«Он спал в лесу под куском брезента»: друзья бездомного поэта Исаянца назвали истинную причину его смерти

Несколько дней назад в Воронеже проводили в последний путь бездомного поэта Валерия Исаянца. Прощание прошло во дворике больницы, а деньги на похороны собирали всем городом, скидываясь кто по 200, кто по 500 рублей. Человек, стихами которого когда-то зачитывались Арсений Тарковский и Анастасия Цветаева, ушел под самое Рождество так же тихо, как и жил, оставив после себя лишь строчки, разноцветные рисунки на картонках, которые он раздаривал хорошим людям, да кусок брезента, которым укрывался от холодов, ночуя прямо в лесу. О жизни Валерия Исаянца можно сказать строкой из его же стихотворения: «О господи, зачем так молчалив ты?» В начале девяностых «добрые» люди оставили его без квартиры, и поэт оказался на улице. «Последние 20... а если точнее, даже 26 (!) лет он провел на окраинах Воронежа, — рассказал Daily Storm директор галереи «Х.Л.А.М.» Алексей Горбунов. — Чтобы не замерзнуть, закутывался во что придется. Зима, как вы понимаете, была для него самым страшным злом. Но знаете, другой бы ожесточился, ушел в себя, а Валерий, вопреки всему, продолжал писать стихи и рисовать. Он мог прямо при тебе набросать что-то цветным фломастером на картонке и тут же это подарить, прекрасно помнил персидскую культуру и очаровывал всех своими энциклопедическими знаниями. Невероятно, но человека, жившего в лесу и отогревавшегося в подъездах и электричках, по-прежнему продолжали интересовать балет, музыка, Коктебель и литература». Алексей Горбунов — один из тех немногих людей, которые поддерживали поэта деньгами, едой или вещами, а в 2013 году он помог устроить ему презентацию книги «Пейзажи инобытия». Она была издана в московском издательстве «Водолей», что для бездомного воронежца — сродни чуду. Директор галереи устраивал для Исаянца выставки, во время которых художник общался с гостями, скромно рассказывал им о своих работах и раздавал автографы. После смерти поэта Горбунов взял на себя его похороны. Но как же так получилось, что поэт, которого называют последним лириком Серебряного века и чьи стихи сравнивают с творчеством Мандельштама, вдруг остался один? Большинство лишь сокрушались — как же он там, бедненький, лежит под этим брезентом, — но ничего не делали. «Очевидно, что из-за равнодушия, — сказал Алексей с дрожью в голосе. — Равнодушия как со стороны общества, так и со стороны государства. И ведь вроде бы многие его знали, ахали, охали, а подойти стеснялись, что ли. Бомжей ведь у нас почему-то принято избегать». О обстоятельствах смерти Исаянца известно немного. Накануне Нового года его нашли в снегу и привезли в больницу — и нет, не пьяного (он не пил ни капли), не обмороженного, а с развившейся из-за постоянного пребывания на холоде онкологией. Через неделю его не стало, и еще 10 дней он пролежал в морге как неопознанный. А ведь о его жизни можно писать книги, и одна уже есть: ее автор — сестра Марины Цветаевой Анастасия. В далеких семидесятых она ездила с ним в Крым; воспоминания об этом легли в ее «Историю одного путешествия». Кстати, согласно завещанию, повесть была опубликована только после смерти писательницы: слишком уж личным для нее было это произведение. Интересная деталь: именно Анастасия познакомила Исаянца с поэтом Арсением Тарковским, который в 1978-м помог Валерию опубликовать первый сборник стихов «Облики» и сам написал к нему предисловие. А еще — с Мариэттой Шагинян и Павлом Антокольским. Чтобы молодой филолог смог попасть в литературный мир. Увы, ни Цветаевой, ни Тарковского давно нет в живых. Зато Валерия очень хорошо помнит внук Бориса Пастернака — тоже Борис, известный архитектор. «Исаянца? Ну конечно помню! — говорит он в беседе с Daily Storm. — Но это что-то совсем из раннего детства. В то время я с родителями жил в Переделкине, и он был у нас довольно частым гостем. Валерий нуждался в поддержке, и отец с мамой всегда старались оказать ему самый лучший прием. Обогреть, помочь... Он ведь уже тогда скитался. Нельзя сказать, что Валерий был бродягой, но то, что это натура утонченная и ранимая, было заметно. Да и появлялся он так же внезапно, как и исчезал». «А еще, помню, он часто задавал родителям вопросы про Бориса Леонидовича, пытаясь узнать про него как можно больше, — продолжает Пастернак-младший. — Судя по всему, он был его любимым писателем. Поэтому, когда мы накануне смерти дедушки брали лопаты и грабли, чтобы прибраться на кладбище, Исаянц принимал в этом самое активное участие. Таким я его и запомнил — вместе со всеми идущим к нему на могилу. Так значит, умер... Давайте я хоть запишу когда. Надо сказать об этом маме». Вообще, эта история стара как мир. При жизни — нищета и забвение, а пройдет пара-тройка лет, и все вдруг поймут, кого потеряли. Чтобы оценить стихи Исаянца, мы показали их мэтрам, и все они сошлись во мнении: это — настоящая поэзия. «Я никогда не слышал про такого человека, но у него очень хорошие и талантливые стихи, — поделился с Daily Storm писатель, журналист и поэт Александр Вулых. — Одного взгляда на его строки хватает, чтобы понять: это абсолютно самобытный автор, со своим видением мира. То, как он закончил, — чудовищно. Похожая судьба была у Юрия Влодова: только Юрия знали, а Валерий, насколько я понимаю, был известен лишь в узких кругах». На вопрос, будут ли строчки Исаянца жить в веках, Александр отвечает так: «Это безоговорочно! Потерять такое творчество — недопустимо». Заинтересовался творчеством бездомного поэта и Борис Гребенщиков, пообещав дать свою оценку. К вопросу о забвении. Как говорит друг поэта Алексей Горбунов, он постарается сделать все, чтобы этого не произошло. В ближайших планах — устроить выставку рисунков Исаянца в знаменитом Доме на набережной в столице, а затем хотя бы создать каталог работ. И вот с этим уже сложнее: без помощи государства тут никак. «Но, знаете, я почему-то уверен: Москве еще предстоит открыть нашего Исаянца!» — говорит Горбунов. А напоследок — строки. Как еще одно напоминание, что ценить поэтов надо при жизни: И так не дозвонились мы до Бога — «Алло, Центральная?» — и сказка отошла… М. Твен в верхах испепелил крыла, и сам он там стоит в углу убого. В углу у мира, воскрешенный прах, и глаза два, и зрячесть та же, та же… До этого бывал он в тех мирах, где о Земле молчат, как о пропаже.