Ярослав Тимофеев: «Филармония может стать туристическим магнитом»

С работами музыковеда Ярослава Тимофеева я впервые познакомилась пару лет назад, но до сих пор он остается для меня человеком-загадкой. Музыкант не ищет компромисс между качеством и количеством, пробует себя в различных проектах. Кажется, он не мечтает о чем-то, а сразу делает, и делает хорошо. Выпускник Московской консерватории, лектор, музыкальный критик, главный редактор журнала «Музыкальная академия» и участник инди-группы OQJAV Ярослав Тимофеев – гость «Уральского Меридиана». — Ярослав, судя по количеству проектов, сфера ваших интересов широка. Конечно, все они так или иначе связаны с музыкой. Но у каждого дела есть свои особенности, которые нужно учитывать, и это не легко. Почему сделали выбор в пользу многозадачности? — Я начинал как пианист, но в подростковом возрасте осознал, что могу расстаться с этим инструментом. В России очень сильна традиция выращивать из детей хороших пианистов. Но не все вундеркинды областного или районного масштаба пробиваются на большую сцену, становятся хорошими исполнителями. Многие долго и упорно учатся, а потом тихо уходят в другие профессии. Эта картина чем-то напоминает ситуацию с певцами-кастратами. В XVIII веке в Италии каждый год кастрировали несколько тысяч мальчишек, но певцами становились в лучшем случае десятки из них. В общем, я как-то интуитивно понял, что рискую всю жизнь остаться сидеть за инструментом и не научиться чувствовать музыку вне фортепиано. Именно в этот момент мама привела меня на теоретическое отделение музыкального училища. Я встретил там великолепного педагога и понял: мне интереснее видеть мир музыки с разных сторон, панорамно, а не только чувствовать ее через физику пианиста. Интересно понять и то, что происходит с музыкой массовой, с умами миллиардов людей, которые сегодня не могут или не хотят слушать классику. Поэтому в 2017 году я стал частью инди-группы OQJAV. В общем, думаю, что причина моего нынешнего сидения на разных стульях — прежде всего в специфике русского музыковедческого образования, которое изначально нацелено на то, чтобы сделать из студента музыканта-универсала, который может всё сыграть, спеть, продирижировать, сочинить и объяснить. Концерт инди-группы OQJAV. Автор фото: Оля Хумпа — Да, вы действительно музыкант-универсал и, по сути, каждый проект – отдельная тема для беседы. Но сегодня мне бы хотелось узнать о концертах цикла «Мама, я меломан». В прошлом сезоне многие слушатели заинтересовались этим проектом Московской филармонии, однако мнения о нем были разные. Меня расстроило одно: на концертах исполняли лишь отрывки, части произведений. Почему было принято такое решение, ведь сочинение целиком воспринимается по-иному? — Люди приучены массовой музыкой к тому, что песня должна длиться три минуты. А в последнее десятилетие происходит сокращение концентрации внимания до секунд. Моя коллега приводила простой пример. Два крупных американских телеканала взяли интервью у Барака Обамы. Один канал выложил ролик длиной в 60 минут, второй поделил видео на несколько коротких частей. Выиграл, конечно, второй: у коротких роликов было в десятки раз больше просмотров, чем у длинного. На «Маму, я меломан» приходят те, кто никогда раньше не был в концертном зале. У них есть азарт, внимание, желание узнать что-то новое. И вот представьте, что они слушают первую часть Второго концерта Рахманинова, которая длится минут одиннадцать. Послушали, пережили эту музыку, что-то почувствовали, но тут начинается вторая часть — медленная, еще на девять минут, а за ней сразу финал. Человек теряется в массе впечатлений, которые не в силах усвоить. Мы рискуем растерять тот азарт, с которым люди пришли. Чтобы прочесть роман и понять его, сперва нужно освоить букварь, наоборот не бывает. Организаторы проекта рассчитывают на то, что люди заинтересуются частью произведения, а потом купят билет на полноценный концерт и там послушают опус целиком. — Необычным был не только подход к составлению программ, но и время начала концертов – 23:00… — Молодёжь в Москве ориентирована на ночное времяпрепровождение. Даже в музеях и библиотеках теперь есть ночные программы, и самые большие очереди как раз на них. Такие решения связаны и с тем, что в Москве люди много работают. Иные уже в 20 лет совмещают по три-четыре работы. Вечер — тяжелое время для Москвы: пробки на дорогах, давка в метро. Я каждый раз удивляюсь, что кто-то вообще может в семь вечера прийти на концерт. А в одиннадцать слушатели идут в филармонию с большим удовольствием. Во-первых, это удобнее, во-вторых, в этом есть романтика, что тоже важно. Сначала можно послушать концерт, потом погулять по ночной Москве, выпить в баре. Такие мероприятия в филармонии проходят по пятницам или субботам, поэтому утром можно спокойно отоспаться. -В этом сезоне у вас авторский просветительский проект «118+». Какие особенности у него? — Это краткий монолог о том, как музыка менялась в ХХ веке, почему она ушла от народа в интеллектуальные дебри и чем это закончилось. Будут и музыкальные иллюстрации — опусы, появившиеся в период между 1901 и 2018 годом. Поэтому в названии проекта и фигурирует цифра 118. А знак плюса выражает мою слабую надежду на светлое будущее. Конечно, это еще и ирония над всем известным законом, благодаря которому некоторые филармонии запрещают детям слушать музыку Рахманинова. Лекция в Свердловской филармонии. Автор фото: Георгий Мамарин — Вспомнили имя Рахманинова, и я подумала о том, что у вас с композитором есть некая точка пересечения. Музыкант был неравнодушен к колокольному звону и периодически цитировал его в своих сочинениях. Вы имеете непосредственное отношение к искусству колокольного звона. Как это занятие появилось в жизни? — Благодаря маме. Она фольклорист и музыкальный педагог. В четыре года она посадила меня за пианино, а в одиннадцать отвела на Софийскую звонницу (Звонница Софийского собора в Великом Новгороде — прим. авт.). Дело в том, что в начале 1990-х годов один из ее студентов вместе с друзьями начал возрождать искусство колокольного звона в Новгороде. Мама привела меня к своему студенту и сказала: «Я тебя учила, теперь ты поучи моего сына». Так я стал у него заниматься и, получается, уже 19 лет звоню. Это большое удовольствие и совершенно особенные ощущения, даже чисто физиологически. Ни один музыкальный инструмент, по моему опыту, не может дать такого чувства вовлеченности всего тела в процесс. Наверно, это можно сравнить с работой барабанщика, но барабанщик играет сидя, так что разница все же есть. Звонарь, используя все четыре конечности, может управлять одновременно и 15, и 18 колоколами. — Сейчас удается применять свое умение? — Да, хотя не так часто. Раньше работал на той самой звоннице Софийского собора – это было мое первое место трудоустройства. И, кстати, это та самая звонница, с которой начались колокола в музыке Рахманинова. В его пьесе «Слезы» из Первой фортепианной сюиты зафиксирован исторический звон той самой Софии. Работал я и в Храме Христа Спасителя, но там большой штат звонарей, во время звона приходилось делиться колоколами с десятком коллег. Для учебы это не очень полезно. Сейчас, наверное, 99% всего, что происходит в колокольном искусстве, связано с церковью. А в 1990-е годы были замечательные светские мероприятия, связанные со звоном. Тогда многие колокольни принадлежали музеям, поэтому оставалось пространство для экспериментов. Я, например, пытался соединять колокола с джазом: на открытой сцене внизу играл джаз-бэнд, мы синхронизировались через колонки и работали вместе. Существуют оперные театры со звонницами внутри. Например, три года назад открывалось новое здание «Геликон-оперы». Худрук театра Дмитрий Александрович Бертман предложил мне сделать в арьерсцене звонницу. Там все прекрасно обустроено, во время работы я слежу за дирижером с помощью монитора. Скажем, в опере «Борис Годунов» мы стремимся к тому, чтобы колокольный звон не был хаотичным, совпадал по ритмике с оркестром. Это сложно, потому что скорость звука, как известно, 343 метра в секунду, и, когда от музыкантов тебя отделяет хотя бы 30 метров, уже слышны нестыковки. В этом году я участвовал в концерте оперных звезд на Красной площади в честь открытия Чемпионата мира по футболу. У организаторов возникла идея соединить Первый концерт Чайковского в исполнении Дениса Мацуева, Мариинского оркестра и Валерия Гергиева с колокольным звоном. Задача была на грани возможного — синхронизироваться с оркестром при расстоянии от храма Казанской иконы Божьей Матери до трибун в 400 метров. Мне нужно было опережать музыку Чайковского больше чем на секунду. Кроме того, звук в наушники поступал тоже с маленьким запозданием, и это следовало учитывать. Я не предупредил звукорежиссеров Первого канала об этих сложностях, и они, увы, пустили в эфир запись колокольного звона без задержки. Люди, которые пришли на Красную площадь, слышали другой вариант. Но сам я не знаю, насколько этот опыт был удачным, могу судить только по рассказам слушателей. — Да, жаль, что люди у телеэкранов не могли слышать реальное звучание произведения, но сам факт проведения таких трансляций радует. Вообще, разговоры о популяризации академической музыки не утихают. Хотя есть ощущение, что классика стала уж слишком модной. Стоимость билетов на концерты отдельных исполнителей настолько высока, что среднестатистический меломан просто не может их приобрести. В залах мы видим тусовку хорошо обеспеченных людей, для которых сама музыка – не всегда цель. Как вы относитесь к такому развитию событий? — Наше искусство считается элитарным, и близость к нему дает дополнительные очки людям, которые заботятся о своем имидже. Как только некий музыкант становится модным, эти люди покупают билеты на его выступления и за 50, и за 100 тысяч рублей. Приходят на концерт, делают селфи, ставят нужные хэштеги. Я не думаю, что это плохо. Классической музыке нужен элитарный статус — как противовес ее абсолютной маргинальности. Иначе она рискует оказаться совсем уж на обочине художественного процесса. На самом деле связь высокой музыки с социальной элитой существовала всегда, ее не надо бояться. Музыка XVIII века — скажем, Гайдна или Моцарта — создавалась прежде всего для аристократии. Пока звучала симфония, эти аристократы ели мороженое, постукивая ложечкой. Другое дело, что в нашей стране еще живы атавизмы дикого капитализма, через который мы недавно прошли или начали проходить. Концертные директора считают так: если билеты по 100 тысяч рублей разлетаются как пирожки, зачем снижать стоимость? С точки зрения бизнеса это правильно. Но, если посмотреть на опыт более зрелых капиталистических стран, там система другая: большинство билетов дорогие (хотя и не настолько), но обязательно есть и дешевые, предназначенные, например, для студентов. Кое-где и у нас работают такие программы. Это позволяет пробиваться на концерты тем, кому действительно необходимо там присутствовать. Да, за такие билеты нужно еще побороться: не спать ночь, поехать в другой город. Но если очень хочешь попасть на выступление, сделаешь все и достанешь этот билет. — Вы наверняка знаете, что Свердловская филармония намеревается построить новый концертный зал. Но хватит ли в Екатеринбурге публики, чтобы этот зал заполнить? Столица Урала — не Москва и не Санкт-Петербург. — В Москве только что открылся зал «Зарядье»: появилось еще 1500 мест для любителей классики, которые каждый вечер нужно заполнять. И уже становится очевидно, что с учетом «Зарядья» на столичные залы аудитории не хватает. Притом, что в Москве живет 15 миллионов человек. Мне кажется, в ближайшие годы кардинально ничего не изменится, по численности аудитории мы почти достигли потолка. Утешает лишь то, что этот потолок никогда и не был несопоставимо выше. Это кажется, будто раньше на Вагнера ходили миллионы. На самом деле тогда и общая численность населения была меньше, и города по нынешним меркам были небольшие. По сути, в зале собиралось столько же людей, сколько и сейчас. Но это не повод, чтобы отказываться от строительства новых культурных объектов. Вспомните: когда Валерий Гергиев пришел в Мариинский театр, там был только старый зал на 1600 мест. Но Валерий Абисалович построил «Мариинский-2» на 2000 кресел, да еще и Концертный зал на 1000. Конечно, у Гергиева есть особые рычаги влияния: много значат и само его имя, и его связи с властью, и туристический потенциал Петербурга. Но результат налицо. С Большим театром вроде бы похожая история, однако цифры совсем другие. Число туристов в Москве и в Санкт-Петербурге примерно одинаковое. Но в Мариинском театре за год проходит 1000 мероприятий, а в Большом — 500. При этом Большой театр заполняет два больших зала, а Мариинский — три, да еще целую пригоршню камерных. Значит, дело не только в числе туристов, но и в том, как ими управлять. В этом смысле Гергиев — выдающийся стратег. Я однажды спросил его в интервью: «Вы задумываетесь о том, что будет со всем этим после вас?» Он ответил замечательной фразой: «Я стараюсь сделать так, чтобы изменения были необратимыми». Возможно, будущее покажет, что его усилия не увенчаются успехом. Мне кажется, необратимых культурных достижений вообще не существует, всё когда-нибудь обнулится или отомрет. Но это не важно — важно, что происходит здесь и сейчас. Вера Гергиева в свое светлое будущее сделала светлее наше настоящее или, по крайней мере, недавнее прошлое. Что касается вашей филармонии: если случится чудо и великолепный архитектурный проект бюро Захи Хадид будет воплощен в жизнь, к вам будут приезжать хотя бы для того, чтобы увидеть интерьеры здания. Филармония может стать туристическим магнитом и через архитектуру вовлекать новых людей в мир музыки. Гёте уже все сказал про «застывшую музыку», так что эта стратегия и верна, и эстетически безупречна.