Александр Ширвиндт: Живя в России, сложно не материться

У Ширвиндта новая роль – пожилой клоун в спектакле «Где мы?» родного Театра сатиры. Пожалуй, артист впервые принимает участие в фантасмагории – так в программке обозначено произведение. Действие происходит в сумасшедшем доме, который невольно сравниваешь с нашей страной. У нас – своя жопа, подвешивай как хочешь – Идею этой постановки принесли в театр мои ученики – Саша Олешко и Родион Овчинников, – рассказывает Александр Анатольевич. – Родион – человек спонтанно талантливый, хорошо пишущий – «нарисовал» зерно будущей постановки. Нам это показалось интересным – рассказать о полемике вкусов поколений. Мы и навалились. Вспомнились давно ушедшие времена, когда театр работал с автором. Ведь сейчас чаще всего присылают очередную графоманию, которой у меня весь стол завален. Как приложение – рекламу того или иного автора, что где-нибудь в Сызрани с огромным успехом идет его спектакль «Писькин кот», все это с фотографиями. И дальше страниц на шестьдесят какой-нибудь бодяги. А не читать нельзя, потому что – а вдруг Гоголь или Горин? К счастью, это «вдруг» кончается на пятой странице, когда ты понимаешь, что читать дальше бесполезно. В данном же случае мы делали постановку вместе – придумывали, дописывали, переписывали в процессе работы. – Я так полагаю, что и сейчас, когда спектакль уже идет в театре, что-то добавляете на злобу дня. Например, упоминаете пресловутую пенсионную реформу... – Гуляй, рванина, понимаешь! Свое же. В «Горе от ума» подсудно переделать рифму, хотя кто-то и делает с классикой что захочет. Молодая режиссура сейчас начинается с того, что автор – Салтыков-Щедрин или Гоголь – старомодное говно. И Вассу Железнову для остроты подвешивают за задницу к люстре. А у нас – своя жопа, своя люстра, подвешивай как хочешь. – Кстати, как вы относитесь к пенсионной реформе? – Кстати?! Не могу точно определить плюсы и минусы ее... Ну, вот исполнилось 85 лет моему другу – режиссеру Марку Захарову. Я задумался. Нашей дружбе 61 год, то есть по новым правилам предпенсионный возраст, а еще вчера наша дружба была бы уже на пенсии. А еще подумай: суммарный возраст одиннадцати художественных руководителей московских театров старше Москвы. Ведь каждому от 80 до 86 лет! Вот где реформа, наверное, нужна. Но реформа – не революция. Не хочется крови и смертей. Старость – это неприятно – В спектакле «Где мы?» вы играете пожилого клоуна. Вспоминается Юрий Никулин, который, еще будучи вполне в силах, ушел на пенсию: считал, что седого клоуна будет жалко. Некоторые зрители тоже думают, что пожилой артист на сцене – это печальное зрелище. Как вы считаете, до какого возраста артист может выходить на сцену? – Помнишь эту бодряще-комсомольскую песню «Пока я ходить умею, пока глядеть я умею, пока я дышать умею, я буду идти вперед»?! Так вот, пока ходить умею... Другое дело, что нужно соизмерять походку с тем, что ты делаешь на сцене. Великий Михаил Царев играл в Малом театре Чацкого до упора. Все хихикали, ему уже было в районе 60 лет тогда. В первой сцене он вбегал. Сидела совершенно прелестная актриса Юдина, игравшая Софью. Ей было лет, наверное, двадцать. Он шлепался на колени: «Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног...» А потом шептал: «Поднимите меня». И Софья дрожащими руками поднимала Чацкого. В этом, конечно, есть странность. А вот выползать старым клоуном и говорить, что мне уже 400 лет – в этом стыдности нету. Но выползти мало – надо и уползти. В одной сцене, где я должен спрыгнуть с «кольца», меня прихватывают артисты, играющие санитаров. А ведь еще несколько лет назад я мог бы это сделать без посторонней помощи. – Вы бываете в Доме ветеранов сцены или в Доме ветеранов кино? – Когда-то часто посещал, выступали там. Страшно, конечно. Помнишь, в аэропортах были такие накопители? Минут за сорок до отлета самолета пассажиров накопляли в таком жутком предбаннике, в тесноте, духоте. Так вот эти Дома ветеранов – как накопители перед выходом в небеса. Есть такая картина Лактионова «Обеспеченная старость», которую он нарисовал в Доме ветеранов сцены. Стол, заваленный фруктами, сидят вокруг благостные бывшие артисты, божьи одуванчики. Помесь ангелов с тенями. – Старость – это страшно? – Неприятная штука. Когда просыпаешься, чувствуешь, что и коленка не болит, и давление в норме. Думаешь: ура! Но это всего лишь на семь минут. Consuetudo est altera natura: привычка – вторая натура. За бесконечное количество лет, что работаешь, внутри изношенный мотор, попёрдывая, все равно крутится. Бывает, думаешь: нет сил, все надоело. Садишься на берегу с удочкой. День проходит, два, а потом начинает свербить... Когда-то мой друг, покойный драматург Саша Володин написал мне: Проснулся и выпил немного,Теперь просыпаться – и пить. Дорога простерлась полого,Недолго осталось иттить. – Как-то вы сказали в интервью: «Я успокоился, ориентируюсь теперь на интуицию». Как это понимать? – В нашей стране мы прошли огромное количество катаклизмов. Кардиограмма смысла – как у взбесившегося инфарктника. А ты во всем этом существовал, пытаясь участвовать, разобраться и даже действовать. А потом я успокоился. Страшно выглядеть идиотом. Когда все ясно и когда на эту ясность накладывается темпераментная полемика – это опасно. Теперь отношусь к происходящему вокруг с багажом опыта, иронично. – В вашем спектакле звучат слова, которые немного резковаты для слуха – «жопа», «говно»... Вы считаете, это можно говорить со сцены? – Я вообще-то в жизни матерщинник, но терпеть не могу, когда на сцене выражаются. Законодательно отменили четыре слова, ты напечатать их сейчас не сможешь. А что касается, например, жопы – это семечки. Материться нельзя, но говорить на родном языке необходимо. В России не материться сложно. Куда деть тогда Пушкина, Баркова, Козьму Пруткова?! И главное – важна интонация и степень необходимости. читайте такжеЮрий Грымов: Зритель сам решит, что он хочет слышать со сцены Портрет Путина на всякий случай – Недавно в Москве открылась «Директорская ложа». Директора театров теперь собираются, решают общие проблемы. Вам не обидно, что эти заседания проходят без художественных руководителей? – Когда-то покойный директор Дома актера Маргарита Эскина уже делала нечто подобное. Только у нее была ложа художественных руководителей театров. Да, сейчас этой ложи нет. Видимо, боятся, что худруки уже не дойдут до этих заседаний – уложатся в пути. Смотрю на театральную «Директорскую ложу» – там действительно мощные директора. Думаю, что создание подобной ложи – это сигнальчик о закрытии полемики о нужности русского репертуарного театра. Сегодня продюсерство, театр менеджеров конечно же превалируют, а институт худруков шатается. Поэтому поступок Владимира Андреева, который ушел с поста руководителя Театра имени Ермоловой, порекомендовав на эту должность Олега Меньшикова, мудрый и правильный. Андреев – единственный из нашей старой банды, который так сделал, но надо учитывать, что Меньшиков – его ученик и театральный актер. Таких на пальцах... Думаю, что худруки, как атавизм, отпадут, а в театрах останется мощный продюсер, нанимающий режиссуру. Звучит грустновато, конечно. Или это идеально совмещенная фигура худрук-директор, в одном лице, чтобы не ревновать друг друга к полномочиям, а ссориться с самим собой. – Помню, раньше в вашем кабинете висел портрет Владимира Путина. А сейчас что-то не вижу. Разочаровались в нем? – Никакого разочарования. Портрет стоит у директора нашего театра, на всякий случай. Я ведь знаком с Владимиром Владимировичем давно, еще когда он работал у Собчака в Питере. Я удивляюсь его патологической трудоспособности, его компьютерной загрузке информации. Это удивительная штука. Понимаешь, мне есть с чем и с кем сравнивать. Когда мы жили в застенках, а за железным занавесом шла неслыханная жизнь, мы существовали келейно. На кухне, в Доме актера. Ходили на бега, а под одеялом говорили: доколе? Занавес подняли, и оказалось, что кошмар везде. Сейчас у меня ощущение, что планета находится в очень плохом состоянии: тайфуны, землетрясения, наводнения участились со страшной силой. Потухшие вулканы все чаще стали открывать пасти, плюются лавой. Может, Боженька, в которого я верю относительно, или инопланетяне смотрели-смотрели на нас и подумали: «Надоело!» И начинают давать нам серьезные знаки в виде этих наводнений. Мы же не мыслим вселенски, только огородами и полемикой в передаче у Соловьева. А на самом-то деле планетка вшивая. Я ведь знаю не понаслышке, потому как летаю. У меня же планета своя есть. Причем законная, не купленная. И я летаю недалеко от Фаины Раневской и Даниила Хармса. Поэтому нам виднее сверху. Давит шапка вранья и словоблудства – А люди изменились? – Меня часто спрашивают об этом, но в контексте педагогическом. В чем отличие студентов 1950-х годов от сегодняшних? Я ведь в Щукинском институте самый старый педагог, преподаю 61 год. Раньше этих 18-летних бемби нужно было два первых года раскрепостить. Сейчас они приходят, уже снявшись в рекламах виагры и прокладок, и наша задача теперь, наоборот, их закрепостить. Все остальное: сиськи, ноги, жопа, глаза – все то же самое. Другое дело, что они серые, ничего не знают. Однажды пришел в училище Юрочка Яковлев. Он не преподавал, а просто зашел по своим делам. Сел в фойе внизу. И вся эта шпана летает мимо, задевая его. Я собираю курс и начинаю орать: «Вы что! Когда я учился, помню, в училище зашел народный артист Михаил Астангов. И мы, бросив занятия, побежали смотреть на него. А тут сидит великий русский актер Яковлев, и вы не замечаете, носитесь мимо!» А одна девочка заплакала и говорит: «Вы же нам ничего не рассказываете! Рассказали бы о своих встречах с Мейерхольдом». Вот! И это не анекдот, это их уровень знаний. – Но вообще люди ожесточились... – А потому что нет воздуха для общения. Перезвонимся и перезвонимся, понимаешь. Эсэмэски... Все бегут. По эмбриону я – интеллигентный мальчик, на скрипочке учился играть, что-то читал. Мои родители – мать работала в филармонии, папа – скрипач. У нас собирались великие люди – Журавлев, Яхонтов, Качалов... Они читали матери свои программы, играли в преферанс. Все было спокойно, не на бегу. Были компании, клубы (как мы называли их – клуМбы) по интересам. А сейчас большой разброс возможностей: четыреста каналов телевидения, только официальных театров в Москве – восемьдесят два! Информации полно. У людей голова кругом! Огорчают меня сегодня человеческая некоммуникабельность, абсолютная поверхностность взаимоотношений. Искренность как явление выхолощена по всем параметрам – политическим, семейным. Огромная шапка вранья и словоблудства очень давит... Мои ряды редеют. Вот посмотри мою записную книжку – почти все фамилии и телефоны вычеркнуты. Падёж плотный. Не успеет уйти из жизни человек, как звонят мне: «Алло, это 26-й канал. Скажите ваше мнение о нем». И такой голос еще противный. Я уже превратился в атрибут ритуальных услуг. – Когда-то Лев Дуров рассказывал, как придумал свои похороны. А вы часто задумываетесь, что возраст идет? Простите, тема такая печально-скользкая... – Почему скользкая? Спидометр, счетчик, конечно, бежит. Помню, был такой чтец Всеволод Аксенов. Он при жизни написал сценарий своей панихиды: кто, откуда, в чем он будет. И вот по этому сценарию с ним прощались... Приходится иногда думать об уходе. С другой стороны, никому не известно, когда уйдешь. Главное – не впадать в депрессию. Не допустить, чтобы тебя жалели. Помнишь у Пушкина: «...но, боже мой, какая скука с больным сидеть и день и ночь, не отходя ни шагу прочь... Вздыхать и думать про себя: когда же черт возьмет тебя!» * * * Материал вышел в издании «Собеседник» №44-2018.