Почему начальник должен рисковать собой, а писатель — бояться собственной тени
Какая шкура должна быть у хорошего начальника — подробно разъясняет автор «Черного лебедя» и «Антихрупкости» Нассим Талеб. Чего боится Стивен Кинг и как страх помогает ему писать романы. Почему Владимир Набоков никогда в жизни не напивался, не ругался матом, не ходил в церковь и на демонстрации, а также терпеть не мог психоаналитиков. Книжные новинки читала обозреватель Ленты.ру Наталья Кочеткова. Нассим Николас Талеб «Рискуя собственной шкурой: Скрытая асимметрия повседневной жизни» (перевод Н. Караева, изд-во «КоЛибри») «Я не люблю читать книги, которые рассказывают об очевидном. Я люблю, когда меня удивляют», — говорит Николас Талеб, математик, экс-биржевой трейдер и «эксперт по рискам» мирового масштаба, с чьей легкой руки широкая общественность узнала о феномене «черного лебедя». Последний всем знаком, потому что символизирует ситуацию, когда «этот самый на букву п» подкрался незаметно, хоть виден был издалека — как например, падение башен-близнецов или всемирный экономический кризис. Теория «черного лебедя», то есть событий, которые задним числом кажутся очевидными, но плохо прогнозируются в будущем и принесла Талебу славу и репутацию провидца. Закрепила ее книга «Антихрупкость», в которой автор рассказал не только, как распознать приближающийся визит «черного лебедя», но и пережить его без глобальных потерь и даже с выгодой для себя. Рецепт прост: заранее, еще в благополучный период приучить себя к изменчивости. История науки подтверждает, что если понемногу наносить вред своему организму каждый день, то тело привыкнет, окрепнет и станет нечувствительным к поражениям: яду, холоду, жаре, голоду, недостатку сна. Если приучить к тому же фирму, корпорацию, страну, то и они приобретут большую устойчивость. Ну и соблюдать меру, разумеется — например, не злоупотреблять кредитами. Если совсем коротко (и более чем упрощенно) сформулировать основную идею нового труда Талеба «Шкура на кону», то она сводится к формуле: «Вы открываетесь реальности и платите за последствия, хороши они или нет. Портя себе шкуру, вы учитесь и совершаете открытия — таков механизм органических сигналов, который греки называли патемата математа («обучайся через боль» — принцип, хорошо известный матерям маленьких детей)». То есть, по мнению Талеба, начальник, чей доход напрямую зависит от успешности корпорации, эффективнее, чем приглашенный менеджер, который в случае неудачи разведет руками и покинет пост, приняв следующее, еще более выгодное для себя предложение. Каждый тезис Талеба кажется безусловным, потому что даже гусю (не то, что лебедю) понятно, что автор прав в большинстве случаев. Другой вопрос: способны ли эти соображения кого-то удивить? Или философ проговаривает очевидное? Пуант лишь в том, что это очевидное такое неприятное, что никому не хочется о нем слышать. Стивен Кинг «Секретные окна» (перевод с английского, изд-во «АСТ») «Давайте поговорим с вами о страхе. Я пишу эти строки, и я в доме один. За окном моросит холодный февральский дождь. Ночь… Порой, когда ветер завывает вот так, как сегодня, особенно тоскливо, мы теряем над собой всякую власть. Но пока она еще не утеряна, давайте все же поговорим о страхе. Поговорим спокойно и рассудительно о приближении к бездне под названием безумие… о балансировании на самом ее краю. (...) Поговорим о том моменте, когда добротная ткань вашей жизни вдруг начинает расползаться на куски, и перед вами открываются совсем другие картины и вещи. Все дело в том — и большинство людей чувствуют это сердцем, — что лишь немногие из нас могут преодолеть неукротимое стремление хоть искоса, хотя бы краешком глаза взглянуть на окруженное полицейскими машинами с мигалками место катастрофы. У граждан постарше — свой способ: утром они первым делом хватаются за газету и ищут колонку с некрологами, посмотреть, кого удалось пережить. (…) Страх ослепляет нас, и мы копаемся в своих чувствах с жадным интересом, словно стараемся составить целое из тысячи разрозненных фрагментов, как делали те слепые со слоном. Мы улавливаем общие очертания. Дети делают это быстрее, столь же быстро забывают, а затем, став взрослыми, учатся вновь. Но общие очертания сохраняются, и большинство из нас рано или поздно осознают это. Очертания сводятся к силуэту тела, прикрытого простыней. Все наши мелкие страхи приплюсовываются к одному большому, все наши страхи — это часть одного огромного страха… рука, нога, палец, ухо… Мы боимся тела, прикрытого простыней. Это наше тело. И основная притягательность литературы ужасов сводится к тому, что на протяжении веков она служила как бы репетицией нашей смерти», - размышляет Стивен Кинг в одной из статей сборника «Секретные окна». Он анализирует, чем детские страхи отличаются от страхов взрослых (с этой точки зрения, по Кингу, самое бесстрашное создание — младенец, потому что жизненный опыт пока не научил его, что в этом мире можно и нужно чего-то бояться). Почему вампиры и мумии — плохие герои для книги ужасов и пугают меньше, чем темнота, насекомые, рептилии и вообще все скользкое и хлюпающее. Рассказывает, как были написаны самые известные его вещи: «Кэрри», «Сияние», «Кладбище домашних животных» и другие. Чем похожи Драйзер и Брэдбери (тут на него снисходит некое подобие чувства юмора: «Отрицательной стороной обоих является тенденция не просто описывать предмет, а втаптывать его в землю… и продолжать избивать до тех пор, пока тот не перестанет шевелиться»). Как дал свой первый в жизни автограф, сидя в туалете. Зачем нужно нещадно сокращать свой текст. И так далее. Собственно, сборник в основе своей, хотя с отступлениями и вариациями — это длинный, подробный ответ на вечный вопрос — «откуда вы берете идеи для книг». И ответ на него Кинг дает ошеломляюще честный — из собственных страхов. Владимир Набоков «Строгие суждения» (перевод с английского, изд-во «Азбука») «Я мыслю как гений, пишу как выдающийся автор и говорю как дитя», - так начинается сборник, в который вошли интервью, письма редакторам и статьи (в том числе по энтомологии) Владимира Набокова. Эти тексты в первую очередь раскрывают читателям Набокова-человека и проливают свет на то, что в научной среде принято называть «выстраиванием литературной репутации» писателя. Скажем, среди прочего Набоков признается, что «всегда был скверным оратором», а потому предпочитает размышлять письменно, а не устно, что «переписал — зачастую по нескольку раз — каждое из своих когда-либо опубликованных слов», а его «карандаши переживают свои ластики». Соответственно, интервью, вошедшие в данный сборник, не только собственноручно переписаны Набоковым, но и тщательно отобраны. Несмотря на сложные отношения с ораторским искусством, писатель называет беседу с журналистами «роскошной возможностью поговорить о себе самом». Отсюда избыточная анкетная декларативность: «Я горжусь тем, что никогда не стремился к признанию в обществе. Я никогда в жизни не напивался. Никогда не употреблял мальчишеских слов из трех букв. Никогда не работал в конторе или угольной шахте. Никогда не принадлежал к какому-либо клубу или группе. Ни одно учение или направление никогда не оказывали на меня ни малейшего влияния. Ничто не утомляет меня больше, чем политические романы и литература социальной направленности». Или: «Я не состою ни в одном клубе и не принадлежу ни к одной группе. Я не рыбачу, не готовлю еду, не танцую, не рекомендую книги, не даю автографов, не подписываю декларации, не ем устриц, не напиваюсь, не хожу в церковь, не посещаю психоаналитиков и не принимаю участия в демонстрациях». Надо сказать, что психоаналитикам вообще доставалось в публичных высказываниях Набокова. В ответ на традиционный вопрос о русском и английском Набоков объясняет, что рос двуязычным ребенком и «в возрасте пяти лет присовокупил к ним французский». Я не думаю ни на одном языке. Я думаю образами. Я не верю, что люди думают на языках. Думая, они не шевелят губами. Только неграмотный человек определенного типа шевелит губами, читая или размышляя. Нет, я думаю образами, и лишь иногда русская или английская фраза вспенится мозговой волной, но вот, пожалуй, и все». Объясняет, почему решил переводить «Евгения Онегина» не стихами, а прозой, придерживаясь буквалистского подхода. Печалится, что «в далеком будущем кто-нибудь переведет «Лолиту» на русский». И поясняет: «Я направил свой внутренний телескоп именно на эту точку в отдаленном будущем и увидел, что любой абзац, притом что каждый из них усеян ловушками, чреват ужасными переводческими ошибками. В руках какого-нибудь вредоносного работяги-переводчика русский вариант «Лолиты» окажется совершенно убогим, неумело скроенным из вульгарных выражений или промахов. Поэтому я решил перевести книгу сам». Иными словами, предстает перед читателем еще большим снобом, чем можно было бы о нем подумать. Что делает этот сборник чтением не менее увлекательным, чем собственно романы Владимира Набокова.
