Фредерик Бегбедер заменил пенсию репродуктивным периодом
Герой нового романа Фредерика Бегбедера уже не тот, каким он запомнился читателям по «99 франках» или «Любовь живет три года». Ему за 50, он известный тележурналист и очень не хочет стареть и умирать. В частности потому, что у него молодая красавица-жена и две маленькие дочери. И вот в возрасте, когда прочие уже начинают подумывать о душе, герой «Вечной жизни» устремляется к вечной молодости. Смерть, по его мнению, всего лишь проблема, которую нужно технически отрегулировать. Новая книга Фредерика Бегбедера «Вечная жизнь» выйдет 20 августа в издательстве «Азбука». «Лента.ру» публикует отрывок из романа. Жизнь — это массовое убийство. Бойня. По-красивому — гекатомба. Massmurder для 59 миллионов человек в год. 1,9 смерти в секунду. 158 857 умерших в день. Пока я писал начало этой главы, в мире умерли не меньше двадцати человек, а пока вы читали эти строки (особенно если читали медленно)... посчитайте сами, сколько еще ушло из жизни. Не понимаю, зачем террористы в поте лица подправляют статистику, им никогда не побить рекорд Госпожи Природы. Человечество редеет и пребывает в тотальном безразличии. Мы терпим каждодневный геноцид как нечто обыденно-нормальное, но меня смерть приводит в негодование. Раньше я вспоминал об этом раз в день. После пятидесяти думаю постоянно. Проясним ситуацию: я не ненавижу смерть вообще, я ненавижу вполне конкретную смерть — свою. Если большинство людей принимают неотвратимость жизненного конца, это их проблемы. Лично мне умирать неинтересно. Скажу больше: через меня Костлявая не пройдет! Эта книга — рассказ о том, как я учился не быть как все в смерти. Я не собирался сдаваться без сопротивления. Конечность жизни — уловка ленивых, только фаталисты считают ее неизбежной. Ненавижу смирившихся, покорных мрачному «жанру», говорящих со вздохом: «Ничего не поделаешь, всему приходит конец, рано или поздно и мы присоединимся к большинству...» Уползайте подыхать в темный угол, слабаки. Любой смертный — это в первую очередь has been — бывший, тот, про кого станут говорить, что он был. У меня обычная жизнь, но пусть уж она продолжается. Я был дважды женат, оба раза ничего не вышло. Десять лет назад, приобретя стойкую идиосинкразию к браку, я завел роман, и она родила мне дочь. А потом встретил в Женеве аппетитную Леонору, доктора молекулярной вирусологии. Ухаживания плохо мне удаются, поэтому я быстро делаю предложение и женюсь (исключение — Каролина, и то, вероятно, по причине ее отъезда). Я послал Леоноре эсэмэску от нас с Роми: «Если соберешься к нам в Париж, не забудь привезти двойной крем грюйер, будем начинять меренги». Вряд ли метафора была лобово эротичной. Я не знаю определения любви, но ощущаю ее как боль, подобную наркотической ломке. Леонора не только вышла замуж за дважды разведенного, он еще и подрядил ее в мачехи к своей ясноглазой дочери-подростку. После венчания в розовой церкви на острове Харбор Багамского содружества Леонора стала жить между Парижем и Женевой. Мы по очереди ездили на скоростном поезде Lyria, иногда катались вместе. Непрестанно разговаривали, занимались любовью... между двумя странами. — Предупреждаю, я не принимаю противозачаточных. — Как удачно — я хочу тебя оплодотворить. — Прекрати, я возбуждаюсь! — Мои гаметы стремятся к твоим яйцеклеткам. — Продолжай... — Мои гонады высвободят 300 миллионов сперматозоидов, и они устремятся к твоим фаллопиевым трубам... — О, черт... — Я похож на человека, который трахается ради удовольствия? — А-а-а-ах, сейчас... сейчас, улетаю! — Погоди, и я, я тоже! Девять месяцев спустя... Лу родилась так стремительно, что мы даже не успели переехать. Я подстегиваю рассказ, чтобы побыстрее закончить: тема этой книги не жизнь, а НЕсмерть. Завести ребенка, когда тебе стукнул полтинник, значит попытаться исправить «спущенный» сверху сценарий. Обычно человек рождается, женится, размножается, раз водится, а в пятьдесят уходит на отдых. Я ослушался программы, заменил пенсию репродуктивным периодом. В вечер рождения нашей детки Давид Пюжадас объявил в вечернем выпуске новостей Le Journal de 20 heures на канале France 2, что продолжительность жизни французов «застряла» на семидесяти восьми годах. Мне, таким образом, оставалось жить двадцать шесть лет. Леоноре было двадцать шесть, и мы оба знали, что двадцать шесть лет пролетят за пять минут. Двадцать шесть лет = 9490 дней жизни. Нужно было смаковать каждый из них — от рассвета до заката, как делает выпущенный из тюрьмы человек. Я должен был жить так, словно заново рождался каждое утро. Смотреть на мир глазами малыша, будучи по сути своей старым драндулетом. Мне нужно было бы изобрести календарь Пришествия с 9 490 открывающимися окошками. Каждый минувший день — это минус один день из 9490 дней, отделяющих меня от Ответа. Я научил дочь семейному розыгрышу — переворачивать в подставке скорлупку съеденного яйца всмятку. Лу притворяется, что даже не начинала есть свое яйцо, я сержусь — понарошку. Она разбивает скорлупку ложечкой и показывает мне пустоту, а я делаю вид, что потрясен. Мы смеемся, каждый ломает комедию: Лу старается поверить, будто провела меня, я изо дня в день изображаю удивление. Разве этот маленький сизифов фокус не есть метафора человеческой жизни? Переверни скорлупку и сделай вид, что это смешно. Стареть — значит смеяться над анекдотами с бородой. Мой страх смерти смешон. Пора признаться: мой нигилизм — это поражение. Я всю жизнь смеялся над жизнью и превратил иронию в бизнес. Я не верю в Бога, потому и хочу пережить себя, уцелеть. Я — нигилист с двумя детьми и вынужден с гордостью и смущением признать, что продолжение жизни — самая важная цель в моей жизни ведущего теледебатов и режиссера сатирических фильмов. Есть два сорта нигилистов: самоубийцы и «производители». Первые опасны, вторые трогательны. Необузданные нигилисты сумели подорвать мой салонный пессимизм. Как если бы мыслитель Эмиль Чоран умер не от болезни Альцгеймера, а стал жертвой джихадистов. Не прощу исламистов за то, что выхолостили насмешку, но вынужден признать: любая жизнь, даже самая пустая, выше героического небытия. Человек, не верящий в вечную загробную жизнь, вынужденно желает продлить свое существование. Так из циника и меланхолика становишься сциентистом и постгуманистом. Рассказ о жизни, который вы читаете, гарантированно меня увековечит. Он сохраняется на чипе и в базе данных компании Human Longevity, досье No Х76097АА804, но к этому мы вернемся позже. До пятидесяти лет бежишь в толпе, вместе с толпой, потом перестаешь торопиться. Отпускаешь толпу от себя, вокруг становится меньше народу, впереди — разверстая пропасть. Моя жизнь истончилась. Мой мозг моложе тела. Двенадцатилетний племянник выигрывает у меня в теннис со счетом 6:2. Роми умеет менять картриджи в принтере, я на это не способен. После текильной вечеринки организм восстанавливается три дня. Я достиг возраста, когда наркотики нагоняют страх: употребляешь разве что косячок, да и то очень лайт (по сравнению с былыми временами). Вечно чувствуешь себя скованно, потому что не спешишь прилечь с инсультом. Стаканами пьешь яблочный сок для детского питания со льдом, авось окружающие поверят, что это виски. Перестаешь оглядываться на девушек на улице — из страха заработать кривошею. Катаешься по морю на доске и получаешь отит. Каждую ночь просыпаешься по два-три раза и тащишься в сортир писать. Такие вот «радости зрелого возраста». Десять лет назад плюнул бы в лицо сказавшему, что однажды я начну пристегиваться даже на заднем сиденье такси! У стариков вечно что-нибудь болит. Тело износилось, редкий день проходит без идиотских болей в ступне, без подколенной судороги, ночных резей в простате, межреберной невралгии. И это не считая психологических или нервных потрав. Но хуже всего постоянное нытье. Основное занятие стариков — доставать близких (и не очень) людей. Старик ворчит, жалуется, и молодые разбегаются. Страх — вот общая черта «тех, кому за пятьдесят». Мы становимся жутко переборчивы в еде. Бросаем пить и курить. Бережемся от солнца. Избегаем всевозможных закислений. Постоянно пребываем в депрессии. Бывшие прожигатели жизни превращаются в трусов, дрожащих за свою шкуру. Мы яростно защищаем последние в нашей жизни вдохи. Подписываем полисы и страховки. Мое поколение в мгновение ока перешло от непоследовательности к паранойе, кажется, это случилось за одну ночь: все мои развеселые друзья восьмидесятых говорят только о здоровой пище, киноа, веганстве и велопрогулках. Нами овладело ГПП — Гигантское Поколенческое Похмелье. Чем чаще двадцать лет назад ребята ловили кайф, «подстегивая лошадку» в туалете клуба Le Baron, тем чаще они теперь читают мне лекции о гигиене жизни во всех ее проявлениях. Случившееся еще сюрреалистичнее оттого, что я не заметил его приближения! Пребывая в черной дыре из-за разводов и телешоу, я развлекался с девушками из службы эскорта, а мир менялся. Парни, заканчивавшие ночь в канаве, стали аятоллами овощей, а мои прежние дилеры — апостолами прогулок по горным тропам в башмаках North Face. Закуриваешь сигарету — и тебя называют самоубийцей-камикадзе, заказываешь «Кайпироску» — слышишь в свой адрес: «Отброс зловонный!» Ты не читал Сильвена Тессона? Несчастный... Они ругают собственное прошлое. А Сильвен, между прочим, чуть не убился, когда обкурился и отправился гулять по крышам. Прекратите делать из него монаха-эколога! Тессон похож на меня: алкоголик-русофил, трясущийся за свою жизнь. Я начал смотреть все кулинарные шоу. «Мастер-шеф», «Топ-шеф», «Эскапады Птирено»: я, еще недавно завсегдатай ночных клубов, стал адептом диетической еды. Потом случилось то, что должно было случиться: я записался на фитнес. Даже в худших кошмарах мне не снилась подобная катастрофа: вот я «несусь» на эллиптическом велосипеде без седла; пытаюсь исполнить планку на локтях, борясь за рельефный пресс; лежу на армированном коврике и преграждаю смертоносной штанге путь к моей беззащитной шее; тщусь изобразить ногами стул, зацепившись локтями за шведскую стенку; меня растягивают во все стороны неумолимые резиновые петли (женщины называют это пилатес, мужчины — силовым эспандером). Под конец я тягаю гири, как распоследний культурист. Ужас!!! Столетиями мужчина участвовал в героических войнах; в двадцать первом веке борьба со смертью приобрела иную форму: дядька в шортах прыгает через скакалку. Я боюсь, потому что Роми и Лу не заслуживают сиротства, и пытаюсь оттянуть конец. Жизнь заканчивается, а я с этим не соглашаюсь. Смерть не укладывается в рамки моего ретропланинга. Сегодня утром я ходил босиком по клубнике, которую моя младшенькая раскидала по паркету. Ужели счастье, отвоеванное в борьбе, закончится в ближайшие пять минут? Я глохну — повторяю чужие фразы. Не исключено, что дело не в ушах, просто другие люди перестали меня интересовать. В моем возрасте начинаешь пить коку Zero: смотришь на растущий живот и боишься, что скоро перестанешь видеть «гордость мужчины». Чаще всего я прописываю себе сеанс релаксации. Каждый вечер, лежа в ванне, пересчитываю выпавшие волоски, плавающие на поверхности воды. Если их больше десяти, впадаю в уныние. Потом беру пинцет и выдергиваю седой «мох» из носа, ушей и прореживаю кустистые брови, достойные знаменитого политического «бровеносца» Франсуа Фийона. За родинками я слежу, как за молоком на плите. Одеваюсь в костюмы «строго по фигуре» от Эди Слимана: пусть смерть, встретив бородача в приталенном пиджаке, решит, что ошиблась клиентом. Суставы рук у меня немеют, спину начинает ломить после пятнадцатиминутной зарядки. В пятьдесят лет нет времени на бесцельное фланирование. Все рассчитано по минутам. Мои умные часы круглосуточно показывают сердечный ритм и число калорий, сжигаемых при ходьбе. Моя футболка Hexoskin по Bluetooth связана с моим iPhone 7 и докладывает ему все про мое потоотделение. Статистика бесполезная, но меня успокаивает. Я в любой момент могу сказать, сколько шагов сделал с утра. ВОЗ рекомендует 10 000 в день, я пока на 6136-м и уже утомился. Я кое-что потерял в дороге, и это «кое-что» — моя молодость. В наше плоское время голова кружится только от смерти. С начала этой главы в мире умерло 10 000 человек. О бойне к концу книги предпочитаю умолчать: уж слишком омерзительный выйдет оссуарий. Перевод Елены Клоковой
