Слова врут, а языки разобщают народы. Почему объективность невозможна априори
Проблема 3. Язык — это контекст Витгенштейн (почитайте первую серию его приключений), превратившийся из одержимого формалиста в одержимого исследователя обыденности, предполагает: если бы лев умел говорить, мы его не поняли бы, даже выучив львиный. Австрийский философ (вместе с вдохновившем его Джорджем Муром) исходит из того, что все наши знания о языке мы получаем из самого же языка. У нас нет возможности шагнуть за его пределы и определить, что он глобально собой представляет, — фактически нам доступны отдельные куски общей картины, языковые практики. Язык сам по себе для нас не существует, есть лишь его раскрытие в реальных «формах жизни». Значение слов не обозначает явления действительности — все слова приобретают смысл только во время практического использования. Таковы постулаты Витгенштейна. (Впоследствии теорию жестко критиковали за солипсизм, да и приравнивание языка к мышлению. Но для технической стороны общения и то и другое не имеет принципиального значения). Канонический пример философа — фраза «солнце восходит». Она бессмысленна с точки зрения физики, но вполне удобоварима и даже точна, если мы описываем непосредственно наблюдаемый рассвет. Таким образом, значение слов задается их употреблением, поэтому во избежание ошибок нам нужно постоянно быть начеку. Для верного использования слова нужно четко понимать не только его толковое значение, но и все психологические и логические состояния, которые оно описывает. Витгенштейн и Мур объявили конкретизацию таких ситуаций ключевой задачей философии, сделав из нее своего рода воспитателя в языковой песочнице человечества. Наиболее эффектные и обмусоливаемые примеры — «племя хопи не знает, что такое время» и, добавленное уже народом, «эскимосы имеют 100 обозначений для снега». Оба являются научными утками, как и многие другие, о чем подробно можно прочесть у Стивена Пинкера. Еще один пример относится к цветам, хотя на этот счет и по сей день ведутся споры — влияние названий цветов на их различение то разоблачается, то подтверждается, но в основном второе. Однако есть и более проверенные примеры того, как язык концептуализирует действительность. К примеру, мы называем близких родственников одного с нами поколения простыми словами «брат» или «сестра», в то время как для для японца принципиально указание на возраст (“ani” — «старший брат», “otooto” — «младший брат» и т. д.). То есть русский концептуализирует реальность лихо, общо, одним махом, в то время как японец уделяет внимание деталям и усиленно реальность дробит. Выходит следующее: словоупотребление, обусловливающее смысл слов, обусловливается значением слов, обусловленным языковыми особенностями, обусловливающими мышление, обусловливающее словоупотребление — как уж тут друг друга понять. Вместе с тем на физиологическом уровне все обстоит гораздо проще: язык принципиально меняет работу мозга в процессе его развития, что доказал еще советский ученый Лурия. Именно поэтому одна и та же поломка у носителей разных языков может приводить к противоположным поведенческим расстройствам. Все это подразумевает, что сам процесс усвоения какого-либо языка серьезно нас разобщает. Проблема 4. Язык — это манипуляция К примеру, если в метро тебе наступают тебе на ногу, речевая реакция на это будет зависеть от того, чего тебе хочется этим промозглым утром: извинений, знакомства или снять стресс посредством кулачного боя. Ответы «уважаемый, будьте осторожнее» и «осторожнее надо быть, уважаемый» обозначат совсем разные игровые модели. Учли это создатели теории речевых актов и даже дали явлению конкретное название — иллокутивная сила. То есть то, что должно быть понято согласно нашему намерению. Развертывается она в процессе высказывания, говорения и выстраивания текста в трех основных фазах: локутивной (сказанное по факту), иллокутивной (подразумеваемое плюс контекст разговора) и перлокутивной (достигаемая цель). Высказывание в данной теории приравнивается к действию. В предельном варианте оно становится перформативом, то есть фразой, тождественной поступку (например, «я клянусь»). Теория речевых актов наглядно показывает, как использующиеся формы грамматики и семантики соотносятся с изначальным посылом говорящего и как именно мы понимаем, чего от нас хотят. С ее помощью можно, например, проанализировать стихотворение и наконец избавиться от треклятого вопроса «что же хотел сказать автор?» (кстати, для этого существует отдельная наука). Иллокуции, содержащиеся в угрозах и обещаниях, заставляют нас настораживаться и верить, при том что высказывания — это не более чем набор слов. Единственное, что за ними стоит, — интенсивность намерения говорящего, которую мы вербально и невербально считываем. Если кто-то замахивается битой со словами «тебе сейчас прилетит», сомневаться в искренности респондента не приходится. Но наше общение обычно состоит из менее очевидных конструкций, влияющих на наше восприятие и поведение так же сильно, как занесенная над головой бита. Определить, насколько говорящий в себе уверен, в реальности оказывается недостаточно. Ситуация похожа на считывание языка тела — мы можем определить переживание, вызывающее почесывание носа, но не способны однозначно сказать, лжет человек или нет. Быть может, телеканал FOX однажды выпустит сериал «Убеди меня», а пока у нас есть лишь гипотетический проект, в котором вырисовывается очередная проблема. «Весомость» присутствует в языке, но может и не наличествовать в реальной жизни. Ключевой вопрос: как узнать, что сказанное — не пустой звук? Проблема 5. Язык — это плюрализм Аналитическая философия, а вслед за ней и современная лингвистика, рассматривают «истинность» не как некий очевидный для всех опыт сознания, а как достоверность языка. С этим понятием не все гладко — оно до конца не установилось и словом называется все, что ни попадя (варьируется даже его ударение). В лингвистике дискурс понимается как речь, беседа, быстрое перемещение мыслей от одного сознания к другому. Сознание, в свою очередь, связывается с вниманием, целенаправленностью поведения и нашим самоопределением. То есть дискурс оказывается в одной упряжке с тем, что не до конца ясно, поддается манипуляциям, не подчиняется универсальной логике и исследовано только отчасти. Неудивительно, что в народе более популярно иное значение слова, наследующее французскому постструктурализму. Здесь дискурс — это образ мышления или идеология, которые выражаются в словах. Хорошие новости в том, что, используя дискурс-анализ, мы можем вскрывать подоплеку сказанного — к примеру, считывать «истинный смысл» речи политика или рассекречивать скрытого фашиста. Помимо этого, понимание тоже отчасти облегчается — дискурс задает правила, по которым осуществляется общение и некий договор о смыслах. А по Хабермасу, он и вовсе служит для достижения всеобщей гармонии. Плохая сторона в том, что это действует и в обратную сторону — не зная внутренних распорядков дискурса, мы будем чувствовать себя как лабрадор на выставке спаниелей. Все вышесказанное подводит нас к одному неутешительному выводу — объективность, которая обеспечила бы нам всеобщее понимание, априори невозможна.
