Автобус на Ханкалу

Когда бабушка Жамилат была совсем девочка, ее соседка оставила новорожденного сына под ореховым деревом. Он немного покричал и умер. Ореховые деревья ядовитые, под ними нельзя сидеть или спать. Особенно спать! Поэтому мы быстро пьем чай, заваренный настоящим смородиновым листом, и выбегаем из ореховой тени. Я не верю в связь ореха и смерти младенца, наверное, говорю я, это была остановка дыхания, такое бывает у крошек до года. Но бабушка качает головой — последующие события в той семье указывали на орех как на виновника всех несчастий, что бы это ни значило! Мне бы задержаться и расспросить. Но кому в 12 лет интересны старики и их рассказы? Итак, сначала был автобус. И я не помню его номер. Этого не может быть. Я должна вспомнить номер автобуса, пылившего на Ханкалу летом 1983 года. Я не хочу ничего забывать, и даже эта родительская дача, сущее наказание и личный седьмой круг девичьего ада, — это моя папка «Детство». Туда сложены фотографии, которых нет. События, о которых никто не помнит. Книги, которые сгорели. Люди, которые ушли навсегда. И вкус малины. Колючей-царапучей малины с нашей дачи на Ханкале. Я вспомню, конечно. Но пока пусть он будет просто автобус. Белый пазик с бордовой полосой. Он съезжает с трассы, по которой мы обычно едем из Грозного в Махачкалу, на грунтовую дорогу и останавливается прямо у нашей дачи. В салоне все знают друг друга — если не по имени, то в лицо. Вон баба Лида, у нее на участке красивая сирень. Вон те старички Патиссоны, я называю их так потому, что они всегда сажают прорву патиссонов, белых, кругленьких, похожих на летающие тарелки. Везут их ведрами домой. А тот сосед — хиппи с длинными волосами. Он всегда работает на даче в спортивных трусах и кроссовках, а волосы собраны в конский хвост. Он приезжает раньше всех и уезжает с последним автобусом. Про него говорят, что у него старая жена и немолодая любовница. И он все, что вырастил, делит пополам! И что они подруги! Не мне говорят, конечно. Но то, что ребенок успел подслушать, принадлежит ему по праву! Шофера автобуса я не запомнила. Было время, когда вытягивала шею, чтобы рассмотреть: мама сказала, что у него две жены. Две жены! И обе работают у него билетершами. Их я знаю. Одна черноволосая, молчаливая и худая. Вторая — веселая крупная блондинка. Чеченка и русская. Дядька обыкновенный, старый. Лет пятидесяти. «Как это две жены, — возмущаюсь я, — это запрещено законом!» Бабушка Жамилат не меняет выражения лица и некоторое время раздумывает, что мне ответить. «Они дружно живут». Это ответ, да? Меня он не устраивает. Две жены — это пережиток прошлого и порабощение женщины! Но с детьми тогда не очень говорили на отвлеченные темы. Только про уроки и работу по дому. Или вот это: «Завтра вы едете на дачу!» Я не хочу ехать на дачу. Это тоже порабощение женщины! И это никакая не дача! На даче растут цветы и стоит самовар. И ходят люди в белой одежде под кружевными зонтиками. И красиво философствуют у вишневых деревьев. Так у Чехова в пьесах. И вообще, место отдыха и жарения шашлыка! А у нас тут ничего подобного. Одни сплошные трудодни! Ваши сотки — сад-огород с помидорами и смородиной! Вишня, конечно, тоже есть, и даже двух видов — японская мелкая и шпанка, от которой во рту делается празднично. Но под ними не пофилософствуешь — надо жевать и собирать урожай. Я люблю шпанку. Но только когда она лежит передо мной в пиалке! И у меня на завтра планы. «Когда я вырасту, — говорю я маме сердито, — я своих детей не стану таскать на дачу насильно! Только если сами захотят!» «А есть такая вероятность, — иронично спрашивает мама, — что ты захочешь?» Нет! Вы убили всю мою любовь к земле! Я буду жить в каменной коробке, и вместо тяпки у меня в руках будут книги! «Да-да», — вежливо говорят мне в ответ, и вот я уже сижу в автобусе, номера которого не помню. Он катит с площади Минутка прямо на Ханкалу. Сейчас это территория военных. Там аэропорт. А в 1983 году там сажали малину, картошку и черешню, подвязывали помидоры к палкам — таркалам, ломали осенью облепиху — целыми ветками! — и поливали свои посадки мутной водой из специально отведенного канала, который я называла «арык». В 83-м году Ханкала была территорией дачника. Я не уверена, что соток было именно шесть. Дачи вокруг, так мне казалось, были разного размера и ухоженности: где-то лепились вполне приличные дома, но сад-огород производил заброшенное впечатление, кто-то ставил капитальную ограду, но не появлялся на своем участке годами. Одна трава сменяла другую, ветшал крашеный домик и ржавел кладбищенский заборчик. Наша дача обнесена обычной рабицей. К ней лепятся малина и смородина, а дома у нас вообще никакого нет. Это владения нашей бабушки Жамилат, папиной мамы. Все летние дни она проводит там (я подозреваю, отдыхает от деда и ненавистного ей домашнего труда). Поэтому вместо дома — обычный строительный вагончик, в котором пыльно и хранятся лопаты и ковши для полива. В 1993 году вагончик украдут. Просто подгонят кран и вынесут через забор, ломая наше ядовитое ореховое дерево. Но пока еще нет войны, а есть июльская жара и три городские барышни, умеренно ненавидящие сельскохозяйственный почетный труд. От него чернозем под ногтями, красный нос и усталость. Мы увиливаем от поездок на дачу под любыми предлогами. Но нас регулярно бросают на сбор урожая. Мне и этого хватает! Мои отношения с фруктами очень просты: есть люблю, а так нет. Иногда мне удается отлынивать. Я беру младших и иду с ними гулять на луг, что через дорогу от нашего «арыка». Считается, что я при деле. Но кругом одни враги — сначала на нас бегут огромные собаки-волкодавы, и я отступаю огородами, таща орущих мелких за запястья. Потом на нас замахивается посохом бабушка с коровами. Нечего тут ходить, говорит она, хулиганье, у меня в прошлом году корову камнями забили! Мы извиняемся, хотя никогда не подходили к ее коровам и уж точно не кидали в них камнями! А в один прекрасный день и вовсе случилось ужасное. Я вела брата и сестру на луг мимо кустов. А там лежит и целуется парочка. И я снова тащу мелких за запястья, подальше от такого неприличного зрелища. Легче всего собирать красную черешню. Никто особенно не ждет, что она после нас троих вообще на дереве останется. Но я беру маленькое железное ведро и лезу. Кеды скользкие, но босиком я не могу. Пристраиваю себя между двумя крупными ветками и срываю первую ягоду. Такой в мире нет. Я много лет пытаюсь найти этот вкус и пробую черешню на всех рынках, куда меня заносит любопытство. В Москву привозят узбекскую. Она водянистая, слишком сладкая, у нее грубая кожа, это все не то, не то, не то. Такой черешни нет. Самолеты, которые теперь стоят на Ханкале, — есть везде. А черешни — нет. Наша была другая: крупная, не переслащенная и ее можно грызть. Из нее получаются варенье и компот, но они редко получаются, потому что обычно мы съедаем ее до всякой обработки и даже до мытья. Прямо на дереве. И сбор оставшихся черешен занимает часы. Напротив красной стоит тонкая желтая. Ее я не люблю, поэтому из нее мы мастерим варенье с грецким орехом. Ну и по мелочи: смородина черная и красная, огурцы и перцы прямо с ветки. И помидоры! Берешь помидор. Обязательно моешь, потому что «удобрения — это хорошо» (б. Жамилат). Режешь на четыре части, посыпаешь крупной солью, съедаешь в одно лицо. Берешь второй помидор — и далее по инструкции. Потом ты сытый и хочешь спать. Хотя бы и под орехом. Но на нашей даче нет спальных мест, а только рабочие. От шпанки руки черные, от солнца красный нос. Я срываю зеленый помидор и сердито тру пальцы: ни погулять с такими руками, ни на культурное мероприятие сходить! А билеты уже куплены — приехал казахский театр оперы и балета, и мы идем вечером смотреть «Жизель». Это странная девушка. Она умерла от разбитого сердца! А я умру сейчас от красного носа! От длинного, прямо скажем, красного носа. Никаких SPF-кремов не существовало, а сгоревший нос лечили сметаной. Он переставал болеть, но цвета не менял. Буду сидеть в театре и светить глупой Жизели своим красным носом и черными ногтями, спасибо, родители! Но до этого еще далеко — а впереди бесконечная грядка с клубникой. Ее сажают раз в два года, обычно обходятся без детей, но однажды бабкину спину прихватил прострел. В помощь откомандировали меня (два предварительных дня бесконечных ламентаций!), и потому я теперь знатная клубничница: знаю, что в грядке надо сделать круглую лунку и посыпать ее песком. «Клубника и морковь любят песок» (б. Жамилат). Ягода вырастает мелкая и красивая, я чувствую ее запах еще в автобусе. А вот сбор клубники — это настоящая война с саламандрами! Нахальные хозяйки медной горы повсюду и выбирают для себя самые красивые ягоды. И главное — не боятся тебя совершенно! Продолжают лопать клубнику, подняв к ней невозмутимую зеленую морду. В прошлом году я спасла одну от мелких — они собирались проверить, как быстро у ящерицы вырастет хвост. Пока я отгоняю ящериц и кладу клубнику в десятилитровый бидон, бабушка разводит селитру. «Это удобрение», — говорит она и щедро выливает ковш под помидоры. На нитраты никто тогда овощи не проверял, а в пользу удобрений верили все. Например, дед и бабка Патиссоны. Иногда они останавливаются поболтать с Женей, так они называют бабушку. Раньше у них была дача, где ДОСААФ. Но дедушку Патиссона раздражали парашютисты. — Я с утра помидоры подвязывал, смотрю — летит! Ветром его сносит. Ну, прямо на палки мои, на помидоры! Я ору, бегаю, таркалы выдергиваю, думаю — сейчас сердце точно лопнет, а он летит и вот прям на грядку бухается, где у меня перцы засеяны. Подбегаю — девчонка. Глазами на меня луп-луп! Доченька, говорю, ты жива? Кивает. Ну, меня тут и переклинило. Мать твою, ору, ДОСААФ! — Ругался, — удовлетворенно говорит бабушка Патиссон. — И жалобу мы подавали в ДОСААФ этот. Да кто ж слушать будет? А ты, Женя, чем помидоры кормишь? Мне неинтересно слушать производственное совещание, я ускользаю в вагончик, там есть кусок крошечного запыленного зеркала, и пытаюсь оценить масштабы катастрофы. Нос, ну… как и ожидалось. Ногти… лучше не смотреть. Лицо в конопушках, в волосах — паутина. Ужас и как жить?! Июль 1983 года. Белый пазик и пыль, а где-то в середине сердитая конопатая девочка двенадцати лет. Просто немного еще побыть там. Обнять маму, расспросить бабушку про злой орех, увести клубничину из-под носа у ящерки. Пяти минут мне бы хватило.