The Weekly Standard (США): русский бунт (часть 2)

Продолжение. (Часть 1) В романе Александра Солженицына «Август Четырнадцатого» две тетки, придерживающиеся радикальных взглядов, Адалия и Агнесса, растят племянников Сашу и Веронику. Саша хочет последовать семейной традиции и стать террористом, как его казненный дядя Антон, но Вероника попадает под влияние бесславной толпы, в том числе невыразимо уступающей ей в происхождении подруги Еликониды, предпочитающей пропаганде поэзию. Когда Вероника оценивает действия радикалов как «стадность», тетки обвиняют ее в «нигилизме»! «Все эти девчонки — пусть они как хотят, и эта Еликонида — они из купцов или барышников, мы их традиций не знаем, но наша Вероня должна быть выхвачена из этого болота». «В наше время, — говорят они ей, — благословляли девушек — да тебя же, Неса! — портретом Веры Фигнер как образом. И ведь это определило твою жизнь, правда?» Все знали о святой Вере Засулич, чье оправдание «было более славным моментом истории России, чем выстрел ее пистолета», став вдохновением для «длинной, блестящей череды женщин», в том числе «железной» Софьи Перовской, которая не только руководила убийством царя, но также прославилась как первая русская женщина, казненная за политическое преступление. «Черные глаза» бомбистки Доры Блестящей «горели святой радостью терроризма», и еще одна женщина стала бомбисткой-самоубийцей: «Что за фанатичное стремление к правосудию! Превратить себя в ходячую бомбу! — восхищаются тетки. — Что это были за женщины! Слава России!» С их точки зрения, лучше самоубийства может быть только жизнь, прожитая достаточно долго, чтобы человек произнес пламенную речь на чьем-то судебном процессе, а затем испытать «еще большее счастье — умереть на эшафоте!» Когда Вероника отказывается от торжества лжи и убийства, тетки объясняют, что в зависимости от того, кто совершает это действие, одно и то же деяние имеет разное значение. Нельзя ставить знак равенства между притеснителями народа и его освободителями, говоря так, как будто у них одинаковые моральные основания!… Пусть он [террорист] лжет — раз это ложь ради правды! Пусть он убивает — но только ради любви! Партия берет всю вину на себя, поэтому террор перестает быть убийством, а экспроприации — воровством. Вероника уступает, но убеждает ее не любовь к народу. Она скорее не может противостоять «шаткости и остроте жизни в подполье, жизни, которая была на самом деле чередой захватывающих переживаний». Солженицын все верно изобразил: наиболее примечательно в мемуарах террористов — то, насколько редко их волнует судьба несчастных. «Сочувствие к страданию людей не сподвигло меня присоединиться к тем, кто погиб, — объясняет Вера Засулич. — Я никогда не слышала об ужасах крепостничества (когда росла) в Бяколово, да и вряд ли они были». Так что же мотивировало террористов? Засулич рассказывает, что в детстве она хотела стать христианской мученицей, но когда она утратила веру, терроризм предложил ей замену мученичества. Некоторых мужчин и женщин, как Веронику, привлекает воодушевление, которое дает жизнь, предписываемая террористу. Тот факт, что жизнь скорее всего будет коротка, придавал каждому моменту жизни головокружительную насыщенность, и многие писали, что они не могли прожить, не совершая других убийств. Засулич также расценивала терроризм как уход от неизбывного ощущения, что она «чужая. Никто никогда не обнимал, не целовал меня, не сажал к себе на колени; никто не называл меня ласковыми прозвищами. Слуги издевались надо мной». Как и многие другие, она любила товарищеский дух тесно связанного террористического кружка, в котором смертельная опасность создавала близкие связи, которые не возникают больше ни в каких иных обстоятельствах. Многих завораживала идея самоубийства. Мы часто считаем, что взрывание себя бомбой — это современное изобретение, но и оно впервые появилось у русских. Этим мемуаристам никогда не приходит в голову, что они руководствуются исключительно эгоистическими мотивами. Эти мотивы равнозначны утверждению, что человек занимается террористической деятельностью только ради собственного удовольствия. Другие люди, чье страдание является простой отговоркой, становятся, как говорил Александр Герцен «мясом освобождения». Достаточно интересно, что некоторые герои романов Савинкова действительно знают, что такое убийство не выходит за рамки любого иного самоутверждения. Как эстеты утверждают существование искусства ради самого искусства, то и террор они принимают ради самого террора. «Раньше у меня было оправдание, — размышляет один герой, — я убивал ради идеала, ради дела… Но теперь я убил ради себя самого. Я хотел убить и я убил… Почему правильно убивать ради идеала… а не ради себя самого?» Как и автобиография Кропоткина, мемуары Фигнер стали классикой, но между ними есть одно очень важное различие. Фигнер совершенно не способна хотя бы представить любую другую точку зрения, кроме своей собственной. «Мой ум не был загроможден идеями и сомнениями, — объясняет она. Она описывает свои ранние годы как неожиданное открытие одной непреложной истины за другой. — Истинное, желательное и должное были для меня триедины и нераздельны, и всякая истина, раз признанная таковой, приобретала тем самым принудительный характер для моей воли. Это была логика характера». Несмотря на то, что она презирает приверженность любой социалистической программе, она уверена, что социализм немедленно исцелит все недуги. Она оставляет медицину ради революции, заключив, что медицина может оказать лишь паллиативную помощь, а социализм способен уничтожить сами недуги. После революции большевики настаивали, что любой человек, чьи взгляды отличались от партийной догмы даже в незначительных чертах, должен был быть ликвидирован: не могло быть никаких нюансов и компромиссов. Фигнер тоже полагает, что ни один порядочный человек не может мыслить иначе. «Если все средства к убеждению [несогласного человека] были испробованы и оказались одинаково бесплодными, — беспристрастно объясняет она, — то остается физическая сила: кинжал, револьвер, динамит». Чтобы быть террористом, объясняет Фигнер, человек должен постоянно идти на обман. Он должен жить под вымышленным именем, регулярно злоупотреблять доверием. Он должен распространять слухи среди крестьян, засылать шпионов в стан врага. Поэтому совершенно поразительно читать о том, как она была шокирована, узнав, что обманули ее саму. Выясняется, что ее товарищ Дегаев работал на полицию. Его предательство привело к ее аресту, но главным для нее было другое: «…что значили они перед тем, что сделал Дегаев, который колебал основу жизни — веру в людей, ту веру, без которой революционер не может действовать? Он лгал, притворялся и обманывал; он выспрашивал, чтобы предать, и в то же время льстил и восхвалял… Испытать такую измену значило испытать ни с чем не сравнимое несчастье, уносящее моральную красоту людей, красоту революции и самой жизни». Одно и то же действие имеет разное значение. На одной из страниц Фигнер осуждает несправедливое преследование безобидной работы радикалов в деревне, при этом на следующей странице она уже характеризует их работу как революционную пропаганду. Без всякой иронии она говорит, что вскоре после того как Перовская убила царя, она была «предательски схвачена на улице». Она считает заключение террористов аморальным, даже несмотря на собственные утверждения, что после освобождения они немедленно возвращаются к убийству. Как смеет правительство защищаться! Она обыденно упоминает смерть многих невинных прохожих, как будто никто не мог выдвинуть каких-либо серьезных возражений. Еще больший ужас, чем ее действия, вызывает ее сознание. Человек, который размышляет подобным образом, способен оправдать совершенно любое деяние. Сталин мало что внес нового в подобный ход мыслей. (Окончание следует)