«Пугающее слово – zashtsheeshtshayoushtsheekhsya»: как Льюис Кэрролл побывал в России
Летом 1867 года в Москве, Петербурге, Сергиевом-Посаде и на Нижегородской ярмарке был замечен английский математик, писатель и диакон англиканской церкви Чарльз Лютвидж Доджсон. Англичанин пришел в восторг от Петергофа и собрания Эрмитажа, с интересом побывал в крестьянском доме и пробовал русскую кухню. Кислые щи и стерлядь не произвели на иностранца впечатления, а вот мороженое, крымское вино и крестьянский черный хлеб понравились. Речь идет о Льюисе Кэрролле, который в возрасте 35 лет совершил свое единственное заграничное путешествие.
«Мы выбрали Москву, – писал автор «Алисы в Стране чудес» в июле 1876-го. – Отчаянная мысль для человека, ни разу не покидавшего Англию».
Этот период называют периодом богословских контактов англиканской и православной церквей, которым особо интересовались Лиддон и влиятельный епископ Оксфордский, Сэмюэл Уилберфорс. Кэрролл окончил колледж Крайст-Черч при Оксфордском университете и по уставу принял духовный сан – не священника, а диакона, что давало ему право читать проповеди без работы в приходе. Итак, Кэрролл и Лиддон заручились рекомендательными письмами и отправились в неофициальную посредническую миссию, в ходе которой нанесли визит митрополиту Филарету и архиепископу Леониду, побывали на службах во многих православных монастырях и храмах.
Единственное в жизни Льюиса Кэрролла путешествие длилось месяц, с конца июля по конец августа. Маршрут был таков: Лондон – Дувр – Кале – Брюссель – Кельн – Берлин – Данциг – Кенигсберг – Петербург – Москва – Нижний Новгород – Москва – Троице-Сергиева лавра – Петербург – Варшава – Бреслау – Дрезден – Лейпциг – Эмс – Париж – Кале – Дувр – Лондон. По дороге из Кенигсберга в Петербург попутчиком Кэрролла и Лиддона оказался англичанин, уже 15 лет живший в Петербурге и давший рекомендации насчет того, какие достопримечательности стоит посмотреть. Оптимизма путешественникам он не добавил: оказалось, что большинство русских не говорят на иностранных языках, а русский изобилует длинными и трудно произносимыми словами, например «защищающихся». В транскрипции Льюиса Кэрролла оно выглядело так: zashtsheeshtshayoushtsheekhsya.
Свои впечатления от поездки Кэрролл кратко описал в «Дневнике путешествия в Россию 1867 года». Mir24.tv приводит несколько интересных фрагментов из книги.
Осетрина с каперсами и другая еда
В целом о русской еде писатель отозвался положительно, чаще всего в воспоминаниях упоминаются щи, которые в разных заведениях готовились по-разному:
«...мы впервые попробовали местный суп, Щи (произносится как shtshee), который оказался вполне съедобным, хотя и содержал некий кислый ингредиент, возможно, необходимый для русского вкуса...» (обед на одной из станций по дороге в Петербург).
«Мы очень хорошо пообедали за табльдотом, начав со Щей, которые, как я обнаружил к своему большому облегчению, не всегда и не обязательно бывают кислыми, как я того боялся» (в Петербурге).
«...мы отправились в гостиницу «Smernovaya» (или что-то в этом роде) – поистине разбойничье место, хотя, без сомнения, лучшее в городе. Еда была очень хорошей, а все остальное – очень плохим. Некоторым утешением послужило то, что за ужином мы обнаружили, что представляем предмет живейшего интереса для шести или семи официантов, одетых в белые подпоясанные рубахи и белые брюки, которые выстроились в ряд и зачарованно уставились на сборище странных животных, которые поглощали пищу перед ними... Время от времени их охватывали угрызения совести: они вспоминали, что, в конечном счете, не выполняют назначенный им судьбою официантский долг, и в такие моменты все вместе поспешно направлялись в конец зала и пытались найти поддержку в большом комоде, в ящиках которого, судя по всему, не содержалось ничего, кроме ложек и вилок. Когда мы просили их что-нибудь принести, они сначала тревожно переглядывались, затем, определив, который из них лучше всего понял заказ, все вместе следовали его примеру, который всегда заключался в заглядывании в ящик...» (в гостинице в Нижнем Новгороде).
«Мы пообедали в «Московском трактире» – настоящий русский обед, с русским вином… Вот меню.
Суп и пирошки (soop ee pirashkee) Поросенокь (parasainok) Асетрина (asetrina) Котлеты (kotletee) Мороженое (morojenoi) Крымское (krimskoe) Кофе (kofe)
Суп был прозрачным и содержал рубленые овощи и куриные ножки, а «pirash-kee», которые подавались к супу, были пирожками с начинкой, в основном состоявшей из вареных яиц. «Parasoumpl» оказался куском холодной свинины с соусом, приготовленным явно из толченого хрена и сливок. «Asetrina» – это осетр, еще одно холодное блюдо, «гарниром» служили раки, оливки, каперсы и что-то вроде густой подливы. Котлеты «Kotletee» были, я думаю, из телятины, «Marajensee» означает «мороженое» – оно было очень вкусным: одно лимонное, одно черносмородинное, такое я еще не пробовал. Крымское вино было также очень приятным, собственно, весь обед (за исключением, пожалуй, стряпни из осетра) был отменный» (Москва).
«По дороге мы последовали предложению, сделанному, кажется, г-ном Муиром, и зашли в деревенский коттедж за молоком и хлебом, используя этот предлог, чтобы посмотреть внутри жилище крестьян, а также уклад жизни. В коттедже, в который мы зашли, оказалось двое мужчин, старая женщина и шесть или семь мальчиков разного возраста. И черный хлеб, и молоко были очень хороши, и было весьма интересно получить представление о доме русского крестьянина» (в деревне около Нового Иерусалима).
Непонятные обряды, но очень красивое пение
Железная дорога, судя по словам писателя, не уступала в комфорте английской, особенно это касалось поездов, курсировавших между Москвой и Петербургом. А вот деревенские дороги и поведение извозчиков доставили Льюису Кэрроллу физический и психологический дискомфорт:
«Мы взяли «спальные билеты» (на два рубля дороже), и в награду за это примерно в одиннадцать вечера к нам зашел проводник и продемонстрировал сложнейший фокус. То, что было спинкой сиденья, перевернулось, поднявшись вверх, и превратилось в полку; сиденья и перегородки между ними исчезли; появились диванные подушки, и наконец мы забрались на упомянутые полки, которые оказались весьма удобными постелями. На полу разместилось бы еще трое спящих, но, к счастью, таковые не появились» (из Петербурга в Москву).
«Затем мы наняли «tarantas» (который имеет такую форму, которую приняло бы старое ландо, если бы почти в два раза удлинить его корпус и убрать рессоры) и в нем тряслись более четырнадцати миль по самой ужасной дороге, какую я когда-либо видел. Она изобиловала колеями, канавами и непролазной грязью, а мостами служили кое-как уложенные вместе неотесанные бревна. Даже с тремя лошадьми нам понадобилось почти три часа, чтобы преодолеть это расстояние» (дорога в Новый Иерусалим).
«Я доехал до дома на дрожках, сначала сторговавшись с извозчиком, что он довезет меня за 30 копеек (он настаивал на 40). Когда мы приехали, последовала небольшая сцена, нечто новое в моем опыте общения с извозчиками. Когда я выходил, извозчик произнес «sorok» (40): это было предупреждение о надвигающемся шторме, но я не обратил на него внимания, вместо этого спокойно протянув 30. Он принял их с презрением и негодованием и, держа на раскрытой ладони, произнес яркую речь по-русски, в которой ключевое «sorok» было основной идеей. Женщина, стоявшая рядом с выражением изумления и любопытства на лице, возможно, его поняла. Я – нет, но просто протянул руку за 30, вернул их в кошелек и вместо них отсчитал 25. Проделывая это, я чувствовал себя в некотором роде как человек, тянущий за веревку, открывающую душ, и эффект был очень похожим – его злость выплеснулась через край и полностью затмила все предыдущие пререкания. Я сказал ему на очень плохом русском, что я один раз предлагал ему 30, но больше этого делать не буду: но это почему-то его не успокоило. Потом слуга г-на Муира обстоятельно и подробно повторил ему то же самое, и, наконец, вышел сам г-н Муир и в резкой и сжатой форме изложил ему суть, но извозчик так и не смог увидеть ситуацию в правильном свете. Некоторым людям очень трудно угодить» (в Петербурге).
Толпы верующих и красивое церковное пение
Как отмечают исследователи, Льюис Кэрролл отправился в Россию, не зная ее истории и культуры. Он не понимал обрядовости русской православной церкви и пышного убранства храмов, называя их гротескными и сравнивая с аскетичными англиканскими. Его поражали толпы верующих, земные поклоны и крестные знамения, которыми пешеходы осеняли себя, проходя мимо церквей. Больше всего его впечатлило церковное пение и искусные иконы, он купил себе три штуки:
«Там был большой хор из собора, который спел длинный прекрасный псалом перед тем, как началась служба, и дьякон (из Успенской церкви) исполнил речитативом несколько фрагментов службы самым потрясающим басом, какой мне доводилось слышать, постепенно повышавшимся (наверное, меньше чем на половину ноты зараз, если это возможно) и усиливавшимся в громкости звука по мере того, как его голос повышался, пока последняя нота не разнеслась по. всему зданию как многоголосый хор. Я и представить себе не мог, что одним только голосом можно добиться такого эффекта» (в Москве).
«...все новые впечатления дня затмило наше приключение на закате, когда мы наткнулись на татарскую мечеть (единственную в Нижнем), как раз в тот момент, когда один из служащих вышел на крышу, чтобы произнести ... или призыв к молитве. Даже если бы в увиденном не было ничего самого по себе необычного, это представляло бы огромный интерес благодаря своей новизне и уникальности, однако сам призыв не был похож ни на что другое, что мне доводилось до сих пор слышать. Начало каждой фразы произносилось быстрым монотонным голосом, а к концу тон постепенно повышался, пока не заканчивался продолжительным скорбным стенанием, которое проплывало в неподвижном воздухе, производя неописуемо печальное и мистическое впечатление: если услышать это ночью, то можно было бы испытать такое же волнение, как от завываний привидения, предвещающего чью-то смерть» (в Нижнем Новгороде).
«Единственное участие, которое прихожане принимали в службе, заключалось в том, что они кланялись и крестились, иногда стоя на коленях и касаясь лбами пола. Можно было бы надеяться, что все это сопровождается чтением молитвы, но вряд ли это могло бы быть во всех случаях: я видел, как это делали совсем маленькие дети, и выражение их лиц ничем не выдавало, что они делают это осмысленно, а одному маленькому мальчику (которого я заметил днем в Казанском соборе), чья мать заставила его стать на колени и коснуться лбом земли, было не больше трех лет. Все они кланялись и крестились перед иконами, причем не только там, – когда я стоял снаружи, дожидаясь Лиддона (я вышел на улицу только что началась служба), то заметил, что огромное количество людей делали это, проходя мимо дверей храма, даже если находились в этот момент на противоположной стороне невероятно широкой улицы» (в Петербурге).
«...во всех случаях читала одна из монахинь: в течение службы читалось очень много, и в некоторых случаях монахини оставляли свои места на клиросе и становились вокруг чтицы. Некоторые из них выглядели весьма юными: одной, я думаю, было не больше двенадцати. Музыкальная часть службы, похоже, была во многом такой же, как и в других церквях, которые мы посетили, однако впечатление от женских голосов, без какого-либо музыкального сопровождения, было поистине изумительным…» (в московском Страстном монастыре).