Нантская карамель в середине лета
Уж сколько раз твердили миру. Нельзя доверять рецептам из интернета! Рецепты туда пишет кто попало, и иногда даже вредители — вот вспомни, что было, когда ты налила в узбекский плов вместо воды маринад? Конечно, гастрофейлы случались и до изобретения интернета. Но тогда нас просто считали «неумехами епифанскими» и «вот балбесками», которые испортили дефицитную сгущенку… Мы не знали только слова «фейл», а все рецепты были проверенные и переписанные в толстую тетрадь. У меня до сих пор есть такая. Мамина. Я ничего не пеку по ней уже лет сто, но иногда просто листаю, потому что вся история семьи — она тут, с этими жирными пятнышками, загнутыми листочками и приписками. В тетрадке минимум десять почерков — каринкиными каракулями зафиксирован маковый рулет, учительскими строгими буквами внесено в историю ее мамой «Птичье молоко»; вот мясной пирог от покойной тети (слишком жирный, на мой вкус), мамиными круглыми буквами расписана по килограммам «абза». А тот торт с нетолерантным названием «Негр в пене» (на нем пятно от какао, пахнет до сих пор) я не пекла с 95 года! Хороший рецепт, между прочим, можно сироп от варенья утилизировать. В июле 1994, еще до войны, случился мой главный гастрофейл в славном городе Махачкале. Папа привез меня туда из Грозного, потому что невозможно же выходить третий год на улицу, крепко зажав газовый баллончик в кармашке платья. На окраине Махачкалы имелась пустая безводная квартира, и папин знакомый нашел мне работу в пункте обмена валюты. У меня в сумке лежал свежий красный диплом выпускницы филологического факультета, абсолютно бесполезный для операций с долларами, но мне нужна была работа, а за эту — платили. Мое рабочее место размещалось в двух зарешеченных комнатушках на первом этаже, как сейчас говорят, «Бизнес-центра», то есть в здании советского НИИ. В первой комнатке четверо молодых людей расслаблено обнимали диваны. Все они были уроженцы одного большого аула в Гунибском районе Дагестана и составляли личную гвардию босса. Их день проходил насыщенно: они пили чай, разглядывая свои ружья и пистолеты, решали кроссворды, читали вслух объявления в газете «Платан» и постоянно «перетирали за жизнь». В то время одному из них написали любовное письмо через газету «Молодежь Дагестана», и он вел себя как всамделишный Чайльд-Гарольд: делал вид, что как он есть настоящий «бихинчи», то получает такие письма пачками, и дико гордился тем фактом, что девушки кому попало писем не пишут! В другой комнате сидела мрачная я (красный диплом стучал в мое сердце как пепел Клааса) и стоял сейф. Собственно, процесс продажи валюты выглядел так: клиент стучал в дверь. Четверо молодых людей немедленно взводили курки и смотрели в глазок. Если покупатель долларов производил безвредное впечатление, его пускали внутрь и подводили к моему столу. Ключи от сейфа мне не доверяли ввиду предполагаемой хрупкости телосложения, так что вся моя рабочая роль сводилась к записыванию доходов в большой гроссбух. «Сия дыня съедена такого-то числа», — писала я и возвращалась к своей книжке. Если уж совсем честно — я там была абсолютно без надобности. Но работа была непыльная, за нее платили лучше, чем сестре-врачу в больнице, а юноши относились ко мне с придыханием. Возможно, им так велел босс, но не исключено, что во всем виноват писатель Стейнбек, которого я тогда читала в оригинале. Ну, как «читала»… скорее, пыталась читать, каждые три минуты лезла в словарь, напоминая себе о великой цели — поскорее уехать в прекрасную Англию. Мечта эта была умозрительная, как туда попадают и что мне там делать, представлялось с трудом, но, как говорила одна моя подруга: «Я готовлю себя к счастливой жизни», и вот это и была цель. Об Англии и счастливой жизни я, разумеется, валютным обменщикам не рассказывала, но так или иначе — мне наливали чай первой и строго отгоняли от меня своих собственных друзей, зашедших на огонек и лениво предлагавших мне после работы «пособирать гербарий» в парке им. Ленинского Комсомола, что бы это ни значило. Кроме того, ко мне обращались за разнообразными знаниями: в кроссворде составилось редкое слово «экзальтация» и не знаю ли я, что это такое; правда ли, что композитор Чайковский был нетрадиционно ориентирован. Или вот еще Алишку назвали «боевитый», не обидно ли: «боевой» — это нормально, но «боевитый» — это как? Так я лениво проработала Гуглом задолго до его изобретения весь июнь. Жаркие дни тянулись бесконечно: Стейнбек — чай — кроссворд. Один раз мирное течение жизни нарушил очередной жених, пришедший на «погляд». Был сражен, конечно (нобелевским лауреатом по литературе или моей ангелической красотой — теперь не узнать), но показался идиотом и был жестко проигнорирован. За неделю до моего дня рождения уроженцы Гунибского района узнали о его приближении и обрадовались. Сначала они спросили, что мне подарить. Как я, например, отношусь к конфетам и золотым украшениям. Я была молода и исправляла мир вокруг себя относительно безнаказанно: юноши, отложив ружья и кроссворды, с изумлением узнали, что золотыми украшениями прилично украшать собственных невест, а не посторонних девушек, потому что посторонние девушки не желают быть обязанными, а конфет я не ем. Юноши поудивлялись и решили: «Но с тебя торт!» Торт так торт. Легко сказать. В прекрасном махачкалинском Редукторном поселке (или просто «Редухе»), в котором я тогда проживала, воду давали по часам. В эти часы надо было успеть сделать все, и в это «все» излишества вроде выпечки многослойного «Рыжика» не входили. Тем не менее вечером я вылезла из переполненного автобуса номер 11 и зашла в универмаг купить масла. Это сейчас вы можете часами разглядывать молочную витрину, гадая, которое из этих масел содержит меньше пальмового собрата, а в 1994 году в магазине была представлена одна марка — «Масло сливочное». Я купила полкило и побрела домой, предвкушая, как умру у мартена, выпекая семь рыжиковых лепешек: июль в Махачкале беспощадный, а кондиционеры тогда не были привычной частью домашнего пейзажа. Поздно ночью я намазала последнюю лепешку кремом, чертыхнулась на городской водоканал, облилась холодной водой из ковшика и провалилась в сон. День предстоял тяжелый: утром надо было довести торт в целости и сохранности до работы, днем — мило улыбаться поздравляющим, а вечером выслушать дежурный тост от деда. С тех пор как мне исполнилось 15, он желал мне отметить следующий день рожденья в собственной квартире с прилагаемым к ней собственным мужем. И в этом месте я опять должна была мило улыбнуться. В девять часов утра, проклиная махачкалинский общественный транспорт, климат и Всеблагое Провидение, которое могло бы поместить меня в Соединенное Королевство изначально, я толкнула дверь обменника ногой — руки были заняты начинающим расплываться от плюс тридцати «Рыжиком». Нет, коллеги не пели мне «хеппи бездей», не выскакивали из-за спинок диванов с шариками и не палили из ружей, но их счастливые лица сразу показались мне подозрительными. Я открыла дверь в свой кабинет. Там были цветы. Нет, не так. Там были ЦВЕТЫ. Крошечная комнатка была утыкана букетами, букеты лежали везде, даже на сейфе, а на столе их кто-то художественно разметал елочкой. Я такое видела один раз — на крышке гроба преподавательницы нашей музыкальной школы. Букеты были огромными, офис выглядел то ли как кабинет усопшей, то ли как оптовая база цветочника. Я вздохнула и пошла одалживать ведро в заготовительную контору по соседству. После мы пили чай. Торт, отдохнувший в холодильнике, резался красивыми ромбиками. Босс произнес тост, который им с моим дедом писал один спичрайтер, и отбыл с ломтем выпечки в салфетке. А потом я откусила кусочек «Рыжика». Это была катастрофа. Ка-тас-тро-фа! Масляный крем, который я взбивала полночи вручную (никаких блендеров у меня не было, как не было и дрели с куском вешалки для взбивания, темные времена воспитывают непобедимых женщин!), — так вот этот белый воздушный крем был абсолютно соленым. Чтоб тебя, масло сливочное без маркировки! Вкус был странный. Есть было можно, хотя на «Рыжик» не было похоже. И было большое «но» в виде четырех растерянных уроженцев одного аула в Гунибском районе. Но мне было уже не 15, а целых 23. У меня в сумке лежал диплом литератора, я читала Стейнбека и моя счастливая жизнь махала мне по ту сторону Па-де-Кале. Я мило улыбнулась и сказала: «Как вам нантская карамель? Такой необычный оттенок вкуса, слегка солоноватый!» И рассказала четырем обалдевшим пацанам трагическую историю про монахинь славного города Нант, которые в годы второй мировой варили особую карамель для поддержания сил Сопротивления, а чтобы она не портилась — добавляли туда морскую соль. После войны крем стал деликатесом, потому что не бывает диплома филолога у кого попало, и красного цвета он тоже не просто так. А доллар тогда стоил три тысячи рублей.
