«Вакциноскептики — враги народа»: главврач Райхман о борьбе с Covid и сложных операциях

Обозреватель РИАМО пообщалась с медиком и выяснила, как он относится к этой награде и что самое сложное в работе хирурга. — Юрий Наумович, вы недавно получили звание «Почетный гражданин Московской области». Как относитесь к такой награде? — Очень неожиданно. Звание почетного гражданина района, которое мне дали раньше, как главный врач, врач-хирург, депутат, может быть, я и заслужил. А вот почетный гражданин области — слишком высоко. Когда там такие мировые звезды, как Леонид Рошаль, Лео Бокерия, Борис Громов, Сергей Шойгу, и вдруг я — какой-то врач-хирург. Что-то не по заслугам, если честно. Не знаю, чем была вызвана эта награда, хотя я очень благодарен Андрею Юрьевичу Воробьеву, Светлане Анатольевне Стригунковой, но мне кажется, что для меня это слишком высоко. Склифософский или антидоктор. Смог бы ты стать врачом?>> — Вы уже много лет работаете хирургом. Что самое сложное в вашей работе? — Я действующий оперирующий хирург. Каждому хирургу нужно иметь смелость пойти на операцию — и еще большую смелость, чтобы от операции отказаться. Бывают операции нетрадиционные, нестандартные, и приходится принимать нестандартное решение — вот это самое сложное. Когда идешь на орган, который ты постоянно не оперируешь: ножевое ранение, огнестрельное ранение, какое-то заболевание, — и нужно принять единственное правильное решение, а за спиной у тебя никого нет, потому что ты старший и ты должен это сделать. — Помните свою первую операцию? Сколько вам было тогда лет? — Это был второй курс медицинского института, практику проходил здесь, в этой больнице. Практика была тогда санитарская, но я с детства мечтал о хирургии, и мне разрешили вскрыть лактационный мастит, который возникает у женщин во время кормления. И вот вместо того, чтобы прикрыть скальпель салфеточкой, я беру скальпель (естественно, стоит хирург в стороне, смотрит на меня). Делаю разрез — и фонтан гноя мне в лицо! А ощущение, что ты совершил какой-то героический поступок, сделал разрез сам — это было здорово. Вот это была первая операция, которую я сделал. Если вспомнить еще более раннее время, когда я служил в армии, то вот там пришлось даже удалять вросшие ногти. И мне казалось это таким поступком: я прооперировал, ноготь удалил. Ну а дальше, с 1 августа 1983 года, в этой больнице начались самостоятельные дежурства. Все, что нужно знать о коронавирусе. Спецпроект РИАМО>> — Какая была ваша самая сложная операция? — Самая сложная — огнестрельное ранение было в 1993 или 1994 году. Массовое повреждение практически всех органов брюшной полости и грудной клетки. Вот тогда пришлось поковыряться — это было очень сложно. Были и опасные операции, наверное, те, которыми, я горжусь. В 1995 год поступил пациент с торакоабдоминальным ранением, то есть ранение и живота, и грудной клетки — нож прошел снизу вверх: повреждения желудка, толстой кишки — и проткнул перикард — сердечную сумку, но до сердца не достал. По животу все вроде бы ничего, только нагноилась рана, а вот в сумке начал развиваться перикардит, и гной начал сдавливать сердце. Человек начал умирать. Тогда я рискнул пойти на торакоскопическую операцию, то есть сделать не обычный разрез грудной клетки, а провести операцию эндоскопическим методом. Я вскрыл перикард, убрал гной, задонировал сердечную сумку, поставил дренажи — и больной ушел живым и здоровым. Это одна из таких операций — нестандартных, нетрадиционных. Страшная операция была в 1995 году. Мы были в круизе со всей семьей по Средиземному морю. У сына 5 мая заболел живот. Когда я посмотрел его, волосы встали дыбом (их у меня тогда еще было много), — типичная картина аппендицита. Мы в это время были на экскурсии. Приезжаем обратно на теплоход. Там было три врача: терапевт, стоматолог и хирург. Хирург говорит мне, что нужно ехать в клинику. Это значит, что мы должны остаться, теплоход уйдет в свое плавание. А мы в первый раз в жизни за границей вообще. Плюс мы увидели грязь в Египте. Разрез сыну было сделать сложно и страшно, а дальше я забыл, что это сын. И 8 мая он уже поехал с нами на экскурсию. Вот на эту операцию пойти было страшно. Вообще, у нас есть такое правило: родственников не оперировать, но здесь была безвыходная ситуация. «За вакциной – спасение»: директор Красногорской больницы о третьей волне COVID‑19>> — А почему хирурги не оперируют родственников? — Здесь две причины: во-первых, морально-этический фактор — если я сам оперирую своего родственника, значит, я не доверяю своим коллегам. А я им доверяю. Естественно, здесь бы (в России — прим. ред.) я бы даже в операционную не вошел смотреть, что делается. Во-вторых, ты невольно подвержен эмоциям. Эмоции могут очень помешать во время работы в операционной. — Тяжело ли морально переживать отрицательный результат операции? — Году, наверное, в 1998-м я ассистировал на операции своего приятеля, мы были вместе с ним в детском садике, в школе. Оперировал другой хирург, он все сделал очень хорошо, а больному все хуже и хуже. Уже повторно на операцию беру его я. Вижу перитонит и понимаю, что развивается панкреонекроз — тяжелейшее осложнение после резекции желудка. И дальше, несмотря на все наши действия, Ренат погиб. Я много раз потом анализировал эту операцию, вот каждую секунду, каждый этап. Российские вакцины от коронавируса: в чем отличия>> — Ситуация с коронавирусом в области и в Воскресенске становится хуже? — Да, ситуация все хуже и хуже. Никогда не было такого, чтобы меньше 10% коечного фонда по области было свободно. Ситуация критическая. Поэтому всегда, когда даю интервью, я говорю, — вакцинируйтесь. Ведь ни в одной стране правительство не сделало это настолько возможным и доступным, как в России. Например, в Израиле нет такого, чтобы врачи ходили по домам и раздавали лекарства, а вакцинируются при этом 60–70%. Может быть, и нам нужно принять такое решение: прекратить посещение врачей на дому и тем более не выдавать лекарственные препараты. Может, и жестоко, но тогда люди, может быть, поймут. Смотрите, «Коронавир» (базовый для лечения ковида) стоит пять тысяч, «Ксарелто» — три тысячи. «Коронавира» на курс одному человеку нужно две упаковки, то есть уже 10 тысяч рублей, «Ксарелто» — минимум на полгода. Мне кажется, нужно быть жестче. В мае месяце я издал приказ по больнице, что на плановую госпитализацию без вакцины нельзя. Буквально через две недели Сергей Собянин (мэр Москвы — прим. ред.) принимает точно такой же указ по Москве, а Михаил Мурашко (министр здравоохранения РФ — прим. ред.) рекомендует мой приказ по всей России. Значит, я был прав — и плевать, что про меня пишут в социальных сетях. Заветные антитела: итог вакцинации от коронавируса для редактора РИАМО>> — На ваш взгляд, остановить коронавирус поможет исключительно вакцинация? — Нужен комплекс мероприятий: первое — это вакцинация, второе — это жесткий режим: штрафовать всех, кто без масок, обязательные QR-коды. Я бы сейчас даже заблокировал социальные карты невакцинированным пенсионерам, как это было во время первого локдауна. Ну и локдаун — это три. Причем я бы ввел локдаун не для того, чтобы люди сидели дома и получали зарплату, а для того, чтобы вакцинировались. А контролировать так: если на предприятии 80% сотрудников вакцинированы, неважно, общепит это или фирма, которая производит запчасти, — открывайтесь, а если нет — прогорайте, и никакой поддержки. Уверяю вас, коммерсанты считают свои деньги, им нужно получать прибыль, они заставят вакцинировать всех. Полумерами действовать нельзя. — Число инфицированных растет ежедневно. Готовы ли медики вновь работать в режиме нон-стоп? — Врачей становится все меньше, фельдшеров все меньше, пожилые убегают из профессии, а молодые уже профессионально выгорели. Полтора года — это много. Посмотрите, волонтеров все меньше. Энтузиазм заканчивается. Теперь мы остались на переднем краю. Система здравоохранения уже сейчас не выдерживает. Никто так не развернулся, как Московская область — это пример для всех, даже для Москвы. Мы сразу были оснащены всем, но ведь и бюджет не резиновый. Есть еще масса социальных программ, которые нужно выполнять. — В прошлом году в Воскресенске открыли памятник погибшим от ковида врачам… — Да, это моя боль. Я не могу об этом спокойно говорить, хотя я очень жесткий человек. Первый, кто у нас погиб — это Гриша Карасев, мой друг. Мы с ним вместе срочную службу в армии проходили в Коврове и все годы проработали вместе. Гриша был анестезиолог. В последний раз, когда я его видел, я выходил из конференц-зала, а Гришка шел без маски из терапии — туда попал ковидный больной, у которого резко ухудшилось состояние. Он его интубировал и оказывал помощь. Больше Гришку я не видел — его не спасли. Машенька Мокроусова, чудесная девочка, погибла. Иринка Отраднова — сразу по первому призыву написала заявление о переходе в ковид, погибла. Наташа Крюкова — она уже немолодая медсестра была, вроде вылезла после ковида, вылечилась. Она вышла на работу, а через неделю случился инфаркт — типичное постковидное осложнение, высокая свертываемость крови, тромб в коронарной артерии, смерть. Это тяжело все переносить, конечно, я не мог не открыть этот мемориал. Коммерсанты мне в этом помогли. Теперь там всегда лежат цветы.