Абсурд, с которым можно вытерпеть любые неурядицы. За что мы любим сказки Успенского

Эдуард Николаевич Успенский был писателем невероятной, достойной зависти продуктивности. За долгую свою писательскую жизнь он написал невероятно много книг, больше, чем было опубликовано, и в разы больше, чем успели прочитать оплакивающие его сегодня поклонники. И это уже само по себе невероятно: если присмотреться, окажется, что наше счастливое советское детство чуть ли не единолично создавал один Успенский. И крокодила Гену с Чебурашкой, и Дядю Федора с Матроскиным, и пластилиновую ворону, и хулиганских бабок-ёжек, и колобков, ведущих следствие так, что Шерлок Холмс бы обзавидовался. В начале было слово Сам Успенский говорил, что главное в литературе для него — создать характер. Своим учителем он считал Бориса Заходера, а остальных советских детских писателей и за людей не считал: Маршак, ворчал Успенский, был графоманом, Чуковский писал "бред", а титулованный Сергей Михалков и вовсе, по его мнению, не мог придумать истории: какой характер у дяди Степы, кроме того, что он "длинный". Ну а у Успенского — целая галерея, тут тебе и Шапокляк, и Печкин, и Лихо Одноглазое. Он придумал их всех, и можно понять его возмущение, когда авторские права на его персонажей пытались забрать художники. Ведь в его случае все начиналось с фантазии, со слова. Именно слово, кстати, а не характер стало главной движущей силой текстов Успенского. Его герои, если вспомните, все время болтали. Раз вовлеченные в диалог, не могли выбраться из словесного пинг-понга. Все эти фразочки сегодня вызывают радость мгновенного узнавания, но их так и не удалось растащить в повседневный обиход, как мемы из советских комедий. Поскольку за смешным у Успенского всегда маячило какое-то второе неуютное дно. "Вы по ошибке счастливы," — говорила тетя дяди Федора, и рвалась всех перевоспитывать, как Матроскин, переучивающий людей есть бутерброды. "Сколько лет я вас знаю, вы все понимаете. Но самое интересное, что вы все понимаете неправильно," — поучал своих слушателей профессор Чайников. Кощей Бессмертный vs. СССР Казалось бы, ничего протестного в текстах Успенского не было, и судьба его писательская, даже при советской власти, была вполне благополучна. На самом деле, это была самая настоящая антисоветская литература, и сам Успенский позже признавал себя самым что ни на есть антисоветским писателем. Это были книги о тех, кого пришли вписывать в тоталитарные рамки, а они в ответ "усы, лапы и хвост — вот мои документы!". О тех, кто строил свой собственный дом Дружбы, кто существовал вопреки тому, что в словарях его не было, ну а "Следствие ведут колобки", поставленные Александром Татарским, — это совсем уже махровая антисоветчина, с такой пылкой радостью свидетели бросались здесь сдавать "подозрительных элементов". Успенский рассказывал, как советская цензура вымарывала целые отрывки из его первой повести "Вниз по волшебной реке" — например, там, где Кощей Бессмертный, гремя цепями, говорил "Мне нечего терять, кроме своих цепей", видели издевательство над пролетариатом. Цепи убрали, но в той же повести Баба-Яга, жалуясь на Змея Горыныча, говорит "Ох, не нравится он мне, наш хорошенький" — ругать его запрещено — и эффект узнавания, надо сказать, был ничем не меньше. Успенский нашел себе главный источник вдохновения в городской культуре, в повседневной речи. Там нашлась для него свобода, которой так не хватало тоталитарному обществу. Так слово стало у него оружием против всего официального, мертвого. "Кругом живая жизнь" Тексты Успенского убеждали именно потому, что были свободными, живыми. Городская речь, городской фольклор были его стихией. И позднее он не раз еще этот трюк повторит. Когда соберет, например, книгу пионерских страшилок про красную руку — этими публикациями в "Трамвае" зачитывались все школьники, от младших до старших. Или когда затеет передачу "В нашу гавань заходили корабли", где известные люди с видимым удовольствием перепевали не шансон, не советскую эстраду, но городской фольклор. В 90-х его герои, тот же почтальон Печкин и крокодил Гена, опять были со своим народом, занимались приватизацией, хранили доллары, вкладывали их в бизнес. Казалось, он нарочито старается быть актуальным, и это ему не очень удается. На самом деле, он просто продолжал быть собой, тащить улицу в свои только на первый взгляд сказочные истории. "Кругом живая жизнь," — говорил он, и в отличие от своих читателей, он от жизни никогда не прятался. Просто улицы стало слишком много, реальность стала даже слишком нарочитой, и нам уже наоборот, хотелось спрятаться от них в невинных, на первый взгляд, историях детства. И то же самое "Простоквашино" сегодня совершенно не устарело, и переснятый японцами "Чебурашка" тоже кажется абсолютным приветом из детства, из каких-то уютных, ностальгических пространств общественной памяти. Но Успенский никогда не был так уж прост. Добро — симпатичнее Помимо детских повестей со всеми их непрочитанными продолжениями, Успенский писал и стихи, замечательные. Мы опять же помним их по мультфильмам — “Осьминожки”, “Разгром”. Есть у него, например, стихотворение про мальчика со скрипочкой, на которого напали бандиты: "У тебя, понимаешь,/ Счастливое детство./ А у нас, понимаешь,/ Окончились средства". Когда оказывается, что отдать мальчику нечего, он играет бандитам на скрипке, и они сразу перевоспитываются, понимают, что жили неправильно. С тех пор они тоже ходят на концерты, сидят чистенькие, слушают Баха и Листа. И при этом остаются хулиганами, "Но все, что похищают, /Обратно возвращают. /А все, что возвращают, /Опять же похищают". Успенский не верил в утопию, не верил, что людей можно перевоспитать. Но он умел увидеть тот повседневный абсурд, с которым можно вытерпеть любые жизненные неурядицы. И его отрицательные герои никогда не были по-настоящему "плохими", но никогда и не становились хорошими. Они всегда получали своих друзей или свои велосипеды, чтобы только ненадолго угомониться, и снова принимались за свое. Но сама картина мира, где мелкое, вредное зло никогда не победит веселого, дружного добра, пусть и само никогда не будет повергнуто — наверное, самое драгоценное, что нам от Успенского осталось. Он убедил нас, что добро — симпатичнее. И это дорогого стоит.