9 цитат из книги «Выбор» Эдит Эгер

Когда юной балерине Эдит Эгер было 16 лет, ее вместе с семьей отправили в Аушвиц. Нацистский доктор Йозеф Менгеле заставил девушку танцевать ради своей забавы. А ее родителей почти сразу сожгли в газовой камере. Дальше — голод, постоянная угроза жизни. 4 мая 1945 года Эдит достали из кучи трупов.

Но все это не сломило ее. Она нашла способ вернуться к жизни, а затем, став психотерапевтом, смогла помочь другим.

Книга доктора Эгер «Выбор» — о травме и освобождении, торжестве жизни и умении отпустить прошлое. Ко Дню жертв памяти холокоста выбрали сильные цитаты из нее.

Танец в аду

В укромной темноте внутри меня всплывают слова матери, как будто она здесь, в этой голой комнате, шепчет сквозь музыку: «Просто запомни: никто не отнимет то, что у тебя в голове». Доктор Менгеле, мои заморенные голодом до изнеможения соседки по баракам, непокорные, которые выживут, и те, кто скоро умрет, даже моя любимая сестра — все они исчезают; единственный существующий мир — в моей голове.

«Голубой Дунай» затихает, и теперь я слышу «Ромео и Джульетту» Чайковского. Пол барака становится сценой Венгерского оперного театра. Я танцую для моих поклонников, сидящих в зале. Я танцую в ярком свете горящих софитов. Для моего возлюбленного Ромео, который поднимает меня высоко над сценой. Танцую ради любви. Танцую, чтобы жить.

Во время танца мне открывается мудрость, которую я никогда не забуду. Неизвестно, что за чудо благодати делает возможным это озарение. Оно не раз спасет мне жизнь, даже когда кошмар закончится. Я увидела, что доктор Менгеле, матерый убийца, только сегодня утром уничтоживший мою мать, более жалок, чем я. Я свободна в своем созидании; ему этого никогда не добиться. Ему придется жить с тем, что он сделал. Он больший узник, чем я.

Эдит Эгер со своей книгой «Выбор»

Чему учит ужас

Мы можем выбирать, чему нас учит ужас. Стать озлобленными от горя и страха. Враждебными. Оцепеневшими. Или держаться за что-то детское в нас, живое и пытливое, за ту нашу часть, которая невинна.

Жить настоящим

Быть свободным — это жить настоящим. Когда мы застреваем в прошлом, когда бесконечно повторяем: «И зачем только я пошла туда, а не сюда…», «И зачем только я вышла замуж за этого, а не того…» — мы живем в тюрьме, которую возводим собственными руками. Когда мы устремлены лишь в будущее, твердя как заклинание: «Я не буду счастлива, пока не окончу университет…», «Я не буду счастлива, пока не встречу нужного человека», мы живем в той же тюрьме, возведенной теми же руками. Единственный путь реализовать свою свободу выбора — это жить настоящим.

О прощении

В течение всего времени, что я цеплялась за свою ненависть, я была в цепях вместе с ним, запертая в своем травмирующем прошлом, запертая в своем горе. Простить — значит скорбеть о том, что случилось, чего не случилось, и расстаться с желанием иметь другое прошлое. Принять жизнь такой, какая она была и какая она есть. Разумеется, я не собираюсь заявлять, что Гитлер имел право убить шесть миллионов человек. Просто факт остается фактом, и я не хочу, чтобы случившееся уничтожило жизнь, за которую я держалась и боролась вопреки всему.

Надежда

Я расскажу об одной узнице Аушвица, которая была очень больной и истощенной. По утрам, глядя на ее койку, я боялась обнаружить эту девушку мертвой, при прохождении селекции я все время с ужасом ожидала, что ее отправят на смерть. Но всякий раз она меня удивляла. Ей удавалось каждое утро собраться с силами, проработать еще день и сохранять живой блеск в глазах, когда она оказывалась перед указующим перстом Менгеле, проводившим селекцию. Ночью она валилась на нары, сипло дыша. Я спросила ее однажды, как ей удается не сдаваться. «Я слышала, что нас освободят к Рождеству», — сказала она. В уме она исправно вела календарь, считая дни, а затем и часы до нашего освобождения, твердо решив жить ради того, чтобы стать свободной.

Потом наступило Рождество, освободители не пришли, и на следующий день она умерла. Думаю, внутренний голос надежды поддерживал в ней жизнь, но, потеряв веру, она не смогла жить дальше. Почти все вокруг говорили, что я не выйду живой из лагеря смерти. И офицеры СС, и капо, и обычные заключенные твердили мне каждую секунду каждого дня (от утреннего аппеля до окончания работы), твердили везде (от очередей на селекциях до очередей за едой), что мне не выйти живой из лагеря смерти. Несмотря на все это я буквально выковала для себя внутренний голос, который предложил другой вариант. Это временно, — звучало во мне. — Если сегодня выживу, завтра буду свободна.

Не оставаться жертвой

Никто, кроме нас самих, не может навязать нам психологию жертвы. Мы входим в роль жертвы не из-за того, что с нами происходит, а потому, что принимаем решение держаться своего мученичества. Начинает развиваться сознание жертвы — сознание, ломающее наше мировоззрение и наш образ жизни; сознание, с которым мы становимся людьми негибкими, порицающими, безжалостными, требующими карательных санкций, пессимистичными, застрявшими в своем прошлом, с отсутствием здравых ограничений. Мы выбираем психологию жертвы, сами заключаем себя в застенок и превращаемся в собственных тюремщиков […].

Выжившие, с которыми мне удается встретиться, имеют одну общую со мной черту: мы не можем взять под контроль самые тяжелые факты нашей жизни, но у нас есть власть решать, какой будет наша жизнь после травмы. Выжившие могут оставаться жертвами даже после освобождения, а могут научиться вести жизнь насыщенную и яркую.

Книга «Выбор»

Иерархия страдания

Не существует иерархии страдания. Нет ничего, что делало бы мою боль сильнее или слабее вашей; нельзя начертить график и отмечать на нем уровень значимости того или иного горя. Я часто слышу от своих пациентов: «Мне сейчас очень нелегко, но разве я могу жаловаться? Это же не Аушвиц». Подобное сравнение приводит к тому, что человек, преуменьшая собственные страдания, не дает им должной оценки. Чтобы не ощущать себя жертвой, а жить, как говорится, припеваючи, нужно полностью принимать как свое прошлое, так и настоящее. Если мы пытаемся умалить боль; если наказываем себя за то, что сбились с жизненного пути или замкнулись в горе; если отмахиваемся от житейских невзгод только потому, что кто-то считает их незначительными, — мы все еще предпочитаем для себя путь жертвы. Мы так и не видим вариантов выбора. Мы продолжаем судить себя. Я не хочу, чтобы вы, услышав мою историю, сказали: «Мои страдания не так значительны». Мне хочется, чтобы вы сказали: «Если она смогла так, значит, смогу и я!»

«Вам в любом случае будет пятьдесят»

Я признаюсь директору, что собираюсь получить ученую степень по психологии. Я вслух заявляю о своей мечте, но тут же делюсь сомнениями:

— Не знаю, к тому времени, как я завершу образование, мне уже будет пятьдесят.

Он улыбается:

— Вам в любом случае будет пятьдесят.

В ближайшие шесть лет я обнаруживаю, что и мой директор, и мой психотерапевт-юнгианец оказались правы. Не было никакого смысла ограничивать себя, позволив возрасту влиять на мой выбор. И поэтому я прислушиваюсь к тому, что диктует мне моя жизнь.

Обыденное течение дней — тоже жизнь

Боюсь, плохое случается со всеми. Этого мы изменить не можем. Загляните в свое свидетельство о рождении — там сказано, что жизнь будет легкой? Нет. Но многие из нас застревают в травме и горе, не в силах познать жизнь во всей полноте. И это можно изменить.

Недавно, в ожидании рейса домой в Сан-Диего, я сидела в международном аэропорту имени Кеннеди и разглядывала лица проходящих мимо совершенно мне незнакомых людей. Увиденное глубоко задело меня. Я отмечала скуку, ярость, напряжение, беспокойство, смятение, печаль и, что самое удручающее, пустоту. Радости и смеха наблюдалось мало, и от этого становилось совсем грустно. Ведь даже самые унылые мгновения жизни дают возможность испытывать надежду, душевный подъем, счастье. Обыденное течение дней — тоже жизнь.

Почему «Выбор» и другие истории о холокосте обладают терапевтическим эффектом? Задали этот вопрос Анне Бабич, психологу, автору книги «Внутренняя опора»:

— Есть три причины, по которым книги Эдит Эгер или Виктора Франкла помогают людям. Первый терапевтический механизм — идентификация: когда человек идентифицирует себя с героем, с которым происходят ужасные события, и таким образом получает право проживать сложные чувства. Получает подтверждение, что страх, ужас, печаль, горе есть. Это нормально, что есть такие чувства, «со мной все в порядке», «я не один». Есть тот, кто проживает или проживал такой же опыт и валидировал его. Второй механизм — когда мы соотносим себя с другими людьми. Допустим, я живу и мне не нравится моя жизнь, мне грустно. Но я читаю про узников концлагеря и понимаю, что, вообще-то, у меня все в порядке. Когда человек начинает сопоставлять свою жизнь с жизнью других людей, он видит свои трудности в некоем масштабе. Понимает, что перед кем-то стоят вопросы жизни и смерти, а он страдает от депрессии. Речь не о том, что кому-то лучше, а кому-то хуже, кому-то легче, а кому-то тяжелее. Но чаще всего возможность соотнести свою боль, свою жизненную ситуацию с ситуациями других людей является терапевтичной. Человек начинает думать: близкие рядом, мы не голодаем, руки-ноги целы — прорвемся, бывает у людей и хуже. Это приносит облегчение. Третий механизм: чаще всего авторы дают не только свой опыт, но и рефлексию. Например, в книгах Виктора Франкла о концлагере много жизнеутверждающих идей. Он жил в ужасающих условиях и пропустил это через себя — сформулировал идеи, на которые можно опереться. Читатель может взять их себе и тоже сформировать внутреннюю опору.