Как власть и интеллигенция играет с идеей совращения

Русскому образованному обществу свойственно обвинять народ в косности – в частности, в неспособности терпимо отнестись к многообразию ориентаций, нелюбви к подчеркиванию своего нетрадиционного сексуального выбора. И столь же свойственно винить наличную власть в игре на этих темных чувствах – эксплуатации невежества, страхов и фобий. Но стоит отметить, что едва речь заходит о гораздо менее существенном – или, по крайней мере, гораздо более являющемся предметом сознательного выбора и конструирования, в отличие от собственной сексуальности – например, вопросов ориентации политической – и здесь картина меняется радикально. Те, кто только что были столпами учения о свободном выборе, вариативности и многообразия сочетаний – демонстрируют черты вполне патриархального взгляда. С пафосом рассказывая о верности выбору, о невозможности поступиться принципами – и о том, что твоя ориентация определяет тебя целиком, в том числе – и в моральном плане. В зависимости от того, какой ты ориентации, столпы общества могут определить – тварь ты дрожащая или право имеешь – и даже мимолетный интеллектуальный флирт с представителями других ориентацией накладывает несмываемое пятно на репутацию, если, разумеется, об этом приключении узнают соратники по партии. И что объединяет риторику властей и нашей образованной публики, так это убеждение, что народ в сущности – тот же «добрый дикарь». Он прекрасен в своем естественном состояние, но эта естественность может быть уничтожена одним касанием. Это очень странное представление о естественности – потому что она оказывается крайне неустойчивой. Ведь когда обычно мы говорим о естественном – то речь идет о способном противостоять вызовам, восстанавливаться в силу внутренней логики. Естественное – это, что происходит само собой, когда дела отпускаются на самотек. То есть в обычном понимании естественное – это устойчивое, а в разбираемом нами понимании – это синоним правильного. Естественное в первом смысле – это колея, выбить из которой почти невозможно, во втором – это тонкий канат, натянутый над пропастью и удержаться на котором можно лишь при помощи постоянно прилагаемых усилий. В этом понимании хрупкости «естественной» ориентации объединяется страх перед гей-парадом в Москве – который, будь он разрешен, разрушит весь порядок бытия, и страх перед русскими переводами Карла Шмитта – прочитав которые, невинные русские юноши до и за тридцать сделаются фашистами. В действительности выходит, что и власть – и интеллигенция – одинаково играют с идеей совращения. Объект совращения и в первом, и во втором случае – народ. Он обладает странными чертами – выживая в условиях от крайнего севера до крайнего юга, от времен урядников и комиссаров в пыльных шлемах вплоть до эффективных менеджеров всех поколений, он оказывается тем не менее совершенно непорочен и способен отдаться первому встречному. Он мудр – но при этом наивен, он тот, кого превозносят – и при этом он желанный объект обладания, которому нет возможности доверять. И власть, и интеллигенция – разыгрывают, вольно или невольно – историю Гумберта Гумберта. Впрочем, история про ориентации и вариативность в случае политическом оборачивается и другим рядом сходств с ориентациями сексуальными – так, когда пытаются оправдать допустимость иных позиций, то зачастую рассказывают про «врожденное» (вплоть до поисков генетической природы консерватизма). Здесь работает двойная логика – с одной стороны, это можно использовать как аргументацию, далее ведущую к «расовой чистоте», с другой – в рамках той же биологизаторской модели – по аналогии с попытками оправдать не-гетеросексуальный выбор, популярными в конце прошлого века – рассказывают про «особый случай», «врожденное», не зависящее от воли, произвола – и, следовательно, то, за что человек не несет ответственности. Это не украшает его, допустим, но мы – просвещенные, умные, либеральные – должны не только понять и простить консерватора, но и обеспечить ему условия для полноценной жизни – начиная хотя бы с пандусов. Вглядываясь в эти реакции – со сдержанным удивлением замечаешь, что отечественный интеллектуал в своем политическом высказывании нередко весьма патриархален. Не на уровне конкретных утверждений – тут он может быть весьма прогрессивен – а на уровне структур. Он утверждает естественный порядок, норму – и требование соответствовать ей. Отступления от того, что он почитает нормой, он полагает изменой естестеству, со всеми вытекающими – до готовности исключить изменившего из числа рода человеческого, утверждая, что это сделал уже сам изменивший – ведь он посягнул на то, что составляет его человеческую сущность. В этом плане – на наш взгляд – у отечественного консерватизма весьма радужные перспективы. Поскольку он по определению – про конструирование, про поиск и выстраивание идентичностей. В стране, история которой последние сто лет – пятьдесят оттенков красного – выстраивать консервативные позиции – значит изобретать и варьировать, отпускать свою политическую чувственность на произвол – собственного усмотрения, страстей, влечений. Это история не про навязанные идентичности – а про свободный выбор политической ориентации. И если отечественному консерватизму и не суждено во всем своем разнообразии стать большинством – то борьба за права этого меньшинства – цель, способная объединить консервативные и либеральные ценности, не говоря о современных социалистах. Что и есть искомый синтез, соборность и хоровое начало – в его реальном бытии. (в соавторстве с Владасом Повилайтисом)