В Екатеринбурге не стало одного из самых известных и именитых уральских художников Виталия Воловича. О трагическом известии стало известно сегодня утром, 20 августа. Последние месяцы жизни художник провел на больничной койке и не смог появиться на публике в свой 90-летний юбилей, который прошел 3 августа. URAL.AIF.RU публикует интервью с художником, сделанным ровно год назад на презентации его авторской книги «Мастерская художника». И это – правила жизни Виталия Воловича. О Екатеринбурге «Из 89-ти прожитых мною лет, 85 лет я живу в Екатеринбурге. В этом городе у меня 300 тысяч хороших знакомых, 100 тысяч приятелей и 50 тысяч друзей, которые практически мои родственники». «Я видел множество городов, но Екатеринбург остается самым главным городом моей жизни. Здесь я испытал первые радости, первые творческие успехи. Здесь была тьма тяжелых неприятностей, были потери друзей и близких мне людей... Можно сказать, что с Екатеринбургом у нас кровная связь». «Есть такая фраза: «рисует, значит, любит». Я люблю этот город и много рисовал старый Екатеринбург, каждый дом тогда для меня был живым, одухотворенным. И я, безусловно, люблю этот город. Но в последнее время в этой любви появилась теневая сторона. Связана она с тем, что Екатеринбург растет и развивается не сам по себе, как это должно быть, а, вытесняя старый город, меняя его характер. Это печальное зрелище». «Сейчас рисовать город не интересно. Искать старые дома бессмысленно – выкорчевали все. Борьба за сохранение города велась всегда, сколько я себя помню. Я подписывал несметное количество писем, и был автором самостоятельных писем с просьбой сохранить тот или иной дом, не сносить то или иное здание. Дом все равно сносили, но была хотя бы какая-то видимость борьбы. Сегодня все просто. Можно суетиться сколько угодно, но приезжает машина, дом сносят, жгут, ставят железный сарай и все. Словом, историческая часть города как-то мгновенно исчезла. А те здания, которые сохранились, обставлены цементом, стеклом, металлом, завешены рекламой. Они потеряли свой характер, и даже... свой смысл. Их превратили в нелепую деталь города, которая смотрится крайне неорганично, чуждо». «Но я бы хотел, чтобы вы любили свой город. Это очень важное ощущение – любить город, в котором живешь. Всем сердцем, всеми нервами, всей душой. Надо стараться любить свой город так, чтобы почувствовать себя необходимым ему. Невероятное чувство быть нужным не только самому себе, но и тем людям, которые рядом с тобой, городу, с которым связана твоя судьба и судьба твоих близких». О возрасте «Через два дня и год (творческая встреча состоялась 1 августа 2017 года. – Ред.) мне исполнится 90 лет. Возможно, это уже старость». «Как-то в моей мастерской сидела внучка, которая тогда была классе в пятом. Они как раз проходили «Кладовую солнца» Пришвина. Тут зашел мой приятель с вопросом, не сохранилось ли у меня письмо Пришвина? Я нашел это письмо, отдал ему. «Дед, ты что, знал Пришвина?», – спрашивает внучка. Отвечаю: «Я иллюстрировал его книгу, получил от него письмо, был однажды у него в гостях в Москве». «То есть ты знал его ЛИЧНО?». «Выходит, что так». Тут ее глаза сделались огромными, и она, помолчав, спросила: «Дед, а Пушкина ты тоже знал?» О книге «Мастерская художника» «Одно из самых странных событий моей жизни – написание этой книги. Писатели, литераторы считают, что художник имеет право на некоторое присутствие ума, на некоторые чувства, но он ни в коем случае не должен говорить, а тем более писать. Чем больше мычит художник, выступая, тем он талантливее. Но я не зря родился в семье профессиональных литераторов». «Мы с друзьями периодически собирались у меня в мастерской пить водку. Это нормальное занятие для художников, и вообще, для мужчин. Но мы пили водку как-то невероятно осмысленно. Обязательно рассказывали друг другу о событиях в своей жизни, произошедших за тот период, пока мы не виделись. И вот однажды Лёня Порохня сказал: «Вы такую жизнь прожили, напишите что-нибудь, это же интересно. Потом он уехал в Москву, а в моей жизни произошла страшная утрата... Моя жена сохранила мои дневники, в том числе школьных лет, училищные. Чтобы как-то преодолеть тяжелое состояние, я стал потихоньку что-то записывать. И увлекся этим делом. Потом я по просьбе приятеля послал ему в Москву диск с текстом. Месяц он молчал. А потом я получил из одного столичного издательства, подписанный ими договор. Книжка была издана. Второе, нынешнее, переиздание было вызвано печальными событиями. Ушли из жизни все мои близкие друзья: Андрей Антонов, Герман Метелёв, Лёша Казанцев, Миша Брусиловский... Мы все мечтали дожить до 2000 года. Вышло так, что я не только дожил, но и, вероятно, незаконно проник на чужую территорию и 17 лет у третьего тысячелетия отобрал. Плата за это – ощущение неуместности пребывания в этом времени, и попытка держаться тех правил, которые были выработаны в прежней жизни». О грехах детства «Было дело, я воровал. Первый раз это случилось, когда мой отчим получил, принес домой и отдал маме гонорар – пачку трехрублевых купюр. Когда они вышли из комнаты, я быстро схватил одну трехрублевку, сунул в карман. Потом мы с братом завернули ее в тряпочку, положили в спичечный коробок, коробок завернули в несколько слоев бумаги и спрятали на улице в канаве. Пропажа была обнаружена. Мы отпирались всеми силами. Тогда отчим сказал: «Вижу, что вы не просто преступники, а преступники закоренелые. Разговаривать с вами бессмысленно, поэтому мы передадим вас в третье отделение милиции». Его было прекрасно видно из окна нашей квартиры. В том числе мы видели, как каждый день в пять часов вечера приезжала машина, и оттуда выводили преступников – руки за голову. И вот днем перед прибытием этой машины отчим говорит: «Мать, накорми ребят, неизвестно, когда им теперь придется поесть». Мы отобедали с тяжелым сердцем. Отчим подошел к окну: «Пора, машина приехала». Мы – в рев и признались во всем. Конечно, были прощены. Я думал, что это никогда не повторится. Повторилось во время войны, при трагических обстоятельствах. Мать болела сначала дистрофией, потом туберкулезом. Ее страшно знобило. И мы с моим отчимом – преподавателем и литературным критиком – вечерами ходили на железнодорожную станцию, где выгружали уголь. Он был укрыт брезентом и охранялся. Мы ждали, когда часовой отойдет, подползали к куче угля, нагребали его в сумки. Этим мы топили дом. А растопкой служили (сегодня это страшно произносить) уникальные издания с гениальными иллюстрациями из богатейшей библиотеки отчима. В третий раз я решился на воровство также во время войны. Возвращаясь из школы, я взял из чужой поленницы березовое полено. Я принес его домой. Мама сразу все поняла. Помню, она – худая, бледная – из последних сил приподнялась на локтях и так на меня кричала! Задыхаясь от слез и несправедливости (я же хотел помочь!), я отнес это полено обратно. Больше я никогда не воровал. Честное слово». О признании «На выставках была такая форма обратной связи – «Книга отзывов». Там встречались подлинные жемчужины! Самая грандиозная запись была сделана в Челябинске, в зале Каслинского литья, где я показывал черно-белую графику. Один зритель написал: «Уважаемый Виталий Михайлович Волович, мне очень понравилась ваша графика. Но еще больше понравилось ваше Каслинское литье». Совершенно замечательную запись сделал один врач, которому Сережа Голынец попросил подарить мою книгу: «Очень понравились иллюстрации Воловича к книге «Роман о Тристане и Изольде». Особенно они мне понравились при вторичном осмотре». Еще в одной Книге отзывов была запись: «С большим интересом посмотрел ваши работы. Мне кажется, мы могли бы любопытнейшим образом поговорить о них. Пожалуйста, не пренебрегайте такой возможностью. Врач-психиатр... ». Имя, телефон и адрес прилагались. А самая последняя запись из тех, что я помню, была сделана два месяца назад в музее современного искусства: «Выставка отвратительная. Работы ужасные. Монстры кривляются, а все девушки голые. Варвара К., 8 лет». «Самое высокое признание мы с Лёшей Казанцевым (мы дружили с 1941 года и до его ухода из жизни) получили, когда рисовали старые дома в Екатеринбурге на улице Добролюбова. Подошли три изрядно подвыпивших человека , качаясь, молча постояли и пошли дальше. Я говорю: «Лёшка, народ нас не признает». И тут они останавливаются. Один из них возвращается и кладет нам на палитры по вобле». Помню еще самую трагическую реплику. Стою на скале на Чусовой в районе Кауровки, ветреный день, придерживаю этюдник, пишу, волосы развиваются. Я чувствую себя молодым и свободным (было это, может быть, лет семь-восемь назад). Внизу идут мужчина и девочка лет семи. Увидев меня, девочка громко закричала: «Деда, смотри, старик-то опять рисует!».
