего пригревает солнце.

А у Васьки дома, на подоконнике, всегда стоит в баночке или ветка березы, уже с зелеными, с монетку, листьями. Или вот верба с нежным медовым запахом. Или хоть луковичка с радостными зелеными перышками.

Васька бережно отщипывает один такой луковый листок, мелко-мелко режет ким супчиком.

— Первый витамин! — говорит Васька. — Овощей, как друзей, много не бывает!

Пьем с Васькой чай, и я спрашиваю: не скучно ли ей жить одной?

— А я и не одна! — бодро отвечает Васька. — У меня вот и ворона. И две кошки. Жужа моя, Жужелица — собачка. Луковка на подоконнике, я ее назвала Лушкой, Лушка-подружка. Да вообще, бывает, встану иногда не в настроении: хоть редко, но бывает такое. Вот раздумаюсь, и лет уже много, и красота вся была, да вышла. Хотя нет, чутка осталось еще пока, красоты-то. Но вот вспомню, что и Геннадий мой Алексеич умер, и Татьяна Яковлевна, подружка. Сестренка младшая, Галина Павловна, тоже. Это ж все мои уходят! И так грустно станет вдруг. Особенно если кто-то приснился, из тех моих, любимых, которых теперь уже нет. Думаю: ну все, отпрыгалась Васька, пора смертное собирать...

А потом встану, подойду к окошку, а тут эта Лушка белые корешки аж до дна уже пустила. Смотри, какие крепкие, и зеленые эти перышки, просто буйство какое-то! Лушка живет, весну чувствует, меня витамином питает! Ничего, поживем еще.

Смотрим с Васькой в окно. Там, в солнечных лучах, лежат-греются две кошки, мать и дочь. Трехцветные. Такие, говорят, к счастью.

— Всю грязь собрали, паразитки, — неожиданно меняет тему Васька. — Как бы первых клещей мне в дом не принесли.

— Что, неужели уже клещи?..

— А то! Эти кровососы первыми просыпаются, прямо из-под снега лезут, изголодались за зиму. Нет, ты гляди, что они делают! Я ж там кинзу посеяла, — уже возмущенным голосом говорит Васька. Младшая кошка энергично роет свежевскопанную грядку.

Хлопает входная дверь; я вижу, как Васька, на ходу повязывая голову белым платком, выбегает — именно выбегает — на улицу. Что-то выговаривает кошкам, — те неохотно исчезают, а Васька, надев на нос очки, разглядывает что-то в грядке. Рядом с Васькой смешно скачет ворона. Тоже выглядывает, вслед за хозяйкой, что-то в земле.

— Всходят! Всходят мои семена, — торжественно говорит Васька. И сыплет чудными названиями сортов каких-то своих посадок: «Лола Бионда», «Эскариоль», «Баттерхед»…

Потом, я вижу, бережно берет в руки заварочный пузатый чайничек с нарисованными по бокам оранжевыми аляповатыми розами. И продолжает старую тему:

— А ты говоришь — скучно мне? Как же скучно, когда вот друзей-то сколько со мной осталось. Чайничек мой вот этот, я его знаешь как зову? Аввакум. Правда, подходит ему такое имя? И чашечки из того же набора, Марфа и Агаша. У Агаши трещинка внутри, а так близнята они. Было когда-то, не поверишь, шесть чашек, осталось две, ну так, считай, как и я тоже — почти всех своих растеряли, но живы еще и пользу приносят! Дожили мы с вами до весны, ребята.

Это Васька уже к своей посудке обращается. К Аввакуму, Марфе и Агаше с трещинкой.

Наливает мне еще заварки, а потом аккуратно переносит чайник на подоконник, ставит рядом с луковицей Лушкой, поворачивает носиком к окошку.

— Ты посмотри, батюшка Аввакум, посмотри на весенний денек.

Обещание крокусов

Едва сошел снег, и тут — они! Самые первые цветы, крокусы. Нежно-сиреневое озерцо там, где только вчера еще на клумбе лежал тонкой коркой лед.

И проснувшийся, вялый еще после зимы, шмель радуется крокусам — свидетельству того, что зима наконец закончилась и наступила весна, и, значит, будет когда-нибудь лето! Для меня крокусы — это привет от Марины Александровны, моей коллеги. Ее нет на этой земле уже пять лет, что ж, жизненный ход не изменить, все мы когда-нибудь уйдем, дай бог в свой срок. Останется память, — и это великое благо.

Марина Александровна была хорошим человеком, штучным. А мне оставила о себе на память эти нежные первоцветы. Ей кто-то их подарил на Восьмое марта, принес на работу в горшочке. Крокусы отцвели, и Марина «пристроила» их мне на дачу. Крокусы, которым было тесно в маленьком горшке, выглядели не очень бодро, и я засомневалась — дождутся ли они высадки в клумбу?

— Приживутся! — уверенно сказала Марина Александровна. — Следующей весной тебя порадуют. Еще много раз порадуют.

И действительно: хилые горшечные крокусы умудрились как-то укорениться в земле, а в следующем апреле пробились тугими бутонами. И с каждым годом их все больше — наверное, им у меня понравилось.

Крокусы быстро отцветают, но та неделя первых весенних цветов, пожалуй, стоит порой больше, чем целый июль с бушующим разнотравьем.

Самая большая радость — это первая встреча: с бабочкой-лимонницей, с первой, маленькой, но такой сладкой клубничинкой. С этим вот отважным крокусом, сиреневым с темными прожилками, с ярко-желтыми тычинками.

Когда-то давно мой сын, тогда он еще ходил в детский сад, спросил меня:

— Я сегодня увидел четвертого шмеля. А сколько шмелей ты видела в этом году?

Это был, хорошо помню, апрель — шмели только просыпались, отыскивали свой первый нектар в цветках мать-и-мачехи. Я подумала: уже второй месяц весны заканчивается, а я с этой беготней, работой и неотложными делами не видела ни шмелей — ни одного. Ни мать-и-мачехи.

Ну просто рефлексия Паровозика из Ромашково: пропустили первого соловья, первый ландыш…

Каждый март я волнуюсь: вдруг не окажусь на даче в то время, как там расцветут крокусы? Каждый год стремлюсь подгадать открытие дачного сезона с крокусами. Обычно угадываю. Смотрю, как они раскрываются — с каждым днем новые и новые, упрямые, нежные и сильные одновременно.

Вижу эти прекрасные цветы и обязательно вспоминаю Марину Александровну, ее тихую улыбку, четкий бисерный почерк — буковка к буковке, и твердое обещание того, что крокусы меня непременно порадуют. Еще много-много раз.

Живая память.