"У бедняков не останется другой пищи, кроме богачей": отрывок из книги Салмана Рушди
Салман Рушди, чья новая книга "Золотой дом" выходит в издательстве АСТ 25 февраля, в 1981 году получил самую престижную литературную награду — Букеровскую премию — за свой исторический роман об Индии и Пакистане "Дети полуночи". Его новая книга — история таинственной и богатой американской семьи, которая переезжает в Нью-Йорк во время выборов президента США в 2009 году. Повествование заканчивается через восемь лет, когда Барака Обаму на посту сменит Дональд Трамп. В семье, совсем как в русских народных сказках, три сына — Петя, Апу и Дионис (или просто Д). У каждого из них непростая история: старший — гений, интеллектуал с аутическим расстройством; средний — романтик и ловелас; а младший — внебрачный сын женщины, чье имя в доме запрещено. Он кажется самым загадочным из всех детей Неро Голдена, главы семьи. В поведении юноши происходят изменения, его психика неустойчива, но сам он не может этого осознать. Разгадывает эту загадку молодая жена Неро — Василиса. Эту историю, где есть предательства, убийства, тайны, путь к величию и неминуемый крах, читателям рассказывает сосед Голденов — Рене. Он мечтает стать режиссером. Интриги дома кажутся ему идеальным сюжетом для фильма. Поэтому, описывая жизнь семьи, он иногда вставляет кусочки из своего будущего сценария. Широкий план. Улица на Манхэттене. Ночь. Моложавый мужчина, высокий, мускулистый, лет сорока, с преждевременно поседевшими волосами, в защитных очках, несмотря на ночную темноту, возможно, тренер по теннису или же личный тренер, идет со своей подругой, миниатюрной блондинкой, внешне похожей на другого личного тренера, по Бродвею в сторону Юнион-сквер, мимо AMC Loews на Девятнадцатой, мимо ABC Carpet, мимо третьего и окончательного обиталища "Фабрики Энди Уорхола" (Бродвей 860), затем мимо второго ее обиталища, в Деккер-билдинг на Шестнадцатой. Судя по одиночеству этой пары, отсутствию охраны, он, скорее всего, не миллиардер, нет у него огромной красной яхты и гоночной тачки за полтора миллиона. Просто парень, идущий со своей девушкой по городу после наступления темноты. Играет музыка. Внезапно включается болливудская песенка ‘Tuhi Meri Shab Hai’, перевод в субтитрах: "Ты один — моя ночь. Ты один — мой день". Песня из фильма 2006 года с Канганой Ранаут. Называется "Гангстер". Рассказчик (голос за кадром): По данным "Нью-Йорк Таймс", число убийств в Америке достигло угрожающего пика в девяностые, но сейчас приближается к историческому минимуму. Существуют опасения, что героиновая эпидемия и подъем организованной преступности приведут к росту убийств в некоторых городах, таких, как Чикаго, Лас-Вегас, Лос-Анджелес, Даллас, Мемфис. Однако в Нью-Йорке наблюдается внушающее оптимизм годичное сокращение на двадцать пять процентов. Мужчина в защитных очках и женщина с интенсивным загаром на руках проходят сейчас через парк, между статуей Джорджа Вашингтона и входом в метро. Песня продолжается. Становится громче, в субтитрах нет надобности. Песня Oh oh oh oh oh oh oh oh Oh oh oh oh oh oh oh Oh oh oh oh oh oh oh oh Oh oh oh oh oh oh oh Когда моложавый мужчина и блондинка минуют вход в метро, из метро выходит второй мужчина, он двигается быстро. На голове у него мотоциклетный шлем. Он достает револьвер с глушителем, стреляет в моложавого мужчину, единственный выстрел, в затылок, тот падает, блондинка открывает рот, чтобы закричать, и убийца стреляет в нее, стремительно, один точный выстрел промеж глаз. Она падает на колени и остается в этой позе — коленопреклоненная, уронив голову, мертвая. Моложавый мужчина лежит перед ней ничком. Второй мужчина уходит проворно, однако не бежит, к углу Четырнадцатой и Юниверсити, мимо уголка для игроков в шахматы, оружие он все еще сжимает в руке. Уголок шахматистов пуст, уже слишком поздно, зато мотоциклист ждет — второй мужчина бросает револьвер в урну, садится на мотоцикл, и оба они уезжают. Лишь теперь, когда мотоцикл исчез, полицейские выходят из патрульных автомобилей, расставленных по периметру площади, торопливо подходят к стоящей на коленях женщине и упавшему мужчине. Снято. Интерьер спальни Нерона Голдена. Ночь. Василиса крепко спит в широкой супружеской кровати с узорчатым, вызолоченным изголовьем в духе рококо. Глаза Нерона тоже закрыты. Затем (спецэффект) он "выходит из своего тела" и приближается к окну. Этот призрачный двойник прозрачен. Камера за его спиной видит сквозь него тяжелые шторы, которые он чуть раздвигает, чтобы посмотреть вниз, на Сад. "Реальный" Нерон продолжает спать в своей постели. Нерон (голос за кадром): Я говорю это, пока я еще в твердом уме и здравой памяти. Я знаю, под конец истории крепость моего ума будет вызывать сомнения и, возможно, справедливо. Но еще не сейчас, еще не пора. Еще остается время признать мою ошибку и признать также, что она дурно меня характеризует. Допустить, чтобы хорошенькое личико так легко вскружило мне голову... Я понимаю теперь глубину ее эгоизма, хладнокровность ее расчетов — и так же холодно, следовательно, ее сердце. Призрачный Нерон спокойно возвращается к постели, присаживается на нее и "входит" в "реального" Нерона, так что теперь остается только один Нерон, с закрытыми глазами, рядом со спящей женой. Ее телефон начинает звонить, то есть вибрировать. Она не просыпается и не отвечает. Телефон снова вибрирует. На этот раз Нерон, не шевелясь, открывает глаза. Третий раз. Василиса просыпается со стоном, дотягивается до телефона. Резко просыпается, садится на кровати, свободной рукой в ужасе хватается за лицо. Торопливо что-то говорит в трубку по-русски, задает вопросы. Потом стихает и откладывает телефон в сторону. Так оба замирают надолго: она сидит, лицо ее искажено ужасом, он спокойно лежит, глаза открыты, смотрят в потолок. Потом медленно она оборачивается к нему, выражение ее лица меняется. Теперь на нем только одно чувство: страх. Оба молчат. Снято. О мышах и великанах, процентном соотношении, а также искусстве Апу Голден прослышал о большом митинге протестующих против ненасытности банков — демонстранты захватили открытое пространство Финансового квартала, и когда Апу отправился туда поглазеть, надев панаму, шорты-хаки и гавайскую рубаху, чтобы не выделяться, он, сам для себя врасплох, был очарован карнавальностью толпы, бородами и бритыми головами, свободным книгообменом, поцелуями, запахами, страстью активистов, старыми безумцами, кашеварами, молодыми, бывалыми. — Даже полицейские вроде бы улыбались, — рассказывал он мне. — По крайней мере некоторые, врать не стану, другие были обычного типа, кроманьонцы, перейди-на-другую-сторону-лишь-бы-не-иметь-с-ними-дела. Ему нравился визуальный аспект всего мероприятия и литературный также, декламация стихов, плакаты, сделанные из старых картонных коробок, вырезанные изображения сжатых кулаков и двух пальцев в жесте "виктория". Более всего на него произвела впечатление та поддержка, что оказывали протестующим великие мертвецы. — Восхитительно, — говорил он мне, — было видеть Гете в спальном мешке, Честертона в очереди за супом, Ганди, который поднял большие пальцы и слегка ими покачивал, такой у них принят знак одобрения — разумеется, надпись у него на груди была "Гханди", нынче никто с орфографией не знаком, орфография — это "буржу". Даже Генри Форд явился, его слова разносились в толпе по цепочке, в "человеческий микрофон". В следующий раз я пошел вместе с Апу, его ироничный энтузиазм был заразителен, и я в восторге наблюдал быстроту и точность его карандаша, как он схватывал массовые сцены, и на его рисунках действительно присутствовали бессмертные тени, Гете, помпезно провозглашающий: "Худшие рабы — те, кто облыжно верят в свою свободу", и Гханди, декламирующий пресловутое: "Сначала они вас презирают, потом они бла-бла-бла, а потом вы побеждаете". — Он никогда такого не говорил, — не преминул заметить Апу. — Это всего лишь интернет-мем, но что поделать, никто ничего не знает, я же говорил, знание теперь — буржу. Честертон и Генри Форд во фраках казались тут не слишком уместными, но тоже находили внимательных слушателей, их философия жизни пришлась ко двору. — Значительная часть современного гения расходуется на то, — витийствовал старина Честертон, — чтобы находить оправдание недопустимому поведению власти. А Генри Форд, нависая над конвейерной линией, восклицал: — Если бы люди этой страны постигли нашу банковскую и финансовую систему, назавтра произошла бы революция. — Впечатляет, — приговаривал Апу, — как интернет всех нас произвел в философы. Лично мне больше нравились картонные заявления неведомого мыслителя, побуждаемого, как мне показалось, в основном голодом. "Однажды у бедняков не останется другой пищи, кроме богачей", грозил он, а на другой картонке эта мысль сводилась к призыву в пузыре-цитате: "Сожрем богачей". Этот мыслитель был в маске анонима — белолицее, улыбчивое усатое лицо Гая Фокса, прославленное братьями Вачовски в "V значит Вендетта", но когда я задал вопрос о человеке, чье лицо он надел, мыслитель признался, что ничего не слышал о Пороховом заговоре и помнит только некий праздник 5 ноября. Вот так выглядела зарождавшаяся революция. Апу все успел зарисовать.
