Валерий Митиш: Мы, врачи, в чудеса не верим, но случай с Ваней Фокиным был чудом
С момента трагедии в Магнитогорске прошел почти месяц. Взрыв бытового газа унес десятки жизней. Вся страна сопереживала горю магнитогорцев. Но особенно пристально россияне следят за жизнью 11-месячного Вани Фокина, которого спасатели достали из-под завалов на третьи сутки. Малыша сразу доставили в Москву, в НИИ неотложной детской хирургии и травматологии. Лечением Вани занялся директор клиники Валерий Митиш. «ВМ» пообщалась с заслуженным врачом России. — Валерий Афанасьевич, я знаю, вы тысячу раз уже отвечали на этот вопрос, но не задать я его не могу: как вы узнали про ситуацию в Магнитогорске? — Это было 1 января — выходной день. Уже много лет для меня первые дни Нового года — время, когда можно прийти на работу и заняться скопившимися делами, которые откладывались на потом, делами неспешными, но требующими разрешения. Так было и в тот день, 1 января. Все было как обычно. Я работал. О Ване я узнал из интернета. Главное, что зафиксировал по новостному сообщению, — мальчик пролежал под завалами долго при температуре почти минус 30 градусов по Цельсию. Я сужу исходя из своей практики — это очень редкий случай. Спустя короткое время мне позвонила директор департамента медицинской помощи детям и службы родовспоможения Елена Николаевна Байбарина. Говорит: «Вы в курсе, что из-под завалов достали ребенка?» Говорю: «Видел». Она: «Коллеги говорят, что ножка сильно обморожена, нужна ампутация. Вы что думаете?» Я: «Пришлите фотографии». Изображения получил быстро, посмотрел, сразу перезвонил. Говорю: «Думаю, обойдемся без ампутации. Давайте контакты коллег, я поговорю. Посмотрим состояние ребенка, исследования» (их к тому моменту уже провели). А через пять минут она перезванивает и говорит: «Вероника Игоревна (Скворцова. — Прим. ред.) просит вас вылететь». Тут же позвонил и руководитель Федерального медико-биологического агентства Владимир Викторович Уйба, мы с ним еще по Керченской истории знакомы, сообщает: борт такой-то, вылетаем во столько-то. — Говорят, у вас есть тревожный чемоданчик на такие случаи? — Не совсем. В институте есть отдельная комната с оборудованием и экипировкой для выездов бригады. Меньше чем через два часа мы уже были в самолете. Все это время созванивались с коллегами в Магнитогорске. Решили, что не будем ехать в больницу, чтобы оценить состояние Вани, времени терять было нельзя ни секунды. Параметры ребенка уже знали, понимали, что транспортировку он выдержит. В Магнитогорске врачи волновались, боялись, что перевозка до аэропорта плохо повлияет на состояние мальчика. Мы настояли. Фактически в аэропорту наш борт пробыл всего 15 минут. Приняли ребенка и развернулись на взлет. То есть в три часа позвонили, а в одиннадцатом часу ночи ребенок был в нашей клинике, в реанимации. Я слышал все эти рассуждения: почему, мол, не на месте лечили, неужели нет такой возможности? Я так скажу: слава богу, что таких пострадавших очень немного. И не в каждом регионе. Хорошо, допустим, в каждом регионе в год был бы один такого рода пострадавший. Вы же понимаете, что для врача единичный случай не станет основой для хорошего опыта лечения. А у нас в клинике каждую неделю дети из разных регионов России. Даже несмотря на то что мы — московский институт, не федеральный. Просто у нас огромный опыт лечения именно таких пострадавших. В институте Леонидом Михайловичем Рошалем создана единственная в мире бригада детских хирургов. Мы работали на всех крупнейших землетрясениях на планете, начиная от Армении в 1988-м и заканчивая Непалом в 2015 году. В каждой точке мы проводили около месяца: от первой операции до последней по закрытию ран, по восстановлению поврежденных сегментов тела, конечностей. Да, мы могли бы лечить мальчика и в Магнитогорске. Но именно здесь, в Москве, концентрируются все пострадавшие такого рода, здесь у института гораздо больший накопленный опыт. Тогда зачем рисковать? Мы бы могли остаться там, но лечит не один врач и не два, а целая бригада профессионалов. — Это необходимо, ведь у вас один из лучших центров в России. — Так говорят. И даже западные коллеги, которые приезжают к нам, говорят, что в Европе не везде есть такие центры детской хирургии. Но это не моя заслуга, а Леонида Михайловича Рошаля. Он создал этот институт. Мы просто продолжаем его дело. — Есть у вас случаи спасения, которые вы запомнили на всю жизнь? — Их так много! Я иногда думаю, что есть защитная функция коры головного мозга, что я не помню каждый из случаев в деталях. Но мы все фотографируем, у нас очень большой архив. И это не только праздный интерес, но и фотодокументация нашего лечения. Кроме того, это опыт. С помощью этого большого материала мы обучаем студентов, выступаем на конгрессах и конференциях. Когда смотришь на фотографию, конечно, вспоминаешь того или иного пациента. Есть и приятные воспоминания, и тот ужас помнишь, который бывает, когда пациент только поступает на лечение. — А пациенты о вас вспоминают? — Да, периодически звонят, особенно поначалу. Даже с Гаити звонили. Из России родители и дети звонят, мы ведь наблюдаем, как идет их развитие. — Время на отдых остается? — Стараюсь. Вы не думайте, у меня обычная работа, как и у всех. Отдыхаю так же, как и все. — Настоящий врач — это?.. — Профессионал с большой буквы, который действительно постиг и познал свое дело, который не делает различий между пациентами. Есть, конечно, таланты. Например, академик Андрей Иванович Воробьев. Мне до него далеко. — В семье, кроме отца, есть еще врачи? — Дочка пошла в медицину, но на другую специальность. А больше по моим стопам никто не пошел, да я и не настаивал. Считаю, что ребенок должен сам выбирать профессию.
