Казимир не-Малевич
Когда-то, в 70-м году прошлого века, мама дала вычурное имя своему новорожденному сыну: Казимир.
Малыш родился вследствие короткого, но яркого романа молодой аспирантки Галины и высокого голубоглазого прибалта.
— Хотя на самом деле глаза у него были не голубые, не серые, а прозрачные как стекло — только как объяснить этот цвет? — щедро делилась воспоминаниями Галина.
Прибалта звали… впрочем, неважно как его звали: ни своей фамилии, ни отчества он не дал сыну. Галина дала в качестве отчества имя своего отца, то есть деда Казимира. Казимир Александрович.
Роман был красивым. Шум балтийской волны, капельки янтаря в песке, клубника со сливками в металлических креманках на тонкой ножке. Галя щеголяла в белом холстинковом платье с золотистым пояском. Худенькая, темноволосая, с прямой челкой прямо на глаза — тогда, в семидесятом, многие сравнивали ее с актрисой Одри Хепберн… Своему мальчику она желала жизни особенной. Творческой, конечно. И чтобы — известность. И… Да кто не желает такого своему ребенку? Только все же с именем вышел перебор.
Хотя мама упорствовала: имени лучше не сыскать. Ну посудите сами: один Казимир не только на весь класс, а и на всю школу. Да что там — на весь город.
Она звала сына ласково Казик.
В школе его, конечно, называли Козликом. Двоечник Беляшин как-то написал мелом на доске: «Казел» — и нарисовал, довольно схематично, рогатого представителя семейства парнокопытных.
— Ну и что он понимает, твой Беляшин, — успокаивала плачущего сына мама. — В четвертом классе не может слово грамотно написать. А у тебя имя редкое, оно значит: проповедующий мир. Миротворец! Вот и с Беляшиным не враждуй, примирись. Когда-нибудь твое имя тебя прославит. Да и меня заодно. Маме хотелось верить в собственные слова. Кто ж не хочет прославиться?
Но одноклассники по-прежнему дразнили Козликом, и лишь к старшим классам появилось новое и тоже вполне предсказуемое: «Малевич».
— Малевич, нарисуй черный квадрат! — самая, пожалуй, распространенная шутка, которую юный Казимир слышал раз эдак пятьсот.
Остряк Беляшин как-то назвал Казимира «Не-Малевичем». Типа — Казимир, да не тот.
Живопись его не увлекала. Он бредил цифрами — мог целую ночь напролет доказывать теорему.
— Что ж, в математике тоже можно состояться, — вздыхала мама, делая упор на слово «тоже».
Все же удивительное будущее своего сына она видела в другом: в творчестве.
— Вылитый актер, — с гордостью говорила она сослуживицам, предъявляя фотографии взрослеющего Казимира.
Высокий, очень худой, темноволосый. И — с глазами не то голубыми, не то светло-серыми.
Прозрачными как стекло.
Застенчивый Казимир, только на выпускном вечере осмелившийся пригласить на танец Ленку Кашину. Кашина считалась красавицей — об этом свидетельствовали огромные серьги, путающиеся в распущенных волосах, и густо обведенные черным, по моде того времени, глаза. Ленка позволила Казимиру не только танец; до рассвета целовались они в кустах жасмина перед школой.
С утра счастливый Казимир прибежал к маме.
— Женюсь! Мама, она такая девушка, другой такой не сыскать на целом свете.
— Кто? Кашина, что ли, Ленка? Казик, ну ты все же отделяй мух от котлет! — мама пила утренний кофе. Она уже не была похожа на Одри Хепберн: короткая стрижка, лишние килограммы. Но так же хороши были маленькие точеные ее ручки с идеальным маникюром, так же весело, искристо звенел колокольчиком смех.
И самым главным в ее жизни был он, Казимир, Казик. И она, конечно, вовсе не желала ему плохого. Вот и сейчас: увидев, как он огорчился, мама огорчилась тоже. Поставила чашечку на стол — дзынь! — о белое резное блюдечко. Резко поднялась, подошла к сыну, обняла, приподнявшись на цыпочки.
— Детонька моя любимая! Ну пойми, заест твое будущее эта Ленка, эта Каша. Ты же у меня кто? Ка-зи-мир. И Ленка, ну посуди сам, каша эта, что у вас будет? Прокисший суп да куча голозадых детишек. Вы из разного мира, из разных детских.
Казимир, конечно, не разлюбил Ленку Кашину от этого печального маминого предсказания. Просто любовь к Ленке — такая чистая, будто хрустальная — как-то замутилась, поблекла.
Прокисший суп, горелая каша, рваные детские колготки и сопливые платки, словно маленькие воины тьмы, кололи копьем прямо в сердце Казимиру. Вечером он, задыхаясь от страсти, целовал тугие Ленкины щеки и ротик вишенкой.
Утром просыпался в холодном поту, давал себе зарок Ленке больше не звонить и не встречаться. Надо было поступать в институт — он и поступил, конечно, в университет, конечно, на престижный мехмат. Ленка пошла в ПТУ, учиться на стенографистку. Казик перестал ей звонить, не звонила и Ленка: из гордости.
Как-то, уже совсем глубокой осенью, Казимир и Ленка случайно встретились на улице.
— Ну что, как ты? — фальшиво-радостно спросил Казимир. — Записываешь за великими?
— Мы пока только учимся, — застеснялась Ленка.
Она не ожидала встретить Казимира и сейчас, в глубине души, почем свет корила себя за то, что выбежала из дома ненакрашенная.
— Ну напиши мне что-нибудь стенографически, — попросил Казимир. Достал блокнотик и ручку.
Ленка начеркала три непонятные закорючки.
— Угадай, что?
— Я тебя люблю? — спросил Казимир.
— Черный квадрат Малевича, — сердито ответила Ленка.
— Ох, мама, как же ты была права. Ну действительно, как эта Кашина могла мне понравиться? — рассуждал вечером Казимир. Они каждый вечер пили вместе чай: мама и сын. С вареньем и конфетами «Маска» — мама их очень любила.
— У тебя, сынок, особенная судьба. Я всегда это знала. Нет в ней места всяким Ленкам с кашей.
Собственно, вот и целая жизнь прошла: Казимир взрослел, мама старела. По-прежнему они жили вдвоем, и ни одна из девушек Казика не нравилась его маме.
— Слишком простая. Слишком сложная. Слишком толстая. Слишком высокая. С ребенком — куда лезет? Из такой простой семьи — ну о чем с ней говорить, посуди сам?
Мама по-прежнему верила, что у Казимира будет какое-то особенное, блестящее будущее. И правда, он окончил университет с красным дипломом, его приглашали даже в Силиконовую долину. Но — куда же он от своей мамы? Она останется одинокой.
Страну штормило — бросало из одного кризиса в другой. Бандитские девяностые сменились гламуром двухтысячных, жирными «десятыми» годами. Казимир менял работы, одну за другой, нигде не задерживаясь больше трех лет. В итоге вот — устроился, по знакомству, в курьерскую доставку.
На автобусах, метро ехал на другой конец Москвы с товаром. С ним расплачивались, снисходительно и пренебрежительно, оставляя сдачу «на чай». А он, как ни странно, не обижался. И этой своей работой был отчего-то доволен. Умница, светлая голова, сидя в метро, он по-прежнему доказывал, уже для себя, какие-то сложнейшие теоремы. И никто не был над ним командиром. Только выполненная программа: из пункта А в пункт Б, и честно заработанная копейка.
Вот разве что — мама.
Она снова имела над ним непреодолимую власть. Раз в месяц он покупал ей цветы — это тоже, как и вечерний чай, как конфеты «Маска», было ритуалом.
Мама взмахивала точеными ручками, сморщенными, сухенькими, и тронутые жемчужным лаком ноготки отражали электрический свет.
— Ох, Казик, зачем же ты тратишь такие деньги на свою старушку! — заливался смех-колокольчик.
— Разве ты старушка? Ты самая прекрасная из всех матерей! — отвечал Казимир.
Он верил в то, что говорит.
Нигде ему не было так хорошо, как в их уютной малогабаритной квартирке. Здесь на кухне абажур теплого света был полноценным участником их вечерних чаепитий, здесь герани, фикусы и даже маленькая финиковая пальма жили на подоконнике и радовали внезапным ростом или, наоборот, огорчали пожелтевшим листком.
Уже было совершенно ясно и маме, и Казимиру: никакого блистательного «завтра» у него не будет. Надо жить сегодня и сейчас, как-то жить, достойно тянуть свою лямку.
Такую вот стабильность, обыденную, болотоподобную, можно почитать за счастье.
Как-то Казимир встретил возле дома Ленку Кашину с мальчишками-близнецами. Ленка сама его окликнула, он бы никогда не признал в этой грузной женщине, облаченной в норковую шубу, тонкую и звонкую когда-то одноклассницу.
«Как права была мама!» — думал Казимир, быстро удаляясь прочь.
Цветы маме Казимир покупал в крошечном магазинчике-стекляшке. Там всегда была одна и та же продавщица: бейджик сообщил, что имя ее «Наташа».
Тоже какая-то «каша», сказала бы мама — если б только Казимир вдруг вздумал ей рассказать про эту Наташу.
Но он не рассказывал от чего-то, хотя всю жизнь ничего не скрывал.
Просто Наташа поселилась где-то совсем глубоко в его уставшем сердце. Да и потом, что в ней такого, в Наташе? Невысокая, немолодая, полненькая. Рыжеватая какая-то. Курносая — и редкие, крупные веснушки живут на коротком непородистом носике. Блузка, всегда одна и та же, плотно облегает несоразмерно большую грудь.
А вот руки, руки да, действительно хороши — как у его мамы, ухоженные, точеные. Проворно Наташа паковала букет: цветные альстромерии, или белые хризантемы, или великолепные весенние тюльпаны. Но никогда — розы. Мама не любила роз.
— Слишком пафосно. Только на кладбище такие вот розы.
В том страшном ноябре, когда мама ушла из жизни — быстро и неожиданно, оставив Казимира вечным сиротой, потерявшимся в этой жизни, — он вновь покупал у Наташи букет и впервые попросил завернуть розы.
Тридцать роз. Четное количество.
Наташа дрогнула ресницами, но ничего не сказала, да и Казимир не стал ей ничего объяснять. Наверное, прибалтийская сдержанность не позволила пуститься в жалобы и объяснения.
На похоронах мамы было до страшного мало народу. Казик, три подруги, пять бывших сослуживиц — бабушки. Двоюродный брат Коля, которого Казик при жизни мамы видел всего пару раз.
— Хорошая баба Галька была, — задумчиво произнес на поминках брат Коля. — Только вот ты мне скажи, зачем она тебе имя такое козлиное дала? Чтобы ты это самое — черный квадрат нарисовал? Опрокинул рюмку и дико захохотал. А потом вдруг резко сел, уронил голову на сложенные руки и зарыдал.
Прошло несколько недель — Казимир потерял счет времени. Как-то автоматически продолжал он работать. Возил заказы: из точки А в точку Б. Перед Новым годом заказов было невпроворот, и это как-то спасало, отвлекало от страшного. От одинокого пустого дома, где в прихожей по-прежнему лежали, будто два затаившихся зверька, мамины тапочки, а перьевая старорежимная подушка, казалось, до сих пор хранила вмятинку от ее маленькой седой головы.
И как было вытравить воспоминание: мамы уже не было, и тело было неподвижно и холодно. А кровать, матрас еще по-прежнему хранили ее тепло.
Казимир не хотел идти домой. Развезет заказы — и шляется по улице. Красота-то какая перед Новым годом. Снег идет, пушистый, белый, будто в сказке. И фонари горят. Волшебные тоже, все окрашивают таинственным золотым светом. Елок наставили везде, и одна не похожа на другую.
Все куда-то спешат. Только он, Казимир, не спешит. Застрял он между прошлым и будущим. Такое показывают иногда в фантастических фильмах: печальное, надо сказать, незавидное состояние.
Не ставший великим. Ничего не сделавший. Обладатель редкого имени, не оправдавший надежд.
По-всякому клеймил себя Казимир, стоя на улице и сквозь стекло заглядевшийся на полногрудую цветочницу Наташу.
А ведь скоро — праздник. Новый год. И люди спешат по домам. Почему же она никуда не торопится, а так же, ловко, стремительно собирает букеты?
Казимир смотрел, как мелькают ее руки, умело и со вкусом составляют чудесные композиции. Что-то не только с цветами и с еловыми ветками, а и с веточками хлопка, и с апельсиновыми сушеными дольками, и с позолоченными мандаринками, и с красными — как они называются? — рождественскими праздничными ягодками.
Казимир открыл стеклянную дверь и молча уставился на Наташу.
И будто вдруг лампочки вспыхнули в Наташиных глазах.
— Ой! Как я вам рада! А я думала — вы не придете больше. А вы вот как, снова туточки!
«Туточки» — простенькое слово, которое, конечно, мама бы не одобрила.
Да и Наташу в целом она бы не одобрила: слишком полная, слишком немолодая, слишком простая.
Но, пожалуй, Наташа сейчас была для него самым близким человеком. Кто ближе — не мамин брат Коля ведь.
— А вы что же работаете? — спросил Казимир. — Новый год на пороге.
Почему-то вдруг он ощутил себя старым; будто кончился какой-то важный жизненный этап, а может, и жизни самой — на донышке.
Он слушал, будто чудесную музыку, ее рассказ про взрослого сына, живущего в другом городе. Про съемную квартирку, куда просто не хочется возвращаться: там нет живой души.
Казимир вздрогнул от этого такого ясного: нет живой души.
А до двенадцати часов оставалось каких-то полтора часа.
— Но мы-то живы! — вскрикнул Казимир. — Вы, Наташа. И я…
Он запнулся.
Ведь она по-прежнему еще не слышала его претенциозного имени.
Может, мелькнуло у него в голове, назваться именем попроще? Мишей, Сашей, Димой.
— Казимир, — представился он и замер, ожидая традиционной шутки, удивленно вскинутых бровей.
— Значит, Казик, — улыбнулась Наташа.
— Черный квадрат еще не нарисовал, — уточнил Казимир, боясь поверить своему счастью.
— Какой черный квадрат? — спросила Наташа.
Пиликнул телефон. Казимир взглянул на экран. «Мама Галя теперь в Телеграм», — сообщил телефон.
«Мама Галя» — так была записана, в адресной книжке, мамочка.
Все понятно, объяснил рациональный математик Казимир сам себе. Просто мамин, уже ненужный, телефонный номер кто-то купил. И установил себе «Телеграм». А ему, по старой памяти, пришло оповещение. Ничего не заканчивается, никуда не исчезает. И вновь падает праздничный снег, свежий, чистый, обещающий каждый раз какую-то чудесную сказку. Сказка редко сбывается — но, может быть, ожидание этой сказки и есть ее самый лучший момент.
