Алексей Серебряков: Сила, наглость и хамство – это наше государство

Мы встретились с Алексеем Серебряковым в Выборге, на фестивале «Окно в Европу», куда актер прилетел специально для того, чтобы представить на конкурсе фильм «Ван Гоги», где сыграл главную роль в паре с европейской звездой Даниэлем Ольбрыхским. Обычно немногословный и избегающий всяческих разговоров, Серебряков был в хорошем настроении. «Спрашивайте, что вы хотите узнать...» – сказал Алексей, сел на раскладной стул лицом к заливу и закурил. Отношение ко мне не изменилось – После того интервью, где вы сказали, что наша национальная идея – сила, наглость и хамство, в отечестве нашем начались гром и молнии... – Ну да, я наслышан, как же... – Ваши коллеги – и актеры, и режиссеры – вас порицали, и даже кто-то в Госдуме горячо выступил. Это были только слова или вы почувствовали, что отношение к вам реально изменилось? – Э-э-э... честно? Честно говоря, я ничего такого не чувствую. Может, потому что я не особо где-то появляюсь. И поэтому сказать, что кто-то мне не подает руки – нет, я не могу. Может, нужно специально как-то приглядываться? – А количество предложений от режиссеров не уменьшилось? – Да нет, не уменьшилось. Все как обычно. Все нормально, ей-богу. – А сейчас в эту вашу формулировку – «сила, наглость и хамство» – вы еще что-нибудь добавили бы? – Нет, я бы ничего не изменил, просто дополнил бы, что все перечисленное пропагандируется самим нашим государством, которое и является, собственно говоря, этой самой «силой, наглостью и хамством» в первую очередь. Я не имею в виду некую абстракцию, я имею в виду государство, которое представляют конкретные люди. Вот так произошло в моей стране, что именно государство стало таким странным выразителем этой идеи. Государство у нас преимущественно запрещает, отрицает, унижает, держит в тюрьмах и так далее. И наше государство не только выражает эту идею – оно ее и культивирует. При этом если кто-то произнесет вслух хоть что-то достаточно критическое по поводу этой «генеральной линии партии», то все, поднимается мутная волна. – Особенно если этот «кто-то» – человек публичный. – Ну да. Тут, понимаете, каждый должен что-то решить сам для себя. Например, ехать в Крым или не ехать. Это по нынешним временам довольно принципиальный выбор. Как в истории с Лаймой Вайкуле, которую я отдаленно слышал. Она заявила, что не поедет в Крым. Посчитав это для себя невозможным, пока Крым не приобретет какой-то статус, который будет приемлем для всего мира. Сейчас имеющийся статус полуострова миром не принимается – ну что тут делать? Лайма Вайкуле и Крым: осудили за то, что соблюдает закон Семья – это все мое счастье – Ну а вот вы сами какой бы предложили выход и решение проблемы с Крымом? – Это сейчас краеугольный камень многих проблем. И если честно, не знаю, какой тут выход. Я не знаю, зачем вообще надо было создавать такую ситуацию. Смотрите, китайцы благополучно покупают наш Дальний Восток, и им в общем даже не надо ничего завоевывать. И Крым был вообще-то в очень большой степени российским – прежде всего по количеству денег, которые в него были вложены, и не было вообще никакой необходимости его отбирать, не было ведь никакой сущностной проблемы – и я не понимаю, как можно было со своим ближайшим соседом, родственным по крови, создать такую невообразимую историю, которую мы сейчас имеем. "Сплотились все": как жители Забайкалья спасли лес от вывоза в Китай – Но вы уехали в Канаду до Крыма, и уехали в основном из-за детей, так? – Да, это правда, у них должна быть нормальная жизнь. Я и Маша, моя жена, мы хотим, чтобы наши дети – Даша, Степан и Даня – находились в безопасном обществе с нормальными человеческими ценностями. – У вас там собственная недвижимость? – У нас дом. Я бы не хотел подробностей, но нам хватает. Алексей Серебряков с женой Марией и дочерью Дарьей еще до отъезда в Канаду// фото: Андрей Струнин / "Собеседник" – В прежние, московские, времена у вас дома было, кажется, три собаки, все найденыши. А теперь, в канадском доме, как? – Теперь их пять. И все найденыши, да. Последняя, пятая, кажется, такса. По крайней мере очень похожа, ну, может, дед или бабка у нее были таксой. Она тоже уличная. Они все по-разному прибивались к нам, разными путями, что называется, приходили. Но все они так или иначе подобраны с улицы. Спасибо моей Маше, она за ними ухаживает, кормит, лечит, гуляет. Моя семья – это в общем все мое счастье. Единственное, что меня занимает всецело и безраздельно – это моя семья. – А что вам лично дала Канада? И что она у вас отняла? – Я сам лично не впишусь и, да, не стремлюсь вписаться в ту жизнь – у меня и не было таких мыслей. Не то чтобы меня там что-то потрясло или перевернуло мое мировоззрение – ничего такого, я же не с луны туда свалился. Дала мне Канада прежде всего понимание, что мир большой, люди в нем разные, но можно уважать чужую свободу, сосуществовать с тем, что для тебя может быть неприемлемым. Так жизнь устроена в Канаде, и только так можно достойно существовать. Что отняла – наверное, возможность понимать все, что говорят вокруг тебя на улице. Да-да, у меня английский еще не на таком уровне, чтобы я более-менее легко понимал то, что говорят мимо проходящие люди. Просто не успеваю понять беглую речь. Ты просто не зовешь его в гости – Если вернуться к той истории и валу гневного осуждения по поводу вашего высказывания... У вас, может, есть какой-то личный рецепт от агрессии? – Да вот, к сожалению, нет его – рецепта от агрессии. В этом весь ужас. Кроме того, чтобы отойти в сторону и больше не иметь к этому никакого отношения и с этим попытаться не сталкиваться. Штука в том, что агрессия решает свои вопросы ровно на ближайшее время, но она не долгоиграющая, не долго действующая вещь, если нет обратной реакции, которой эта агрессия могла бы питаться. Ведь если ты знаешь, что человек агрессивен по отношению к тебе, ты просто перестаешь с ним общаться. Это лучший вариант. Ничего хорошего при этом с человеком не происходит – я имею в виду того, с кем перестают общаться. Ты просто теперь не зовешь его в гости, не радуешься с ним каким-то его радостям, не делишься своими радостями, вот и все. Видимо, этот же принцип срабатывает и в отношении стран. – Вы можете назвать людей, с кем перестали общаться за последние четыре года? – Да нет, не могу назвать, в моем личном кругу нет особых перемен. Или я их не почувствовал. – Ваш герой в фильме «Ван Гоги» обманывает своего страдающего деменцией отца для того, чтобы сделать его счастливым хотя бы ненадолго. Ради чего вы сможете и будете лгать? И ради чего никогда? – Ох, я не знаю, как ответить на такой вопрос публично. Я бы очень хотел, чтобы моя жизнь не предлагала мне подобных конструкций, чтобы мне не приходилось лгать своим близким – это было бы идеально. А уж как сложится, не знаю. Слава Богу, у меня с моим отцом совсем другая история, его уже давно нет в живых, и мне не пришлось в жизни примерять на себя подобную ситуацию. – Ваш герой занимается современным искусством, плетет какие-то фигуры из веревок. Как вы относитесь к современному искусству? – Я не очень его понимаю, прямо скажем. В музеях бываю, но в основном ради детей, а сам, честно говоря, не очень слежу за тем, как это все развивается и в какую сторону. Сыграть роль ценителя искусства в кино – это одно, а в жизни я уж точно не большой поклонник современной, скажем, живописи. Многое мне там кажется непонятным, я не очень это принимаю. А перфомансы или акционизм того же Павленского тем более не понимаю. – Как думаете, почему ваш фильм «Ван Гоги» не вызвал такого ажиотажа на «Кинотавре»? Все побоялись сказать, что Серебряков классный актер и его роль – выдающаяся? – Нет, не думаю. Мне просто кажется, что это кино – такой олдскул. А сегодняшнее фестивальное кино или требует странности, или оно должно быть очень остросоциальным или психологически перекрученным. Словом, сегодняшнее фестивальное кино в большей его части не предполагает и не рассказывает о вечных человеческих ценностях. Сегодня Бергман не прозвучал бы, он сегодня был бы никому не нужен. И Дзефирелли был бы никому не нужен. Развитие кино диктуется отборщиками фестивалей, а для них сегодня важно, чтобы происходило что-то странное, острое, вывернутое, запрещенка какая-то, что ли. Но не традиционные фильмы про человеческие отношения. «Ван Гоги» – это отчасти из той, уходящей культуры, из бергмановского мира. Мы с Даниэлем Ольбрыхским оба играли героев своего же возраста. Он – великий артист, и, без сомнения, я смотрел на него как на воплощение того, о чем бы я мечтал. А я бы мечтал быть таким в его 73 года. Таким энергичным, таким принимающим новое, таким работоспособным, одаренным безмерно и по-актерски высокопрофессиональным. Как у меня это получится – не знаю, да и доживу ли я до его возраста. Звягинцев – непростой режиссер – Вы как-то довольно давно сказали мне, что для вас съемки в кино – это ремесло. Вы сегодня так же считаете? Или все же это искусство? – Большей частью это ремесло. Без сомнения, я стою на своем. Потому искусство там встречается очень редко. В смысле такие предложения поступают крайне редко. Слава Богу, что они мне вообще поступают. У меня есть несколько картин, которые можно было бы назвать искусством. Только, простите, я не буду называть – чтобы не обижать других. Но ведь так в любой области: искусство – очень редко, а в массе – все просто ремесло, конечно. Это нормально. – К кому из современных российских режиссеров вы чувствуете наибольшее почтение? Ну, скажем, как вы относитесь к Звягинцеву? – Когда я снимался у него в «Левиафане», это было довольно трудно. Трудные съемки, потому что Звягинцев – непростой режиссер, очень требовательный, очень тщательный, дотошный, перфекционист. И поэтому вполне естественно, что сниматься у него непросто. При этом я вовсе не являюсь поклонником его последней картины «Нелюбовь», хотя отмечаю ее высочайшее качество. Но любить ее – нет, я не очень люблю такие холодные фильмы. Андрей Звягинцев: Не понимаю, что за зверь такой – "русофобский фильм" – А что вы думаете о том, каким стало российское массовое кино? Прижилась ли у нас успешная голливудская продюсерская модель кинематографа? – Я боюсь обидеть своих друзей-продюсеров, сказав, что не прижилась. Но на самом деле, конечно, у нас достаточно людей, которые занимаются кино профессионально, отслеживают сценаристов, выискивают материал, выбирают режиссеров – в общем, относятся к этому очень серьезно и живут этим, работая 24 часа в сутки. Без сомнения, это кино уже существует в России. Другой вопрос, что не всегда это бывает успешно и мы пока не нашли такой универсальный способ существования кинематографа, при котором мы были бы серьезно востребованы публикой. Проще говоря, до сих пор зрительская аудитория охотнее идет на американское кино, чем на российское. И мы пока не сумели сделать так, чтобы зритель взял и сказал: «А вот мы пойдем на русское кино, потому что знаем, что это будет круто, качественно, хорошо и интересно». Вот этого мы пока не добились. С другой стороны, с появлением интернета и смартфона сильно меняется сам кинематографический язык, и вот-вот появятся люди, которые будут приходить к аудитории со своими произведениями какими-то более простыми способами – не через кинотеатр. Александр Роднянский: Кино надо преподавать в школах Сериальная память – Алексей, а вы подолгу живете в России? – Да. Подолгу. – Как часто вы туда-сюда летаете? От Торонто до Москвы – часов 10 лёта. – В этом, 2018 году я в Канаде был всего неделю. Все остальное время я был в России. – А... как же семья, жена? – Маша ко мне сюда прилетает. Так случилось, что у меня пять месяцев подряд были плотные съемки во втором сезоне «Доктора Рихтера» и из-за этого я практически полгода был здесь безвылазно. Поверьте, это мучительная работа, потому что это съемка 6 дней в неделю по 12 часов. Каждый день по 15 страниц текста, который нужно учить наизусть, причем текста сложного – каторжный, короче говоря, труд. Я, прямо как школяр, учу перед сном, учу после того, как проснулся, учу в дороге и во время перерывов – все время учу, учу. У меня уже развилась сериальная память – быстро запоминаю и быстро забываю. Но съемки в «Рихтере» закончены, и теперь месяц или даже два я буду отдыхать – надеюсь поехать в Канаду. * * * Материал вышел в издании «Собеседник» №36-2018.