Ян Югай и его агендерная история из будущего

Из трех сделанных в России мартовских обложек «Vogue» фотографу Яну Югаю досталась красная. Раскупили ее в Москве моментально, автору бумажный вариант подержать в руках даже не удалось. Но с тем, что его вдохновлял русский авангард, как указано на официальной странице издания, уроженец осетинского города Беслан не согласен. По его мнению, в его «агендерной истории из будущего» куда заметнее итальянское возрождение.

«Русский авангард — не про меня»

— Сколько в вашей обложке оттенков красного?

— Я не считал, если честно, да и «красный» люблю использовать в разумном количестве. После серии плакатов «Дейнека» для Vogue я почему-то считаюсь наследником русского авангарда, хотя просто закрепил в проекте какие-то знаковые для творчества Александра Дейнеки моменты — и все.

Строго говоря, я не вижу никакого русского авангарда и в последнем проекте — меня вот вдохновляли Хуан Миро, Джорджо де Кирико и Жорж Брак. Ну и итальянское возрождение. Русский авангард вообще не про меня.

— А какое было техническое задание от главы Vogue Анны Винтур?

— Каждая страна должна была показать собственную креативность в сложное время повсеместного локдауна. И сразу было понятно, что это будет знаковое событие, потому что все главные съемки для Vogue всегда делались за границей — зарубежными фотографами и моделями. Отношение к российскому Vogue было… специфическое. Думаю, что сейчас все поменяется, потому что наши обложки «выстрелили». Пандемия все изменила.

— А конкретно для вас что это означало?

— Меня взяли «вдогонку». Конечно, я не пришел с улицы — это не первый мой проект в Vogue. Помимо серии «Дейнека» у меня были «ювелирные» истории, а в прошлом году как раз перед карантином случилась сложная и интересная съемка на розовом озере. Никто особенно не верил, что получится удачно: мы использовали одежду российских дизайнеров, потому что западные коллекции были уже недоступны. Но именно эти съемки заинтересовали китайский Vogue, и они купили их у нас. А китайский Vogue — это большая история.

Почти сразу стало известно, кто будет делать зеленую и желтую обложки, а красная осталась мне. Первоначально я должен был снимать Наталью Водянову, но потом все как-то поменялось, и со мной работала молодая звезда Таня Чурбанова. Мы снимали такую «агендерную историю из будущего». Мне кажется, что все получилось — я не хвалюсь, но красную обложку мне в бумажном варианте купить не удалось. Зеленая и желтая еще есть, а моей уже нет.

— Вы когда-нибудь листали Vogue от начала до конца?

— Ни разу. Я не особенно интересуюсь модой, хотя, как современный человек, знаю некоторые бренды. Но это хорошо: если постоянно читать одно и то же, начинаешь в этом вариться, работа идет по одним и тем же лекалам, ничего нового не происходит, а происходит такое «замыливание». Ну вот как «Красный цвет? О, давайте делать версию „Купания красного коня“». Потому что «русский авангард — это прежде всего Петров-Водкин и Малевич», уже заезженные до невозможности. Но мы все знаем, что русский авангард — не только они.

В общем, Vogue я не смотрю, как и другие журналы фэшн-индустрии, и считаю, что в целом придаю журналу определенную свежесть.

Хороший год

— Как вы локдаун пережили? Как фотограф, то есть человек, фиксирующий действительность в лицах и пространствах, вообще может работать, будучи запертым в доме?

— Если не думать об очевидных вещах, для меня прошлый год был хорошим и продуктивным. Я фотографировал пустую Москву для Harper’s Bazaar — вживую, у меня был пропуск и разрешение на выход. И много снимал через экран, через Zoom. Например, свою подругу актрису Варю Шмыкову для «РБК Стиль».

Несколько месяцев работал с AliExpress, которым было важно попасть в этот тренд, в дистанционную съемку. Там был необычный проект: десять предпринимателей со всей России рассказывали о своей работе, а я где-то за кадром дирижировал чужой съемкой, объяснял людям с камерой, как ее держать, чтобы был нужный свет и поза правильная. Это было интересно и сложно.

В конце концов, я так устал, что уехал домой, в Беслан, а там — никакого локдауна. Я просто прекрасно провел время, выезжая с друзьями в горы.

— Вы много лет живете в Москве, но Осетия — это все еще дом?

— Конечно. Я, как человек, выросший на Кавказе, ко многим вещам в Москве привыкнуть не могу. Я рос в очень комфортной обстановке. Меня в школе не называли, например, «китаезой» — притом что в классе я был один азиат. Я не сознавал, что я — другой, довольно долго. Удивлялся только, чего у меня усы не растут, как у друзей. А если меня спрашивали, откуда я, то в ответ говорили приятное. Типа, «корейцы — очень трудолюбивый народ». Стереотип, но положительный.

В Москве я постоянно сталкиваюсь с отрицательной стороной стереотипа. Я прихожу на съемку, а мне говорят: «Что стоишь, иди машину разгрузи». То есть перепутали с ребятами, которые помогают при съемке. А потом «извинились»: «Ой, мы думали, что ты — киргиз!» Ну вот как это?

Или вот заказали съемку. Тема — «Олимпийская сборная». Фирма громкая, называть не буду. Я выбираю моделей — ребят. Разных. Кавказцев тоже. Клиент: «Ой, этот слишком носатый!» Спрашиваю: у нас олимпийская сборная из кого состоит, вы в курсе? Ребят-борцов — куда денем? Молчат. Не знают, что сказать в ответ.

Поэтому я всегда подчеркиваю, откуда я. Кавказ — моя родина.

— А дома снимаете?

— Вы знаете, нет. Чтобы по-новому увидеть — надо отстраниться. Поэтому лучше всего снимают иностранцы, у них оптика особенная. А я часто приезжаю, даже акцент никуда не делся, думаю, что для съемок родины пока не дозрел.

Не мешать Китай и Японию

— Вы по образованию художник. По прямому назначению вы его использовали? Картины пишете?

— Давно не пишу. Да у меня никогда и не было ощущения, что я — художник. Я этим не горел, как многие мои однокурсники. В школе вообще собирался стать хирургом-онкологом, но провалил химию. Я тогда решил, окей, буду рисовать. Но по окончании художником не работал ни дня.

С другой стороны, у меня есть художественное видение, я визуал. Я знаю, как нужно использовать свет, как выдерживать пропорции, как правильно построить картину, что можно смешивать, а что — нет. Например, нельзя мешать в работе Китай и Японию, получится полная белиберда, а вот если Китай и Нидерланды — то будет интересно. Так что я часто использую полученные знания, и особенно благодарен Марине Львовне Перовой, университетскому историку искусств. То, чему я научился у нее, — основа для моей работы.

— Трудно представить, что человек умеет рисовать, но не чувствует себя художником.

— Тут как раз очень легко ошибиться. Вот тебе кажется, что у тебя что-то получается и что ты — для этого. А это не всегда так. Например, я семь лет проработал менеджером по продажам и дорос до начальника отдела, у меня прекрасно получалось. Но это было совершенно неинтересно. Скучно. Тогда я купил себе фотоаппарат и уже много лет этим занимаюсь.

— Трудно было сначала?

— Мне тяжело давалась техническая сторона. Но опять же — очень помогло образование. Перед любым проектом я делаю скетчи — это отголоски моего университета, где меня приучили писать эскизы перед тем, как начать любую картину. Я до начала съемок знаю, как будет выглядеть модель, как она будет ходить, где стоять, какой выставить свет.

С одной стороны, да, это лишает какой-то легкости, импровизации. С другой — съемки должны быть быстрые и желательно не изматывать участников. Потому подготовительная работа необходима. Ты должен понимать, какую картинку ты будешь делать.

— У вас фотографирование просто точная наука какая-то.

— У меня японские и корейские корни. Моя японская бабушка родилась на острове Кунашир до того, как он перешел к СССР, а дедушка — кореец с Сахалина. Они были высланы в Казахстан, потом осели в Беслане. Мы всегда говорили, что бабушка — единственная японка Северной Осетии. К сожалению, я не знаю ни японского, ни корейского (а только осетинский и немного грузинский), но думаю, что страсть к выстраиванию композиции — у меня от нее. Мое представление о композиции началось с наблюдения ее уборки. Все лаконично, все на своем месте, идеальная чистота, не спотыкаешься о лишнее. Вот я в работе стараюсь придерживаться тех же принципов: все необходимые компоненты для съемки должны быть готовы до ее начала. Я не хочу подстраиваться под ситуацию и люблю все контролировать.

— Как думаете, а что вы еще от своей семьи получили? Художники в родне были?

— Был один художник по линии дедушки — Владимир Югай, но он все больше Ленина рисовал. Что получил… я могу объяснить азиатское искусство, хотя никогда не изучал его прицельно. Это генетическое, наверное, но я понимаю, что, например, у японцев совершенно другое чувство света, будь то живопись или фотография. Два года назад я ездил в Японию, и у меня остались такие странные чувства. Там я внезапно перестал быть визуально «другим» и очень быстро усвоил манеру приветствовать друг друга через поклон. Она как будто всегда во мне была. Но жить бы я там не смог. Во мне же еще кавказского намешано.

Самая непонятная часть тела

— Почти у всех известных фотографов в анамнезе есть хотя бы одна отснятая свадьба.

— У меня тоже есть одна. Это такой необходимый опыт, чтобы понять, что ты из себя представляешь как фотограф. Больше я этот опыт повторять не стал бы.

Еще были съемки, которые смотрелись как испытание, но, в конце концов, меня многому научили. Например, мне как-то пришлось фотографировать для журнала Flacon самую непонятную часть тела — попу. И это были попы людей разного возраста, которых агентство на съемку отправило, а предупредить, что им придется раздеваться, — забыло. Оставили эту «приятную» часть работы мне. Понятно, что в Осетии я бабушке 80 лет об этом сказать не смог бы.

Но я отснял всю серию, и она получилась хорошо, без всякой сексуализации, без подхихикиванья — просто хорошо. И после этого ко мне стали поступать просьбы поснимать ню (смеется).

— Когда вы поняли, что вы уже перешли из категории «любитель» в «профессионал»?

— Если честно, у меня до сих пор нет внутреннего ощущения, что я — художник или фотограф. Я думаю, что еще во что-то разовьюсь. Даже когда меня спрашивают, чем я занимаюсь, я отвечаю просто: «Фотографирую».

Но я хорошо помню момент, когда мне самому понравилось то, что я делаю. Это был 2017 год, и у меня был такой… кризис небольшой, и я уехал на Гоа. Снял там маленький домик в деревне. И решил, что буду фотографировать все, что находится в пределах 50 метров. Все, что угодно: кору деревьев, букашек, песок, людей, которых вижу. Эта съемка под названием «50 метров» стала очень известной, побывала во Франции, в Грузии. Вот в самый разгар пандемии ее запросили в Берлин, и фотографии этой серии есть в частных коллекциях.

Кстати, на берлинскую выставку я попал как представитель фотографов Восточной Европы. Но по моей просьбе указали, что я из Осетии, из маленького города Беслан — для меня это важно.

Человек — это часть композиции

— Вот когда-то фотографии были уделом неленивых людей. И громких имен было мало. А сейчас по улицам бродит огромное количество людей с навороченными фотоаппаратами.

— Ну я не буду оригинален и скажу, что наличие фотоаппарата не делает человека профи. И «цифра» действительно внушает ложное представление о том, что это легкое и всем доступное занятие. Я занимаюсь фотографией почти 10 лет и вижу, что люди тратят безумные деньги на фотоприбамбасы, потому что просто не хотят учиться. И что мы имеем тонны визуального мусора, поставляемые «лидерами мнений».

Мне кажется, что сейчас все немного меняется. Появляются мастера, которые показывают, как надо. Думаю, что у нас будет свой ренессанс.

— Нейросеть оживляет лица на фото, телефон делает ролики из фотографий и подбирает к ним музыку. Трудно представить, что еще случится в самое ближайшее время. Возможно, ваша профессия просто отомрет за ненадобностью.

— Этого я не боюсь. Рукотворность важна, искусство непобедимо, а человек и его мозг все равно будут руководить этой нейросетью.

— Обычно к интервью на «Это Кавказ» прилагается фотография. Но вы так решительно отказались, почему? Фотограф, который не любит фотографироваться.

— Я никогда не делал автопортретов, я этого не люблю и чувствую ужасно некомфортно, когда это делает кто-то другой. Может быть, это комплекс. А может быть все дело в том, что в работе выстраиваю кадр из деталей. Это такой конструктор, и я редко испытываю эмоции, когда я в работе. Человек просто часть композиции, и я его нередко обезличиваю. Если фотографируешь себя — это практически невозможно.

— Вообще никаких эмоций?

— Я три года избегал одной работы, но проект с ребятами с инвалидностью меня догнал. Я просто боялся, что эмпатия — нормальное человеческое чувство — не даст мне сделать работу качественно. Не хотел, чтобы в фотографиях появился момент жалости. И я думал: что мне делать? Почему мы боимся спросить, что произошло? И я спросил у девочки без ноги: что случилось? Она рассказала, что вот был рак, ногу пришлось ампутировать — и нам обоим стало легко. И съемка прошла прекрасно, и на тех фотографиях у меня люди получились радостные, живые.

— Вы сказали, что возможно «разовьетесь во что-то еще». Что бы это могло быть?

— Если б я знал! Возможно, буду работать в видеоформате.

Вообще, я не люблю загадывать и точно знаю, что к глобальной цели ведут маленькие шаги. Придумаю новый формат для Vogue, запишу небольшие видео, займусь, наконец, эскизами к работам — как выяснилось, есть люди, которые хотят их купить. Все это, возможно, приведет меня в галерею Tate.

Одно точно: сидеть и ждать, что на меня все блага мира свалятся сами по себе, я не буду. Это, кстати, то, что часто происходит у нас на Кавказе с молодыми ребятами, избалованными женской половиной семьи (смеется). Меня в этом плане растили иначе: иди и возьми.