«Моя пьеса нужна, чтобы вытаскивать, переживать и закрывать тему «Зимней вишни»

«Сидела дома, расшифровывала записи и просто рыдала» Вы помните свои первые эмоции и ощущения, когда услышали о пожаре в «Зимней вишне»? – Весь день тогда была в дороге – возвращалась в Красноярск из Санкт-Петербурга. Поэтому не включала интернет и не воспринимала разговоры рядом с собой. Это уже придя в свою телекомпанию на следующее утро, где занимаюсь маркетингом и PR, поняла, что что-то пропустила, что-то большое и страшное. Обычно люди из сферы СМИ черствеют к терактам или трагедиям и стараются их уже не замечать, чтобы легче было жить. В этот же раз произошло обратное – мне было жутко, и я не понимала, почему. Показательна и реакция моих коллег: в Кемерово сразу поехала съемочная группа. Потом она вернулась и поехала вторая, а девушке-журналисту из первой было тяжело сразу выйти на работу. Она сидела дома, расшифровывала записи и просто рыдала. И тогда, в эти дни, когда мы жили во всем этом ужасе, я поняла, что должна что-то с этим сделать. Например, написать и поставить. Эта мысль поселилась сразу, но я как человек, который писал до этого художественные тексты, и журналист по образованию, понимала, насколько эта тема ответственная. Какой багаж драматурга был у вас до «Зимней вишни»? – Три пьесы, одна из них поставлена и идет в Красноярске – это «Взлетная полоса». Все они – художественные и не основанные на реальных событиях. Там про любовь и свободу, такие романтические мелодрамы. И про «Зимнюю вишню» тоже изначально думала, что будет лирическая пьеса. Но чем больше получала материала, тем сильнее было понимание, что требуется жесткая история. Факты совсем не сентиментальные и не лиричные. Историю любви сложно показать на фоне трагедии? – До последней недели пьесу видела в жанре вербатим – документальная история с параллельными сюжетными линиями, которые в финале пересекаются. Все предельно жестко и конкретно для зрителя, и любовь там нигде не вырисовывалась, искусственно ее придумывать я не имела права. Но сейчас поняла, что не могу не сделать какой-то романтической линии, и она появилась сама, в одной из расшифрованных записей. Это будет очень сильно! С чего началась работа по сбору материала для пьесы? – Еще весной другая моя знакомая журналистка говорила, что хотела бы снять репортаж о последствиях трагедии и съездить в Кемерово. Тогда поняла, что это мой счастливый билет и предложила поехать вместе. Я могла помочь ей с текстами и сбором материала, она же обещала прикрытие, что я буду вторым журналистом. Но в сентябре редактор отклонил ей тему, посчитав ее супернеактуальной. Поэтому пришлось все делать самой – стала искать людей из Кемерова, разговаривать с ними, получать наводки на других горожан. В какой-то момент у меня стали появляться люди, которые были в «Зимней вишне» или работали там, и я начала скромными шажками двигаться к очагу. Потом пришло понимание, что мое желание сделать пьесу о том, как трагедия фантомом повлияла на город и горожан, не касаясь самой истории, уже не получится, потому что у меня появилось 2–3 интервью, где были яркие люди, которые говорили поразительные вещи, потому что они были участниками событий. «Нытье – бесполезная функция» Кто они – источники информации для вашей пьесы? – Я всем сказала сразу, что не буду никого и нигде упоминать по имени. Одному человеку это было принципиально важно, остальным дало возможность говорить откровенно. Хотя кому-то, как женам пожарных, совсем неважно, назову ли героев в пьесе точно так же, как их. Они говорят что думают и ничего не боятся, потому что это единственная возможность вернуть мужей домой. Придать огласку трагедии. Возвращаясь к вашему вопросу – это люди разных профессий. Журналисты, бизнесмены, обычные жители. Есть человек, кто был в «Зимней вишне» и смог выбраться, хотя люди рядом с ним погибли. Разговаривала я и с женщиной, у которой погибли дети. И жены пожарных – их откровения поменяли как мое понимание произошедшего, так и то, о чем хочу писать. Какое интервью было самое сложное? – Я позвонила девушке, которая работала в развлекательном центре. Мне сказали, что она спаслась и с ней всей хорошо, но оказалось, что стала инвалидом, и мой звонок застал ее в больнице. Она не отказалась разговаривать со мной, но ей было очень тяжело – периодически срывалась на рыдания и говорила, как все тяжело в ее жизни сейчас. Были ли отказы или люди, которые относились с агрессией к вам? – Агрессии точно не было, а отказы слышала. Очень удивилась, когда со мной не захотели разговаривать те, кто спасал других людей. «Не хочу вспоминать и бередить рану», – вот что мне они говорили. И я это понимаю: когда просишь интервью, то человеку проще отказаться сразу, чем пойти на этот рисковый шаг, потому что не знаешь, как будет строиться разговор, что за человек с диктофоном и что мне нужно. «Зачем лишнее движение, если мне будет плохо?» – так обычно думают. Еще один человек отказался говорить, потому что он под следствием, и, если честно, он не особо шел на контакт. И есть мужчина, который известен широкой общественности, – он потерял всю свою семью. Дважды выходила к нему с предложением поговорить для пьесы – и дважды были отказы. Он не хочет разговаривать именно о пьесе, но мне нужно его восприятие, потому что есть правда жен пожарных и нужна обратная сторона. И еще он нужен, потому что среди моих героев – мать погибших детей, которая никого уже не обвиняет. Что с ней произошло, она в самом деле считает, что никто не виноват? – Да, хотя мне казалось, что девять месяцев – это не тот срок, когда можно выйти на такой уровень осознания трагедии. Я у нее спросила: «Разве вы не задаете вопросы: зачем, почему именно со мной? А она ответила философски: «Зачем люди болеют раком и умирают? Так иногда случается, вот и с моими детьми случилось так – в тот день и в тот час». И этот ответ круто меня осадил с моими вопросами. Я подумала: вот это понимание жизни. Меня это вдохновляет – что если, пережив такое горе, можно так к жизни относиться, то, может, мы не имеем права кряхтеть по поводу своих мелких неурядиц? Это тоже работа над собой, и она меня сильно поменяла. Понимаешь, что в жизни нет ничего непреодолимого и нытье – бесполезная функция. Была и другая сильная эмоция, но это не мое интервью. Вчера наткнулась на видео, где журналист беседует с матерью погибшей девочки из поселка Трещевский. Разговаривают про учительницу, которая не пошла с детьми в кинозал, а осталась в кафе. И эта женщина спокойно, без истерики говорит, что учительница должна была сгореть вместе с детьми в том кинозале, что она не имела права возвращаться без них. Что не должно быть так – наши дети там сгорели, а она здесь живая. И я тут поняла, что и так бывает. Это меня потрясло. Она говорила без злобы? – Да! В этом и парадокс. Я понимаю, что это уже не истерика, это просто реальное ощущение здравомыслящего человека. Для меня понятней позиция, что нельзя найти ответы на некоторые вопросы, – о чем говорила со мной другая героиня. Что не надо отвечать на вопрос, почему мои дети тогда пошли в кинотеатр, а дети моей соседки – нет. В этом смысле согласна с ней, хорошо, что она к этому пришла. И если бы она была в состоянии припадка, то неизвестно, как бы жила все эти девять месяцев. Вообще, все интервью поменяли мое изначально некое инфантильное отношение к трагедии: что есть правые и виноватые, черное и белое. Нет, было много примеров, которые показывали другое. Поведение людей, у которых погибли дети, в отношении денег. Как они перестали публично говорить о трагедии, когда получили выплаты. На что были потрачены эти деньги – одни уехали из Сибири и купили в другом городе квартиры, кто-то упирали, что они жертвы, и благодаря этому получили работу. Кому-то не хватило денег, хотя суммы просто астрономические для обывателя, и он попросил еще у власти – и те ему дали. Это ложится в новое восприятие трагедии, которое у меня появилось после поездки в Кемерово. Изначально я однобоко все воспринимала, считала, что есть белое и черное. Но все неоднозначно. У каждого сгоревшего ребенка и каждого пострадавшего – своя история. Уже нет чувства однозначной жалости и печали, это открыло много разного в людях, и человек, может быть, кого-то спас, но в нем есть какое-то говно, и это не значит, что он герой. А тот, который не спас, может и не быть подлецом. Я объясню это конкретной историей. Давайте. – Мне рассказывала одна пострадавшая женщина. Она смогла выбежать с дочерью из «Зимней вишни» в числе немногих. У нее дочка была без верхней одежды, и женщина хотела ее посадить в какую-нибудь машину, чтобы вернуться и помочь выводить людей. И вот они подбегают к стоянке, и мать ломится в джип, мол, откройте дверь, пусть моя дочь посидит у вас, на улице холодно. Но человек за рулем не открывает дверь, он ее просто блокирует. И женщина подхватывает дочь и бежит дальше, и какие-то подростки, возможно, из неблагополучных семей, ее останавливают, снимают с себя куртки и укрывают этого ребенка и дают шоколадку. И говорят, что присмотрят за девочкой и пусть она возвращается обратно и спасает других людей. Она меня спрашивает: как так? Почему благополучный человек не стал ей помогать, а какие-то откровенные гопники протянули руку помощи? И я в этот момент испытывала странное ощущение, что не факт, что сидя в этой машине, я бы открыла дверь. Мы все склонны обвинять кого-то. Но эти истории вызывают другие вопросы – мы же не знаем, почему мужчина поступил так; может, у него были веские причины? «Меня наградят». А потом помолчал и добавил: «Или посадят» Возвращаясь к женам пожарных, что такого необычного они вам рассказали? – Меня сразу зацепила Галина Генина. Я у нее спросила, как она к людям относится после «Зимней вишни». А она ответила, что ненавидит всех, и это было сказано с такой энергетикой, что меня просто к стулу пригвоздило. Понимаю, почему она так сказала, и я не могу привести контраргумент, потому что представляю, в какой ситуации она и ее муж и как его гнобят те, кто считают, что он виноват. После такого человек имеет право говорить подобное. Была и другая страшная история – самый ужасный момент в жизни этих несчастных пожарных, когда их на второй-третий день привели к людям, у которых погибли дети, – словно бросили кость дворовым собакам. Не знаю, кто принял такое решение. Это был момент, который сломал их мужей. Ладно, когда ты сам сомневаешься, правильно ли ты сделал, или когда тебе кто-то что-то пишет или в суде говорят, – это одно. Но когда стоишь в метре от человека, у которого горе, и он говорит, что запомнил тебя на всю жизнь, то представляю, как это жутко, и этот момент меня просто вынес. Как можно было принять такое решение? Как это их сломало? – Жены говорят так: до той встречи они как-то все держались, понимали, что действовали по инструкции – за это уцепились и внутренне успокоились. Потом им вдруг сказали, что предстоит идти к близким и родным погибших, и после этого сбились абсолютно все внутренние аргументы, потому что ты виноват в трагедии. Еще была история с мужем Татьяны Бурсиной – Андреем, что у него была попытка свести счеты с жизнью. Это, возможно, тоже одно из последствий этой встречи: его кинули и потом оставили один на один со своими мыслями. Жены пожарных говорили, как встретили мужей дома? – Да, но там нет картинки, что вот пожарный пришел весь в гари и сел с женой разговаривать на кухне. Все было по-другому. Один вообще трое суток не приходил, ночевал на работе и возвращался к «Зимней вишне». А когда пришел домой, то жена ничего не стала спрашивать – было понятно, что это не тот случай для разговоров. А на другой день молчали – было понимание, что произошло что-то жуткое и обоим страшно. Разговор случился только накануне ареста: пожарный сказал, что его наградят медалью за спасение человека. Потом некоторое время молчал и добавил: «Или посадят». В шесть утра за ним пришли с арестом. Это очень страшно: человек так и не мог понять, то он сделал или не то. Он вроде спас и виноват одновременно «Это нужно людям» Когда вы были в Кемерове, то, судя по вашей странице в соцсетях, ходили на пустырь, где располагалась «Зимняя вишня». Что вы там почувствовали? – Мне важно было туда поехать и получить внутреннее благословение. Но когда пришла, постояла за забором и посмотрела на это поле белого снега, то не испытала ничего вообще, ни малейшей жути. Меня это поразило, почему такой нейтрал и полный ноль внутри. И решила, что это еще один повод работать дальше. Надо делать что должен, потому что так решил, а не потому, что эмоциональные впечатления куда-то свалились. Зато меня поразили дети. Не те дети, кто был в «Зимней вишне», а другие школьники – я с ними говорила о трагедии. Они дали такой мудрый взгляд, что я просто была шокирована. Особенно удивила одна девочка. На мой вопрос, почему это произошло, она ответила, что там, в «Зимней вишне», были люди, которые плохо делали свою работу, потому что они были несчастными. По ее мнению, люди должны заниматься любимой работой и быть счастливыми, и тогда в мире не будет трагедий, потому что все, кто делает свою работу «на отвали», достойны жалости, раз не на своем месте. Когда вернулись в Красноярск, какие были эмоции после Кемерова? – Мне нужно было получить право на эту тему. Я слишком заморочена на том, могу ли я, правильно ли сделала, что взялась за это. Когда вернулась, то все это перестало мне мешать. Убедилась, что это нужно людям. Практически каждый после интервью говорил спасибо, что у него раньше не было времени, чтобы можно было поговорить спокойно обо всем, пережить еще раз и принять все как есть. И моя пьеса нужна для этого – вытаскивать, переживать и закрывать тему. Что вы сами сейчас думаете о трагедии в «Зимней вишне»? Поможет ли пьеса всем вытащить эту занозу, преодолеть этот синдром поиска виновных? – Вот сейчас вы спросили, и я прислушиваюсь к ощущениям, и у меня внутри не очень приятное чувство, связанное с тем, что эта история уже не пример для выводов. «Зимняя вишня» – это ощущение, что настолько сложно поменять самого себя и ситуацию в стране. Я думаю, что многим кажется, что это неподъемная работа, и большинство не хочет ее делать. Проще сказать, что пускай сгорит учительница, пускай сидит пожарный, и снова пойти в торговый центр, смотреть кино и ни о чем не думать. Сама по себе эта трагедия не будет примером, который чему-то кого-то научит. Это с одной стороны. С другой стороны, я видела реакцию жен пожарных. Галина Генина сначала просто не была расположена говорить, а сейчас мы переписываемся и перезваниваемся о разном. Еще в Кемерове, я увидела надежду в их глазах. Что они поверили, что пьеса может что-то действительно изменить, что история будет рассказана совсем по-другому, что в ней ни правых, ни виноватых, а только люди, которые оказались в том самом месте в тот самый час. И что все те, кто сейчас ищет виновных, перестанет это делать и что-то поймет для себя в жизни. И если та женщина из Трещевского перестанет говорить такие слова и пожалеет выжившую учительницу, то это будет победа моей пьесы. Фото: РИА «Новости» / Денис Абрамов (1), Александр Кряжев (2,3), Александр Патрин (4,5).