Возвращение к Фазилю

В самом деле. Интеллигентное общество времен становления Фазиля пыталось размежеваться на три отдельных рукава одной общей реки именуемой родиной (если угодно, то и с заглавной буквы). Родиной... Одни, презрев режим, резко выразили ему свое "фэ", оказавшись в результате этого за решеткой или в эмиграции. Другие четко сдались режиму, полагая, что жизнь действительно дается человеку только один раз. Третьи положили на все это "с прибором", погрузившись в бездны телесные и духовные: "все равно война", "нет в жизни счастья", "выпьем за наше безнадежное дело", "день да наш"… Фазиля повело другим путем, и путь этот оказался, если не главным, то, по крайней мере, конструктивным, обеспечивающим свободный ток времени и жизни. Просто жить, съежившись ровно до того предела, за которым начинается гибельный распад личности и, соответственно, страны, пытались, намеревались, хотели, а иногда и могли персонажи Фазиля, а, возможно, что и сам автор. Фазиль Искандер и Белла Ахмадулина. Фото из архива Евгения Попова. Не исключено, что с высоты удаленных от "брежневской эры" нынешних времен кому-то захочется осудить и его, и их, и всех нас, кто жил и выжил при Советах, однако дело это совершенно бесперспективное: что прошло, того уж в данный час, день и год нет, а чужой опыт непременно будет полезен даже тем "отвязанным" из нового поколения литераторов и читателей, которые путают Солженицына с Прилепиным и Улицкую с Петрушевской. Хотя бы опыт самосохранения вполне может пригодиться и в новых условиях или навыки утилитарного писательского ремесла, являющегося одной из главных составляющих сколь угодно мятущейся человеческо-писательской натуры. Ведь писательство – дело, которым ты либо владеешь либо нет, а все остальное в данном контексте – это бред собачий, включая невнятную, но традиционную "нравственную проповедь" неофитов либо вызывающие зевоту скучные эпатажные извержения нестареющих литературных подростков, ставшие непременным компонентом новой "средней литературы", пришедшей на смену сагам о честных комсомольцах, жаждущих правды и справедливости в пределах одного отдельно взятого "социализма с человеческим лицом". Радость жизни, радость застолья, радость любви, радость чтения, радость сочинительства и "боль, боль, всюду боль" – вот уроки, которые мог бы преподать учитель Фазиль отверзшим уши, раскрывшим глаза, не оглохшим еще от того мандельштамовского "шума времени", который нынче усилен до децибел дискотеки. И писал он всю жизнь так же, как жил. Всегда сочинял одну огромную книгу, где и "Сандро из Чегема", и "Детство Чика" – всего лишь фрагменты, всего лишь часть выстроенного и выстраданного им мира, того самого собственного космоса, который создает каждый писатель его масштаба и значимости. В этом космосе время претерпевает странные изменения и какой-нибудь давно минувший день, когда был счастлив мальчик Чик, гораздо ближе, мне, русскому читателю, чем то, что видно за моим окном или на экране телевизора, который я изредка смотрю. И пространство в его космосе не искажено, а вот именно что тоже изменено. Город с выдуманным названием Мухус и маленькая горная абхазская деревушка волшебным образом вмещают в себя весь остальной мир с его страстями и покоем, злодеями и святыми, идеалистами и мошенниками, любовью и ненавистью, отчего навсегда теперь займут определенное место на литературном глобусе, гранича с фолкнеровской Йокнопатофой или латиноамериканскими владениями Маркеса. "Это может показаться каким-то кривляньем или кощунством, но я редко помню, в каком году я живу. Нет, в какой стране я живу, я всегда помню. А в каком году я живу, я никогда не помню", - начинает Фазиль. "Моя голова – последний бастион защиты от цивилизации. И она пока еще изрыгает и отбрасывает от себя ее назойливых посетителей. В бастионе моей головы последняя дюжина чегемцев (кажется, только там она и осталась) защищает ее от лезущей со всех сторон, карабкающейся, вползающей во все щели нечисти..." - продолжает Фазиль. "Если нечем распилить свои цепи, плюй на них, может, проржавеют", - заключает Фазиль, уточняя тем самым знаменитую формулу своего старшего коллеги Льва Толстого о том, что ЦАРСТВО БОЖИЕ ВНУТРИ НАС". Но сильно разочаруется тот, кто сочтет его наивным, а то и "не от мира сего" человеком. Просто "у одних в голове большое место занимают складские помещения, а машинное отделение занимает довольно скромное место. А у других якобы, как у меня, сильно разрастается машинное отделение в голове, и оно вытесняет складские помещения", - так объяснял он все случившееся с ним. Фазиль Искандер и Белла Ахмадулина в гостях у Евгения Попова. Фото из архива Е. Попова. Перечитывая Фазиля и наслаждаясь безукоризненно выполненным ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ТЕКСТОМ, знакомясь с рукописями студентов Литинститута или совещаний молодых писателей, я прихожу к утешительному выводу: на мой взгляд, в совсем новой русской литературе происходит возвращение к традициям, ВОЗВРАЩЕНИЕ К ФАЗИЛЮ. Поиграли, наигрались, попрыгали и допрыгались. До того, что художник нынче не живописец, а тот, кто прилюдно снял штаны, писатель, кто двух внятных слов связать не может, киношник – у кого кинокамера трясется. Все это морок ХХ века! После отмены идеологических запретов многие обожрались внезапно свалившимся на них разрешенным "креативным искусством". И, кажется, только сейчас приходит понимание, что "Я помню чудное мгновенье" все же важнее, чем "Дыр бул щыл убешщур", а "Сикстинская мадонна" ЛУЧШЕ, чем "Черный квадрат", при всем уважении к экспериментаторам, шутникам и штукарям. Современных дельцов от литературы я в расчет не беру.