Белла Рапопорт: «Феминизм в России помолодел, стал массовым и популярным»
Бывшая рейверша и тусовщица несколько лет назад благодаря резонансным статьям о гендерном насилии, сексизме и преступности секс-индустрии превратилась в медийное лицо молодого российского феминизма. Сегодня она изучает антропологию и вдохновляет на борьбу тысячи юных феминисток. Какой была твоя жизнь до того, как ты пришла в феминизм? Родилась я в Ленинграде. Мой папа был военным, так что мы сразу после моего рождения стали ездить по гарнизонам: сначала на полуострове Рыбачий в Баренцевом море, потом в Среднюю Азию (Таджикистан и Казахстан), жили в военных городках. Затем вернулись сюда, я пошла в среднюю школу, где меня одноклассники обижали. Окончила какой-то непонятный институт и получила диплом, который мне никогда впоследствии не пригодился. Лет с восемнадцати была активной тусовщицей и вместе с тем хотела выйти замуж: ну потому что я же женщина, который якобы нужно замуж. И получила этот опыт: репатриировалась в Израиль, жила в Иерусалиме, где несколько лет пыталась построить семейную жизнь с очень странным персонажем. В 2011 году вернулась в Петербург, устроилась работать журналисткой на портал Be-in, на работе познакомилась с Артемом Лангенбургом (смеется), мы много говорили о социальной несправедливости, и так постепенно я открыла для себя феминистские идеи. Что для тебя в этом открытии явилось наибольшим потрясением? Это был долгий путь. Сначала я просто поняла, что не хочу замуж и не хочу делать все те вещи, которые предписаны женщине традиционным обществом: готовить, убираться и прочее. Главным потрясением все-таки стало осознание, что на самом деле с мужчинами я вообще никогда не хочу иметь любовных отношений. «Феминизм в России помолодел, стал массовым и популярным» Известность в масштабах страны к тебе пришла три года назад после скандальной статьи на сайте Colta, манифеста против сексизма в российских медиа (поводом для него послужила статья с использованием слова «телочки» в одном из интернет-СМИ). Как ты перенесла свалившуюся на тебя славу? Это был мощнейший ураган дерьма прежде всего. Я порой смотрю в Facebook раздел «Что вы делали в такой-то день три года назад» — там лишь малая толика того внимания, которое на меня тогда обрушилось. Я просыпалась утром, и у меня уже была невероятная гора звонков, уведомлений, имейлов. Не умела тогда фильтровать информацию и до вечера читала все, что про меня писали. Писали много нехорошего, отчего было крайне неприятно, — собственно, я и на психотерапию пошла, потому что в результате этой истории выгорела, и до сих пор какие-то отголоски этого скандала меня травмируют. Помимо оскорблений, меня шокировал фидбэк всяких известных мужчин и ряда либеральных СМИ, которые переобулись и стали писать: да, проблемы домашнего насилия очень важны, и лишь одна Рапопорт хочет запретить слово «телочки». При этом моя статья была посвящена как раз нормализации гендерного насилия в языке, это было заявлено в ее первом абзаце. Но «телочкогейт» принес и много позитивного: мне до сих пор пишут женщины о том, что я их вдохновила. Да и в медиа феминизм стал привычной темой, медиа стали более приличными — не все, конечно, но тем не менее. Многие феминистки и вообще гражданские активистки утверждают, что та статья и скандал вокруг него явились настоящей медиареволюцией, они навсегда изменили информационный фон. Как ты оцениваешь сегодняшнее состояние феминизма в России? Чему он противостоит сейчас? У нас нет гомогенного феминистского движения. (Подробнее об этом можно прочитать в дискуссии Беллы Рапопорт с Марией Арбатовой на нашем сайте – Прием. ред) Но есть общие проблемы. Например, закон о декриминализации домашнего насилия: побои в отношении близких лиц переведены из уголовного в административное производство — если раньше было тяжело, но возможно наказать домашних абьюзеров, то сейчас они просто платят скромный штраф из семейного бюджета. Кроме того, с 2013 года действует федеральный закон о так называемой «пропаганде гомосексуализма», который сильно и негативно сказывается на жизни гомосексуальных, бисексуальных и трансгендерных женщин. Если вернуться к феминизму, то он в России за последние годы сильно помолодел. Я подписана на многих двадцатилетних активисток в «Инстаграме», они говорят о вещах, которые я затрагивала пять лет назад: о бодипозитиве, партнерском насилии, мизогинной лексике, неприкосновенности личных границ, о правах ЛГБТ. Только разница в том, что я в свои двадцать ни о чем таком даже не задумывалась. Феминизм стал более массовым и популярным. Но, увы, проблема в том, что в России сознание отдельных людей всегда опережает системные процессы. Весь прошлый год на Западе прошел под знаком кампании MeToo и других кампаний против изнасилований и сексуальных домогательств — сначала в Голливуде и потом везде. Что ты думаешь об этих процессах? Это очень вдохновляет, когда ты при жизни застаешь такие важные, серьезные исторические перемены — не какие-то косметические изменения, а глобальный слом сложившихся иерархий. Наблюдать за этим до слез трогательно. В постсоветском пространстве подобные кампании тоже были — прежде всего рассказанные в российском и украинском сегментах Facebook истории под хештегом #янебоюсьсказать. Или вот случай с депутатом Госдумы Леонидом Слуцким, которого несколько парламентских журналисток обвинили публично в многочисленных приставаниях, — возможно, начало мощного процесса, даже несмотря на то, что думская комиссия по этике его защитила. Я подробно писала об этом инциденте и своем отношении к нему на сайте «Собака.ru». Белла Раппопорт: «Наконец в 2018 году в России стало неприлично оправдывать приставания» Хотя, конечно, речь о медиасреде, которая достаточно прогрессивна, особенно по сравнению с богемной, замшелой, как КПРФ. Но кейс Слуцкого, тем более после того, как ряд СМИ объявили бойкот Госдуме, все равно показывает, что в России все не настолько уж плохо. Недавно ты завела свой канал в Telegram «Котики и танцы», посвященный полиамории, на который за считаные дни подписались 1300 человек, что внушительно для блога о такой специфической теме. Расскажи о нем. Все знают, что такое моногамия, этот нормативный способ выстраивать отношения, кажущийся универсальным, хотя на самом деле не являющийся таковым. Полиамория в моем представлении — этичный формат романтических, сексуальных и дружеских отношений с несколькими партнершами, когда все в курсе всего. Когда мы больше обсуждаем наши чувства, потребности и границы, чем занимаемся сексом (ну, это шутка до известной степени). Осведомленность и добровольное согласие всех участников полиамурного союза — ключевой аспект, при отсутствии которого подобные отношения заводить не стоит. Традиционная семья, по-твоему, исчезнет в скором или нескором времени? Я вообще уже не понимаю, что такое «традиционная семья». Нуклеарный гетеросексуальный моногамный брак в нынешнем виде — когда муж и жена живут отдельно от родителей и у них двое, максимум трое детей — сколько ему лет? Сто, сто пятьдесят максимум, в зависимости от социальной страты. Сейчас читаю много литературы по социологии знания, суть которой можно свести к вопросу: «А что, так можно было?» То есть когда люди узнают, что можно, оказывается, строить отношения с представителями своего пола, или отказаться от приписанной при рождении гендерной идентичности, или строить полиаморные отношения, они могут выбрать то, что им подходит. Сначала создается знание, потом оно институциализируется и воплощается на практике. «Я вообще уже не понимаю, что такое "традиционная семья"» Ты решила уйти из журналистики и заниматься наукой, антропологией. Как развивается твоя новая карьера? Сейчас в ней некоторый кризис. Как известно, Европейский университет, в котором я проучилась год, закрыли, формально — отозвали государственную лицензию. (Интервью проходило еще до того, когда Европейскому университету удалось получить лицензию и запустить приемную кампанию — Прим. ред). Нужно поступать куда-то еще, и скорее всего за границей, потому что в России очень сложно найти еще какой-то университет, где я бы могла заниматься интересующими меня антропологическими темами — в частности, исследованием российского лесбийского сообщества. Не скрою, немного разочарована в академическом образовании как в системе: там необходимо совершать разные социальные ритуалы, демонстрировать лояльность. И это угнетающий меня парадокс: наша работа нацелена на подрыв иерархий, и вместе с тем рамки этой работы постоянно воспроизводят эти иерархии. После того как напишу научную статью, буду искать способ, как заниматься антропологией, не встраиваясь в академию. Просто все жизненные ситуации, через которые я прошла, показали, что я человек глубоко внесистемный. Но тебе важно при этом быть модной, например? Да, мне очень важно быть модной (смеется), делать селфи, ходить на вечеринки. Я люблю внимание, обожаю красивую одежду. Если говорить о публичном образе феминистки, то это только особенность моей личности. Но это не связано с разоблачением мифов о феминистках. У меня нет намерения доказывать, что вот, мол, феминистки тоже могут быть красивыми, веселыми. Феминистки — не персонажи комиксов, они могут быть какими угодно. Белла причисляет себя к интерсекциональным феминисткам. Это направление третьей волны феминизма, возникшее в 1990-е годы в США и Западной Европе, ставит в центр внимания отношения власти при патриархате и пересечения угнетений по расе, гендеру, ориентации, гендерной идентичности и так далее. Статьи Рапопорт на различные темы, касающиеся феминизма, выходили в изданиях Colta.ru, Wonderzine, «Новая газета», Lenta.ru и множестве других.Одно из увлечений Беллы — диджеинг: она периодически ставит пластинки с синти-попом, постпанком, гранжем и «Гражданской обороны» в барах и клубах Петербурга. Текст: Артем ЛангенбургФото: Антон РудзатСтиль: Лилия ДавиденкоВизаж: Наталья Воскобойник
