"Мне хватало десяти заповедей": памяти Андрея Битова

О телезависимости и глупых привычках Наверное, по доброй воле я никогда не избавился бы от телезависимости, но недавно я пять месяцев кряду провел в Америке, потом — без паузы — съездил в Германию — там не до телесеансов было. Вернулся в Москву и — как отрезало. Стоит телевизор в комнате, пылится, а мне до него дела нет. И куча свободного времени появилась. Мне очень понравилось это новое интеллигентнейшее состояние, я даже подумываю: что бы еще бросить? Может, попробовать не курить? Или не пить? В моей жизни случалось, что я не пил по полгода. Доходил до предела и говорил себе: "Хватит". Ничего нельзя делать по принуждению. Никакого искусственного вмешательства, никаких подкожных "торпед". Это для меня табу. Не дай Бог! Такого рода насилие неизбежно влияет на личность. Решил бросить пить — бросил. Решил начать — начал. Все добровольно. Тем более что в разумных пределах алкоголь необходим, полезен для здоровья. Главное — не попасть в зависимость, не увлечься… Как говорит Жванецкий, пить надо часто, но в малых дозах. Правда, я этому совету следовал не всегда, ибо редко пользуюсь чужими рекомендациями. Собеседник, 1997 год Про Россию и Запад, Питер и Москву Живу я здесь, а туда — езжу. В любом путешествии самое главное, откуда ты приезжаешь. Не куда, а откуда. Я ведь не с Запада в Россию качу, а наоборот. Если мои оппоненты не знают, как побольнее меня укусить, всегда говорят, что я променял родной Питер на Москву. Меня это страшно злит. Формально все правильно: у меня московская прописка, но я был и остаюсь ленинградцем! Так и в случае с зарубежными вояжами. Туда я езжу исключительно для того, чтобы зарабатывать на хлеб насущный. Здесь у меня почему-то это не получается. Литература не кормит, заниматься чем-то еще не тянет. Если я сумел сохранить определенную меру независимости при том режиме, почему нужно терять ее сейчас? В этом смысле Америка подвернулась очень кстати. Я тяжело переболел, перенес операцию — в итоге возникла некоторая экономическая пауза, и денежный ручеек, питавший меня, иссяк. Тогда я и высказал вслух внезапно посетившую мысль: "Хоть бы кто-нибудь позвал лекции почитать". И буквально в тот же момент в моей квартире раздался звонок: "С вами говорят из Нью-йоркского университета". Я молчу, ситуация кажется неправдоподобной, словно в дурной театральной постановке. На том конце провода продолжают: "Мы хотим пригласить вас с курсом лекций". Я окончательно немею, а невидимый собеседник, по-своему трактуя мое молчание, торопливо произносит: "И деньги хорошие заплатим". Тут уже дар речи ко мне возвращается, и я лениво тяну: "Если только хорошие…" Все решилось за пять минут. После Нью-Йорка меня позвали профессором в Принстон. Собеседник, 1997 год Про опозиционность и десять заповедей Асоциальность позволяет постоянно быть в оппозиции, но мне не хочется сейчас критиковать власть. Конечно, нынешнее временщичество отвратительно, однако в нашей стране так уж заведено: что-то всегда делается не само по себе, а за счет чего-то. Это не знаменитое "Противопоставляй и властвуй", а ментальная черта — желание одних поверять другими. Мы никогда не доверяем существующей власти: либо тоскуем об ушедшей, либо грезим о будущей… Хотя я всегда жил как бы вне закона, мне хватало десяти заповедей. Вечно им строго следовать невозможно, но сегодня я никого из правителей ругать, называть по именам не буду. За экономией силы я предпочитаю утверждать то, что хорошо, а не ниспровергать то, что плохо. Впрочем, я и хвалить нынче никого не стану… Собеседник, 1997 год Про возраст Человек не живет в одном времени, он даже в одном возрасте не живет. Скажем, мне шестьдесят, но я-то этого не чувствую! Еду в метро и заглядываюсь на красивых девушек. Потом ловлю себя на мысли: кого они видят перед собой? Боже, старика! А я, когда у меня ничего не болит и не отваливается, воспринимаю себя сорокалетним. В каждом из нас как бы два возраста — фактический и тот, в котором ты себя ощущаешь. Есть внутренняя автобиография, мною пока не написанная. В нее я мысленно заношу настоящие события жизни. Там такие глупости встречаются! Помню, однажды я ехал в общем вагоне битком забитого пассажирского поезда. Пьяный парень стал на моих глазах грубо приставать к девушке, и я его окоротил. Молодец предложил выйти в тамбур и потолковать. А в вагоне темно, ничего не видно. Честно скажу: перебздел я чудовищно, кто знает, что у этого пьяного придурка на уме — нож вынет, голову проломит, да и вообще я драться не умею… Но отступать поздно — трушу, однако иду. Выхожу в тамбур, а там лампочка горит. Парень взглянул на меня, стушевался и вдруг говорит: "Ой, отец, прости!" Никогда не забуду то состояние: с одной стороны, облегчение, что в живых остался и честь не уронил, а с другой — ужас. Это что же такое, значит, со мной уже и подраться нельзя? Мне ведь тогда и сорока не было… Эти осадки выпадают, но не рассасываются. Может, поэтому и в зеркало я давно уже перестал смотреться. Собеседник, 1997 год О "Пушкинском доме" Однажды Олег Васильевич Волков спросил меня: «Вы сидели, Андрей Георгиевич?», я ему ответил, что нет, а он мне: «Ну, нормальный писатель должен посидеть лет десять... Нет, много. Ну, пять». Что-то в этом духе. А потом я встречал много хороших людей среди тех, кто сидел: того же Домбровского. Но это все было потом. Я придумал своего героя в "Пушкинском доме" раньше, по слухам и по рассказам. Ему повезло, он избежал лагеря с помощью ссылки. Я не видел своих дедов, потому что они умерли хоть и своей смертью, но задолго до моего рождения. Следовательно, я придумал этих двух дедов, вставил их в роман и наградил их судьбами лагерников. Но все это навскидку, на самом деле это гораздо более сочиненное, чем автобиографическое произведение. Меня, по моему мнению, подозревают в том, что я очень много беру из собственной жизни. Однако в парижской газете как-то был очень точный комплимент от Зинаиды Шаховской. Она расхвалила роман и написала: «Я не нашла там ни следа непереваренной биографии». Вот это был настоящий комплимент. То есть, я действительно fiction writer, а не... Просто метод, метод позволяет так писать, что кажется, что это все взято из опыта. Это все хитрость, обманка. Когда-то в самом начале пути я придумал такой ход: надо писать фантазию, как реальность, а реальность, как фантазию. Наверное, это оказалось правдой. Иногда можно перепутать, где вымысел, а где действительно что-то было. Мать, по-моему, меня спрашивала иногда, было это или не было: «Раз это написано, значит уже было». Это просто две реальности. Эксмо, 2017 год О феномене русского постмодерна Я задал тот же вопрос одному человеку, который живет теперь в Германии и считает себя главным теоретиком постмодерна. И вот, что он ответил: «Всё, что было потом». А вот это «потом» и с какого момента? То ли с момента гласности, то ли с момента еще чего-то. Я не понял. Так что все что «пост» — это после чего-то. Тут есть тоже разные взгляды, например Лидия Гинзбург, с которой я дружил, считала, что весь модернизм возник раньше в русской литературе, и что у Льва Толстого можно найти все то, что потом создали другие авторы. Я даже читал, когда был профессором в американских университетах, курс «Россия — родина постмодерна», про Золотой век Пушкина. В нем мы находим все черты, которые можно считать постмодерном, все есть у Пушкина: и комментарии, и новый стиль героя, и изобретение новых жанров, все есть в Золотом веке. Всякая более поздняя литература несла в себе черты модернизма. Эксмо, 2017 год О мировой литературе, свободе и Викторе Пелевине Что такое вообще мировая литература, что означает этот термин, введенный в обиход Гёте? Это не страны, не тома, не писатели — это воздух, общий воздух, которым дышит человечество. Я не читал «Улисса» Джойса: слишком толстая книга, слишком трудная… Но я ее видел, нюхал, клал под подушку — и как-то знаю. Почему так получилось? Не могу сказать… Пушкин не читал «Фауста» — он вообще недолюбливал немецкий, но знаком был с творением Гёте в изложении мадам де Сталь. И этого знания ему было достаточно, чтобы написать свои «Сцены…». Возможно, что этот общий воздух — мировую литературу — можно почувствовать благодаря двум-трем книгам. У меня были такие книги — «Робинзон Крузо» и «Записки охотника». Свобода любить литературу — одна из важных свобод. Достаточно дышать этим. Сейчас я читатель — как тот чукча из анекдота… Из современных писателей выделю Виктора Пелевина. Это крупный прозаик и совершенно самостоятельный человек — вне тусовок, вне групповщины. Из моих сверстников назову Фазиля Искандера и Людмилу Петрушевскую. godliteratury.ru, 2015 год О работе писателя Меня часто спрашивают: "Как вы работаете?" Как угодно - на табуретке, на коленке… Письменный стол - это ужас, забитые ящики, не знаешь, что там лежит… У меня в "Пятом измерении" есть удачная формула: "писатель - наиболее безотходное производство, горстка пепла в костре тщеславия". А как я вообще пишу? Внезапно, очень быстро, практически набело. Значит, на работу над рукописью у меня тоже не уходило время. А если учесть ускорение времени в процессе письма, тогда все еще больше сожмется. Лень - основа для того, чтобы не сделать, не написать лишнего. А еще у писателя должна быть возможность работать, чтобы ему никто не мешал. Попробуйте найти ее. Значит, надо куда-то удрать, чтобы целиком сосредоточиться на этом мгновенном письме. Как схима, пост. Могу ручаться, что без вдохновения у меня не написано ничего. Все было написано с этим устаревшим способом. Профессионалом я никогда не был и вообще не люблю этого слова: при Сталине оно соответствовало проституции и журналистике (и то на Западе), при гласности расширилось на киллеров, финансистов, политиков. В русской классике никогда профессионализма не было: лишь образцы, но никакой промышленности. Российская газета, 2014 год О вере в Бога Без веры я давно сошел бы с ума. Думаю, что неверующие безумны, или слабоумны, или слишком надеются на себя, на то, что можно справиться своим умишком с тем, что есть. Не назначив себе какую-то координату выше себя, нельзя, по-моему, сфокусировать мир с точки зрения обычного познания. Российская газета, 2009 год