А вы нашли бы выход в ситуации нашей читательницы, которая прислала нам это письмо?
Нам сложно комментировать подобные истории, но не опубликовать письмо нашей читательницы мы просто не смогли…
«Как вы относитесь к слезам детей? Нет, не к тем, которые из-за некупленной игрушки или отобранной машинки в песочнице. А к тем мужским слезам, которые появляются уже у понимающего жизнь подростка.
Мой сын рос в благополучной семье. Бабушки, дедушки с обеих сторон, отцовское внимание и материнская любовь — все это окружало его в детстве. Мужчины из семьи стали уходить первыми. В одну неделю не стало одного деда после инфаркта, а другого так и не нашли, когда он ушел на зимнюю рыбалку. Шок и растерянность в глазах 8-летнего ребенка были для меня невыносимы. Он осознавал, что произошло, но долго не мог поверить, что ни одного деда уже не увидит. Многие «мужские» дела он решал именно с ними. Они ему все по-мудрому разрешали и по-дедовски сочиняли с ним общие интересы. Мой отец называл внука «муха заморская» за подвижность, разговорчивость и любовь к воде. Он гонял с ним на велосипеде и ходил за грибами. А дед по отцовской линии любил слушать и философствовать. Посадит внука рядом с собой и спрашивает: «Как ты думаешь, где живут сны?», «Что ты считаешь чудом?», «А вон с той звезды за нами наблюдают?». Разговор их лился бесконечно. Поэтому я понимала, какая часть жизни была отобрана у сына с уходом самых близких мужчин.
Мой муж был человеком дела и слова, по-отцовски строг и порой неумолим. При этом он прививал ребенку уважение к слабому полу: к бабушкам, маме и одноклассницам. Супруг с сыном тайно делали рукотворные подарки на 8 Марта и Новый год, учили стихи к дням рождения и готовили печенье на праздники «своим девочкам» (нам). Через два года после ухода дедов мы узнали о страшной болезни нашего папы. Муж, оказывается, давно уже скрывал мученические боли и украдкой пил обезболивающие. Как он держался, не знаю, скрывал свой недуг до тех пор, пока уже не стало поздно.
Потерю любимого человека не могу описать. Что мы тогда испытали, как перенесли, что чувствовали…
Непрекращаемая боль не уходила несколько лет. Сын молча и безоговорочно перетащил в свою комнату вещи отца и сказал, что, когда вырастет, будет донашивать его одежду. Уговорить его хотя бы отвезти на дачу личные вещи папы было невозможно. Он часто стал готовить печенье по рецептам, записанным отцом. Оказывается, у них был секретный блокнотик, куда они собирали вырезки и записи со способами приготовления выпечки. Именно ею они и удивляли нас на торжества.
Прошло еще пять лет, и пришлось привыкнуть к мысли, что былого не вернуть и надо дальше жить. Я работала в лаборатории биологом в женском коллективе. Однажды в нашей бабьей команде появился новый сотрудник — тихий, молчаливый ученый, который был устремлен только на то, чтобы когда-нибудь дописать свою докторскую. Общались мы мало, про его личную жизнь ничего не знали и иногда даже не замечали его, до такой степени он был невидим и неслышен.
Познакомились мы ближе, когда один из местных ТВ-каналов пригласил меня и будущего доктора наук на программу, где должны были рассказать о наших исследованиях «инфузорий-туфелек» (не буду забивать вам голову сложными латинскими названиями наших испытаний). Корреспондент не очень разбирался в наших ученых разработках, зато прознал про наши интересы и хобби. В один из моментов ассистенты принесли гитару и попросили моего коллегу спеть его авторскую песню, он оказался известным исполнителем. Зачем меня снимали крупным планом? Когда я прослушала музыкальную балладу, вид у меня был онемевший — с выпученными мокрыми глазами и приоткрытым ртом. Торс на кресле откинулся куда-то назад, как будто я хотела увидеть издалека то, что не разглядела вблизи.
Нам было по пути домой, и мы возвращались вместе пешком, проговорили весь вечер. Он вдовец, сочиняет стихи, пишет музыку, любит выезжать на природу со своими близкими друзьями, которых знает еще с университета. Докторская — не больше чем отвлечение от прошлой жизни, где была любовь, которую он потерял из-за ее болезни. Как там говорят, во мне все перевернулось. Я почувствовала этого человека, прониклась и поняла, что он попал в мою душу.
Коллега стал приглашать нас с сыном на фестивали авторской песни, на рыбалку с компанией его друзей, зимой — кататься на лыжах. Мы стали хорошими друзьями, но сердце требовало большего. Сыну к тому времени исполнилось 16 лет, и отцовские куртки ему были впору, он начал их носить. Сопротивляться этому я не могла. Душа собиралась в единый комок, но верных слов я так и не нашла, чтобы отвадить его от отцовских вещей.
В одну из весенних суббот мы поехали человек десять в лес на шашлыки. С почти состоявшимся доктором наук мы углубились в чащу, чтобы набрать веток для костра. Птицы пели, первоцветы благоухали, а мы с ученым были влюблены. В тени орешника руки наши соединились, плечи содрогнулись, губы слились… И вдруг мой мозг пронзила жуткая боль от крика «Ма-а-а-ма!». Я обернулась и увидела мужа, того — молодого, любимого, в его любимой ветровке. Только глаза у него были не счастливые, как в наше с ним время, а полные слез. Можно было упасть в обморок от воскресшего прошлого и той вины, которую я испытала в те секунды.
Это был сын. Сын со слезами на глазах.
Как вы относитесь к слезам детей? Не к тем, которые в детстве из-за поломанной игрушки, а к тем, которые уже у взрослого, но по-прежнему помнящего отца сына.
В тот день дома, дрожащая от мелких судорог и укрытая сыном пледом, я обещала ему, что никогда не выйду замуж. Больше я ни с кем из мужчин никогда не встречалась».