о школьной жизни в белгородском приграничье и отношении детей к СВО

«Когда ты на границе, хочется, чтобы мирное мгновение остановилось — длилось всегда. Завуч школы негромко замечает, что Валуйки — прифронт. Здесь война — не отдалённый звук. Её видят, когда ракеты летят по небу, её слышат в гуле и звоне взрывов. Её видят в лицах раненых. Войну понимают не только взрослые, но и дети, которые часто говорят прерванному войной учителю: «Не волнуйтесь, Марьиванна, это — наша ответка».

Всю первую неделю сентября директор валуйской школы (Белгородская область) встречала детей лично у входа. Школа на границе, но, согласно правилам нового времени, нельзя очно обучать в тех, что в 20-километровой зоне от границы. А от этой школы — как раз 20 с небольшим километров. Учиться в ней можно и очно, и дистанционно. В город часто залетают БПЛА. Дети несколько раз в день спускаются в убежища. Но родители только 12 учеников написали заявление на дистант. В школе — тысяча учеников.

— Граждане родители, не создавайте толпу! — призывает директор, пока мамы и папы стоят, вцепившись в детей. — Не переживайте, ничего с вашими детьми не случится, мы боимся ещё больше, чем вы, потому что понимаем: вы доверили нам самое дорогое.

В школе недавно был сделан ремонт, и она стояла вся красивая, напичканная техникой, но она была мёртвой. Школа ожила, только когда в неё в этом году пошли дети. Сегодня директор собирает учителей, чтобы поговорить с ними о нацизме и патриотизме. То есть о том, как разговаривать об этом с детьми. В классе — учитель истории, два учителя русского языка и литературы, учитель математики (единственный мужчина), учителя начальных классов, завуч, руководитель музея, учитель географии. Сначала никто не хочет говорить, а потом слово берёт самая старшая учительница начальных классов — Ольга Николаевна.

— Я человек в возрасте, — говорит она, — и почему-то была уверена, что мы потеряли патриотизм ещё в те, перестроечные времена и сложно нам будет его возродить. Но в самом начале СВО я поняла, что русский народ остаётся русским. Какие сумки с продуктами дети и родители собирали для солдат! Это чувство поднялось откуда-то изнутри, и тогда я увидела, что оно живо и не угасло до сих пор. Вот вы спрашиваете: «Что делать, чтоб не было у нас нацизма?» А его у нас и нет.

Учителя шумят, спорят. Ольга Николаевна тогда всех перекрикивает:

— Ну, может, и есть. У нас — приграничье! К нам поток с Украины хлынул, может, нацизм оттуда и будет вылезать, как та гадюка! Так, может, правильней тогда главенствующую роль русскому народу отдать?

Я спрашиваю учителей, а что такое, по их мнению, быть русским. И они опять хором называют качества: самоотдача, сострадание, самопожертвование. Слово берёт историк — высокая блондинка со спокойным голосом.

— А я поспорю и про патриотизм, — говорит она. — Он — не только Родину любить, но и уважать другие народы. Это я всегда говорю и на уроках, и когда дети обзывают друг друга. Так что если все в стране равны, то пусть будут равны. Но русский язык — главный. А так от такого патриотизма до национализма — шаг. Следующий — до нацизма.

— Вот не так вы меня поняли! — отвечает Ольга Николаевна.

Учителя молчат, слушают эти обманчивые звуки. Когда ты на границе, хочется, чтобы мирное мгновение остановилось — длилось всегда. Завуч школы негромко замечает, что Валуйки — прифронт. Здесь война — не отдалённый звук. Её видят, когда ракеты летят по небу, её слышат в гуле и звоне взрывов. Её видят в лицах раненых. Войну понимают не только взрослые, но и дети, которые часто говорят прерванному войной учителю: «Не волнуйтесь, Марьиванна, это — наша ответка».

— А мы сейчас с учениками 11-го класса смотрим диаграмму, — говорит руководитель музея таким приглушённым голосом, что я сразу представляю её в классе на уроке, вернее, ту тишину, в которой она преподаёт. — На диаграмме — опросы мировой общественности. В 1945 году 58% считали, что во Второй мировой победили русские, 20% — США, 12% — Англия. В 2015-м 58% считали, что победили США, 20% — русские, 16% — Англия. Дети сами видят, как менялось отношение к нашим заслугам.

— И что они говорят? — спрашиваю.

— А я в начале СВО тоже не могла понять, что происходит, — говорит учительница русского языка. — Но десятиклассники читали разные каналы, и они мне объяснили. Я просто была далека от политики, а потом начала сама думать, читать — и моё мнение совпало с мнением детей. А потом к нам пошли беженцы, и в моём классе оказались четыре украинские девочки. Я боялась конфликтов, но и тут, к моему удивлению, дети поняли, что это русские люди. Но когда говорила Ольга Николаевна, я вдруг ухватила мысль: а ведь это правда — в 1990-е нас разобщили, лишили идеалов. И я думала: случись война — воевать никто не будет, нет патриотизма, нет осознания ценности нашего государства и нашей русскости. В 2022-м я была удивлена.

«Патриотизм — на генном уровне! — хором говорят учителя. — Это в русском менталитете. Потому что наши дети — настоящие русские дети! А им никуда не деться от сопереживания и широты души».

Учителя недолго спорят о том, почему в крупных городах России патриотизм не так проявлен. Может, обстоятельства жизни разные? И если москвича поместить в те же валуйские обстоятельства, может, и в нём русские гены сразу проснутся. А с другой стороны, говорят учителя, тут-то граница, Запад далеко, а в больших городах его влияние чувствуется. Вон некоторые питерцы ездили за продуктами в Финляндию, как валуйцы в «Пятёрочку» ходят, а теперь плачут: их финских продуктов лишили, когда тут, на границе, каждый озабочен тем, чтобы выжить.

— Просто когда условия такие, из жизни вся мишура уходит, — говорит директор. — Тут детей интересует, как жгуты наложить, они видео с фронта смотрят.

Она рассказывает о своём сильном впечатлении. Они проводили первый «Бессмертный полк». Кто-то из родителей не мог найти портреты дедов, кому-то надо было в деревню за ними ехать. Но вот он пошёл — ученики несли портреты своих прадедов, а она смотрела со стороны на эту волнующуюся массу. Это был импульс патриотизма на весь год. Но теперь среди чёрно-белых фотографий — цветные, портреты учеников этой школы. И когда открывали в честь них парты героев, дети стояли как мёртвые. Разница между старшеклассниками и погибшими небольшая. Дети знали их. Учителя увидели, что на детей это производит огромное впечатление, но ещё не разобрались, как работать с этими детскими эмоциями, чтобы вывести их в правильное русло.

— Случай у меня был, — говорит учитель математики. — Встретился мне в городе мой бывший ученик, с пятого по девятый класс я его учил. Поговорили, глядя в глаза, он говорит: «Ну, мне пора». Он пошёл, я глаза опустил, а у него ножки нету. И как мне вам свои эмоции описать?

— А никак, — отзывается учительница географии. — В воскресенье мы в церковь ходили… Только без слёз я об этом не расскажу… Пришёл солдат в одежде пыльной. Молоденький, а лицо серьёзное. Встал на колени перед распятием, обнял его и так целовал, так целовал. Люди в храме его окружили, стояли, плакали. А он целует и целует. А сам — молодюсенький-молодюсенький. И как… не проснуться патриотизму?

Она не договаривает. Учителя молчат. На глазах — слёзы.

— И как не дать им крепкий тыл? — спрашивает кто-то.

— Выходит, без потрясений для нации нет патриотизма? — спрашиваю я.

— Только знаете чего нам западного не надо, — говорит учитель истории, — не надо учить детей: «Ты — лидер, ты — самый лучший». Ведь если ты всегда должен быть на первом месте, то кто-то окажется на втором. Это не русский индивидуализм.

— Вы говорите, нам, русским, надо приподняться, — замечаю я. — А чем это отличается от того, как украинцы приподнимают себя?

Я спрашиваю, ненавидят ли учителя украинцев, запускающих сюда ракеты и БПЛА. Те отвечают, что это невозможно: тут полгорода с Украины. Запускают, допустим, по ним из соседнего села, а там — их родственники. И кого ненавидеть? Родственников своих? А директор говорит, что каждый ребёнок в школе знает как прописную истину: мы воюем не с Украиной, а с половиной мира. Завуча мой вопрос застаёт врасплох.

— Я только теперь сообразила, — говорит она, — что, когда летит БПЛА, меня зло берёт на эту штуку, но почему-то не на тех, кто её запустил. Наверное, потому, что и это проявление русскости: русским трудно ненавидеть.

Звенит звонок. Отсюда слышно, как дети высыпают в коридор, топают, смеются. За окном всё так же поют птицы. Историки ещё говорят, что они прошли по лезвию ножа: когда всё началось, никто не дал им инструкций, как объяснять детям происходящее, но дети постепенно сами разобрались.

А в валуйский храм я схожу вечером — чтобы постоять у того распятия, обняв которое плакал молодюсенький.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.