Tiscali.cz (Чехия): Людмила Улицкая об августе 1968 года: Я была против

«Простите ли вы нам 1968 год, это ваше дело», — говорит известная русская писательница Людмила Улицкая. В эксклюзивном интервью порталу Tiscali.cz она рассказала о Пражской весне, вторжении советских войск и советских героях. В августе 1968 года над ее головой пролетали военные самолеты, направлявшиеся в Чехословакию. Улицкая публично отказалась поддержать советскую «братскую помощь». Она была близкой подругой одной из участниц демонстрации на Красной площади против подавления Пражской весны. Сегодня Улицкая — известная в России и за рубежом писательница. Tiscali.cz: В этом году мы отмечаем 50-летюю годовщину событий Пражской весны. Интересовались ли Вы в то время реформами в Чехословакии? Людмила Улицкая: К советскому правительству я всегда относилась враждебно. Мне оно не нравилось, и до определенного момента оно меня не замечало. Перед событиями в Чехословакии были венгерские события, поэтому вторжение войск Варшавского договора не стало для меня большим сюрпризом. Идею «социализма с человеческим лицом» я не поддерживала, так как мне казалось, что у социализма просто не может быть человеческого лица. Кстати, сегодня я уже так не думаю. Все намного сложнее. Но по сравнению с закостенелой советской идеологией чехословацкое реформаторское движение в то время выглядело привлекательным. — Помните ли Вы день вторжения? Что Вы делали 21 августа 1968 года? — Тогда я работала биологом и поехала в командировку на Закарпатскую Украину, чтобы изучать там дрозофил. Я сидела на холме в Ужгороде и видела, как у меня над головой пролетает туча самолетов в направлении чехословацкой границы. В голове у меня мелькнула мысль, что начинается Третья мировая война. Я смотрела на небо и думала: «Я должна встать, пойти на вокзал, купить билет и ехать домой. Пока еще можно». Я с горечью думала о будущем. Приблизительно через 20 минут самолеты вернулись. Неужели передумали? Я воспринимала все очень болезненно. — Насколько мне известно, с этими самолетами связана история Вашего пробуждения… — После августа 1968 года прошло много лет, и я начала навещать престарелого родственника. Он служил в армии инженером. Он был не пилот, а техник. Еще во время Второй мировой войны он окончил Военно-Воздушную академию Жуковского. Всю свою жизнь он провел в авиации, был заместителем командира полка по технике. Он относился к так называемым непартийным коммунистам, восхищался Сталиным, Жуковым, но был убежден, что солдат не имеет права быть членом партии, потому что солдат подчиняется приказам, а не какому-то демократическому централизму, царящему в партии. Это был молчаливый и очень хороший человек. Всю жизнь он не говорил со мной, а только подавал руку при встрече, как на партийном собрании. Но перед смертью, когда я стала навещать его, он разговорился. Он сказал, что 21 августа 1968 года его полк должен был лететь в Прагу. Бомбардировки не начались только потому, что они получили приказ возвращаться обратно. Если я не ошибаюсь, то он служил в украинском Дрогобыче. — Что Вы почувствовали, узнав о вторжении войск в Чехословакию? — Я почувствовала, что на этом жизнь заканчивается. — Какие настроения царили в Вашем окружении после вторжения советской армии в Чехословакию? — Все мои друзья были глубоко потрясены. Среди нас не было никого, кто поддержал бы вторжение. Возможно, где-то и были люди, одобрявшие его, но я таких не видела. — Принуждали ли Вас принять участие в мероприятии в поддержку «братской помощи» Чехословакии? Подписывали ли Вы резолюцию в поддержку вторжения, которую советские партийные органы распространяли в рабочих коллективах и в университетах? — То собрание в Институте общей генетики я отлично помню. Там произошло важное для меня событие. Именно там пролегла граница между тем, что я могу, и тем, что не могу сделать. Проголосовать «за» я не могла. Я специально села в зале на последний ряд, потому что не прийти было нельзя: всех загнали в этот зал. Я думала о том, что как только начнется голосование, я уйду. И когда начали голосовать о поддержке военного вмешательства (точной формулировки я уже не помню), я потихоньку пошла к дверям. Но они были закрыты! Следующая дверь была рядом с президиумом, и нужно было пройти через весь зал. А теперь представьте себе: мне было 25 лет, я была молодой, была специалистом. Я была одета в костюм в стиле Шанель собственного пошива, на достаточно высоких шпильках. И вот я прошла через весь зал, ожидая, что кто-нибудь крикнет: «Куда Вы?» Я уже приготовилась ответить: «Заткнись!» Но никто мне ничего не сказал. В абсолютной тишине я вышла. Потом ко мне пришли старшие друзья, которые делали карьеру, были кандидатами наук, и сказали, что завидовали мне. Но поступить так же не могли, потому что от этого зависела их любимая работа, и перед коллегами они чувствовали ответственность. А меня через два года после этого выгнали с работы… — Вы были хорошо знакомы с Натальей Горбаневской, одной из участниц демонстрации семи молодых людей, протестовавших на Красной площади против вторжения войск в Чехословакию 25 августа 1968 года. Какой Вы помните Горбаневскую? — Наташа была моей близкой подругой. Но я не знала, что она пойдет протестовать на площадь. Тогда меня даже не было в Москве. Да она бы мне ничего и не сказала. Она понимала, что я не героическая натура. Меня хватало только на чтение самиздата и всецелую моральную поддержку более смелых людей. По прошествии многих лет Наташа написала о тех событиях книгу, которую назвала «Полдень». После смерти Наташи я тоже написала о ней книгу под названием «Поэтка». — То есть Вы не ожидали демонстрации в поддержку Чехословакии? — Заранее я ни о чем не знала. Кроме того, Наташу отправили в тюрьму позже, когда всех остальных уже осудили. Поэтому у меня была возможность поговорить с ней об этом. Я очень за нее боялась. Ее младшему сыну Осе было всего три месяца. Нужно обладать особым героическим нутром, чтобы пойти с ребенком на такую акцию. Ося умер в этом году, не дожив до 50 лет. Наташа покинула нас несколько лет назад. Я ее очень любила и уважала. Мы дружили до самых последних дней ее жизни. — А что Вы думаете о самой демонстрации семи человек на Красной площади? — Думаю, что эти семь человек (на самом деле их было восемь) спасли честь нашего народа. Но они были не одиноки, и прозвучали и другие возражения против вторжения войск в Чехословакию. Но поскольку эти голоса прозвучали не на Красной площади, их никто не слышал. — Какое значение эта демонстрация имела для советских диссидентов? — Это сложный вопрос. Сегодня диссиденты кажутся чем-то единым, однако это движение было очень разнородным. Были религиозные диссиденты, философские, коммунистические, научные, из мира искусства, и зачастую они образовывали отдельные группы. Думаю, что и демонстрацию они оценивали по-разному. — Стоит ли чехам и словакам прощать Россию за вторжение войск и подавление Пражской весны? — Это ваше дело, простите вы или нет. Однако, как мне кажется, вопрос задан некорректно. Мы живем в потоке истории. Есть конкретные люди, а есть государственная политика. Человеку сложно идти против бесчувственного государственного аппарата. Горящий советский танк у здания Чешского радио в Праге, 1968 годДолжны ли русские простить немцев? Или евреев? А англичане — французов? Индейцы — американцев? Марокканцы — французов? Дело тут не в прощении. Речь идет о другом процессе, который мы должны все вместе пережить. Я назвала бы его сменой восприятия. В религиозной терминологии это называется преображением. Среди нас есть люди, которые очень восприимчивы к нравственным проблемам. К ним относится и прозаик Стефан Цвейг. Когда перед Второй мировой войной Австрия переживала патриотический подъем, он сказал «нет»! Как и некоторые другие интеллектуалы, которым впоследствии пришлось покинуть Европу. В России в 1968 году люди, восприимчивые к нравственности, вышли на демонстрацию на Красной площади. Честно говоря, мне очень жаль и тех сопляков, которых сажали в танк и отправляли в Чехословакию, Афганистан и Сирию. Наша малая вина заключается в том, что мы не знаем, когда нам голосовать за, а когда против. Чехи однажды сделали правильный выбор, и тогда к власти в стране пришел Гавел. — Есть ли у современной России вообще какая-то позиция по поводу вторжения войск в августе 1968 года? — Это очень сложный вопрос. Я не могу на него ответь. Тем более однозначно и в формате интервью.