«Думская»: Репортаж из самой страшной больницы Украины

Здесь лечат проказу — страшный недуг, известный еще древним грекам. Они называли его «ленивой смертью». Да, лепра убивает не сразу, а еще она имеет обыкновение прятаться… 20 ЛЕТ НАЗАД Я был в этом месте один раз. В нулевых. Увидел в календаре необычную дату: 30 января — День борьбы с проказой. «Она еще существует? Вот ведь… — подумалось мне. — Это же болезнь из Средних веков или вообще библейское…» Ах, да. Ее еще Джек Лондон описывал: «Как описать мой ужас! То было не лицо, а только страшные его остатки, разлагающиеся или уже разложившиеся. Ни носа, ни губ, и только одно ухо, распухшее и обезображенное, свисавшее до самого плеча». Порылся в интернете и ошарашенно прочел, что свой лепрозорий (то есть поселение для больных лепрой) есть и в Украине. Более того, он находится совсем рядом, в часе-двух езды от Одессы. В Кучурганах. Сейчас как раз январь, подумалось тогда мне, а что если попробовать сделать репортаж оттуда? Я и поехал. Репортаж сделал. Прошло уже почти два десятилетия, и лишь пять лет назад я перестал по утрам вглядываться в зеркало. В медицинских справочниках пишут, что у лепры длительный инкубационный период. До 15 лет. Я не мнительный, но волей-неволей, чистя зубы, гляну мельком, не потемнела ли кожа над бровями? Джек Лондон в «Рассказах южных морей» писал, что вначале слегка припухают мочки ушей. Потом чуть-чуть темнеет кожа. Как легкий загар. Только поблескивает чуть странно. А потом лицо меняется. Становится «львиным». Об остальном даже думать не хотелось. Как я уже говорил, после того репортажа прошло двадцать лет, в Украинском лепрозории Министерства здравоохранения Украины (так это учреждение называется сейчас) после меня побывали журналисты почти всех одесских СМИ. Это своего рода проверка на вшивость — не испугаешься ли? Медики утверждают, что при непосредственном контакте с больным лепрой могут заразиться лишь 5%. У туберкулеза, с которым мы контактируем ежедневно в общественном транспорте, показатель выше. Вот журналисты и играли в «русскую рулетку», выясняя, у кого гены окажутся восприимчивыми к лепре. Пока, тьфу-тьфу, никто не заболел. Вообще в последнее время говорили, что больных на всю Украину осталось человек пять-шесть. Что лепрозорий скоро закроют. Что… — Надо ехать, пока не закрыли, — сказали мне в редакции «Думской». — Больных нет. Победили, значит, эту болезнь? Конкурс на должность главврача лепрозория объявлен. Что-то там происходит. Может, землю лепрозория кто-то уже себе присмотрел? Руководитель Минздрава Украины Ульяна Супрун написала в «Фейсбуке»: «В Украине есть лепрозорий — огромное заведение, построенное в советские времена, где оказывали помощь пациентам с лепрой (или проказой). На сегодня от украинского лепрозория больше не требуется выполнение тех функций, которые на него были возложены десятки лет назад. Сейчас он существует, скорее, как санаторий в очень запущенном состоянии». — Езжай и разузнай, — повелел главред. Я и поехал. ОДЕССА-КУЧУРГАНЫ Дорога на Кучурганы оказалось еще тем испытанием. День выдался пасмурным. Небо нависло над дорогой серой портянкой. Мелькали вдоль обочин голые деревья, горестно задравшие ветви. Водитель, которому я сдуру сообщил, куда направляюсь, вкрадчиво интересовался, каким образом передается проказа. Я отвечал, что не знаю. И не соврал. Этого никто точно не знает. В прошлый мой приезд я познакомился с дедушкой Ибрагимом. Больным лепрой. Когда у него еще были пальцы на руках, он лихо обыгрывал главврача в шахматы. Когда он еще видел, решил перевести на русский всего Омара Хайяма. Но не успел… Бывший геологоразведчик, работник театра, знающий пять языков, он не уставал осыпать стихами свою дражайшую половину Клавдию. Она работала в лепрозории, когда Ибрагим в него поступил. И он сразу принялся ухаживать. Так и сошлись. Ей, полуграмотной колхознице, говорящей на суржике, он читал пылкие рубаи персидского поэта: Ты, кого я избрал, всех милей для меня. Сердце пылкого жар, свет очей для меня. В жизни есть ли хоть что-нибудь жизни дороже? Ты и жизни дороже моей для меня. Она понимала, что не встретит в Кучурганах никого похожего. Называла его Ибрагимушкой и смотрела влюбленными глазами. А он этого не видел. Глаза застила белая пленка. Она выхватывала раскаленную кружку с чаем из его руки с культями вместо пальцев. Проказа милосердно съедала нервные окончания. Человек мог получить сильнейший ожог и не чувствовать боли. Она любила его и верила в то, что не сможет заразиться от Ибрагима. И не заболела. А газеты писали и о другом случае. Что приехал стажер из мединститута, и через месяц под носом у него появилось коричневое пятно. Лепра. То есть один может сразу подхватить, другой, хоть будет сто лет жить с прокаженными, не заболеет. А почему, науке это опять-таки неизвестно. Вот актер, поэт, переводчик и геолог Ибрагим заболел, а Клавдия нет. Двадцать лет уже прошло, но столько жизненной силы и веселья было в этом изуродованном болезнью теле, что, думалось мне, может, и сейчас жив дедушка Ибрагим? И читает Клавдии, глядящей на него влюбленными глазами, стихи! У ВОРОТ В ЛЕПРОЗОРИЙ За прошедшее время Кучурганы преобразились, причем в лучшую сторону. Дорога в самом селе гладкая и ровная. Все дома выбеленные, покрашенные, аккуратные. Улица, ведущая к лепрозорию, переименована. Была Ленина, стала Филатова. Академик Владимир Петрович Филатов, собственно, и добился того, чтобы тут был лепрозорий. В последние дни Второй мировой к ученому попадало все больше больных проказой с поражением глаз, и они не знали, где им лечиться. В единственном лепрозории Украины, который тогда располагался в городе Смела Черкасской области, нацисты расстреляли почти всех пациентов. И заведение это было впоследствии перепрофилировано. Филатов добился, чтобы выделили территорию под Одессой. 150 гектаров в поселке Кучурган, там, где жили раньше немцы. Часть их убили в 1930-х коммунисты, остальных в 1944-м насильственно депортировали в Казахстан. В их опустевшие дома и заехали прокаженные. Опа! Тут такого раньше не было! Машина упирается в закрытые ворота с надписью «Посторонним лицам вход на территорию лепрозория строго запрещен!». И ржавая колючая проволока на заборе. На калитке висит замок. Еще на заборе приварены железные прутья — в тех местах, где можно было пролезть. За забором — корпуса, с виду заброшенные, сплошь в бурьянах. Я иду вдоль забора. Ко мне привязываются две маленькие и нахальные собачонки, визгливо лают и норовят цапнуть. Я делаю вид, что поднимаю с земли камень, и собачонки ретируются за забор. На их тявканье басовито и хрипло залаяла большая собака с территории лепрозория. — Тут раньше забора не было, — констатирую я, подходя к следующему входу в лепрозорий. Навстречу нам выходит охранник. Выслушав, что я журналист «Думской», говорит: — Сейчас позвоню, но вряд ли разрешат. Раньше, бывало, и собаку возле калитки привязывали. От вашего брата. Он набирает номер. Несколько секунд говорит, потом передает трубку мне. Это, похоже, сам главврач. — Здравствуйте. Я журналист. Был у вас двадцать лет назад. И вот услышали, что вроде бы собираются вас закрывать, хотим вашу точку зрения выслушать, больных… — Вы разрешение от МОЗ взяли? — Раньше вы не требовали… — Я не могу вас пустить. Нужно разрешение. У меня сейчас люди. Извините, я не могу разговаривать. — Не разрешил?— сочувственно вздохнул охранник. — Раньше, бывало, тоже не разрешали, так корреспонденты пролезали к больным. А теперь везде забор. Я пустить не могу! — сообщил он, вроде бы оправдываясь. В ворота проехал старый «Жигуль». За рулем — седой мужчина. — Пациент наш, — сказал словоохотливый охранник. Я чуть не взвыл от абсурдности ситуации. Больные могли уходить и заходить, и ездить, а нам запрещали. Между тем возле ворот стали останавливаться люди. Знакомимся. Вот Жорж Иванович, он типа завхоза в лепрозории. Анатолий — мужчина лет сорока, у него живут тут родители. Отчим болен, а мать здорова. Он говорит: — Тут находятся те, у которых тяжело болезнь протекает. Некоторые живут в обществе, и вроде бы все нормально, но возраст подходит, и начинает болезнь прогрессировать, поэтому сюда. — А не боитесь тут жить?— из разговора я понимаю, что Анатолий проводит тут большую часть времени. Он горячо отвечает: — Это генетика. Она не передается воздушно-капельным путем. Я прожил жизнь, с шести лет, со своим отчимом, который находился тут, в лепрозории, мне сейчас 44 года. И ничего! Вмешивается охранник: — Я тут с 1961 года, и ни одного случая не помню, чтобы кто-то заболел. Больные живут со здоровыми. Здоровые с больными. И хоть бы что. Анатолий: — А ведь были такие у нас времена, когда раз выявили — то все! Заставляли развестись. Помните, Жорж Иванович, под конвоем в лепрозорий привозили? Моего отчима забрали из семьи, когда ему было шесть лет. И свезли в краснодарский лепрозорий. Грузный Жорж Иванович гудит: — У меня сосед немец. Приезжает раз в месяц украинского сала поесть. Я у него спрашиваю: «У вас в Германии есть прокаженные?» Он говорит: «Есть. Много с мигрантами приехало. Если прокаженный, то получает медицинскую помощь, закрепляют его за аптекой, и он получает противолепрозные лекарства». Тут охранник сказал: — Вон он идет! Врач. Юрий Рыбак. По дорожке шел врач. Я так и думал, что увидит, как я разговариваю, и придет узнать, чего надо этим журналистам. А может, подумал-подумал и решил высказаться. ПОСЛЕДНИЙ ЛЕПРОЛОГ УКРАИНЫ Врач сказал просто: — Может, ко мне пройдем? Там и поговорим. Пока идем, оглядываюсь по сторонам, осматриваю неухоженную громаду корпусов. Из-под ржавого автобуса остервенело, захлебываясь лаем, рвется с цепи косматый кобель. Тут же безобразная бетонная коробка с крестом на крыше. Возле металлических дверей стоят железные носилки. — Это часовня, — поясняет врач. — Это морг, — говорят жители. Тут же стоит «буханка». Скорая покрыта заплатами, как будто сделана из нескольких машин. Вид у нее нерабочий. Домики, в которых живут больные, аккуратные, выстроены в несколько рядов. У каждого дома еще и участочек, густо увитый виноградной лозой. Над домами — белые круги спутниковых антенн. Юрий Рыбак заводит в домик, где он принимает больных. — Сюда только не заходите. Провалиться можете: половицы сгнили, — и начинает рассказывать:- Три миллиона тратит лепрозорий в год. На все про все. Юрий загибает пальцы: 600 тысяч электроэнергия. Зарплату нужно платить людям? Минималку? Сейчас работает 30 человек. Кормить нужно больных? Нужно, чтобы было лечение. И всякая инфраструктура, конечно же, съедает деньги. — Автомобилю нашему 16 лет. Мы на нем никуда не можем поехать. До Раздельной доезжаем и все. Был такой случай, что взяли больного и раз двадцать останавливались. Я обращаю внимание на его руки. Такое ощущение, что их владелец моет и трет их какой то щеткой и снова моет. Щелочью, наверное! Они даже шелушатся от этого. — Тут за вредность получают?— спрашиваю главного. — Да. За вредность 25% добавляют. Конечно, это серьезное заболевание. — Как передается лепра? — Болезнь мало изучена. У этого инфекционного заболевания самый длинный инкубационный период, и определить, где этот человек заразился, через несколько лет весьма сложно. Теорий передачи очень много. Воздушно-капельный путь передачи, через кожу, последние лет 15 почвенная гипотеза. Вот почему в южных, тропических странах много случаев заражения лепрой? Возможно, потому что они босиком ходят. А земля инфицирована! Их очень много, гипотез и теорий. Какая из них главная, неведомо. Для изучения этой болезни нужны лаборатории, нужны броненосцы… — Кто? — Броненосцы, животные южноамериканские, лепру хорошо на них изучать. Но сколько на это денег надо! Нашу болезнь еще называют Великим Имитатором. Она прячется под массу заболеваний! Поставить правильный диагноз — это самая серьезная проблема. Почему у нас притока больных сейчас нет? К советской власти я отношусь очень критично, но я вынужден признать, что тогда нашему заболеванию уделяли самое пристальное внимание. Вот вы решение о нашем закрытии почти приняли, теперь давайте разбираться. Без обследования всей Украины мы не можем сказать, что больных нет! Обследований не было с семидесятых годов! 50 лет уже. Уже вернувшись, я посмотрел статистические данные. В той же России регистрируется где-то 40 случаев болезни в год, но там мигранты из Средней Азии. А у нас… Рассказывает Юрий Рыбак: — Один из последних заболевших сам приехал в лепрозорий. Болезнь в тяжелой, запущенной форме. Оказывается, его мать постоянная пациентка. Она лечилась в стационаре, потом палочки исчезли, и она уехала к себе домой. И поставила заболевшему сыну диагноз. Не врачи поставили, а она. И он подтвердился. Для эпидемиологического обследования создаются бригады врачей, должен быть транспорт, финансы, командировочные. И врачи посылаются в неблагополучные районы. В Одесской области больше всего больных поступило из Измаильского района. Относительно неблагополучными являются Килийский, Ренийский, даже Белгород-Днестровский. — А есть ли врачи-лепрологи, которые могут поехать и обследовать население? Юрий Рыбак всплескивает руками: — Какой хороший вопрос! Специалистов уже нет! В лепрозории лет десять назад было сокращение. Остались только я да главный врач. Сократили стоматолога, который лечит не только зубы, но и полость рта. Небо. ЛОР у нас был, потому что при лепре идут повреждения слизистой. Врача-терапевта сократили. В общем, сократили всех. Врачей-лепрологов в Украине нет. Их нет даже в классификаторе профессий! А раньше даже офтальмологов специально готовили для лепрозориев. — Так, получается, вы последний лепролог в Украине? — К сожалению, никакой смены мы не вырастили. Что для меня сейчас самое-самое ужасное. Когда я пришел сюда, было десять врачей. У меня есть приказы времен СССР, в которых написано: «Уделить больше внимания лепрозориям». У нас есть сейчас молодой врач. У нее копеечная зарплата, 5000 гривен. Это с надбавкой за вредность. Она ездит сюда из Одессы. Сейчас учится на дерматолога, чтобы стать впоследствии косметологом. А кто пойдет в лепрозорий? Вот объявили конкурс на должность главврача, так желающих-то и нет! Врач рассказывает, как он с просветительскими лекциями для медработников ездил по тем областям Украины, откуда поступали больные. К сожалению, не все коллеги были готовы слушать об опасности проказы. У одних начиналась истерика. Некоторые боялись подавать ему руку. — Если вас завтра вызовут и скажут: «Юрий Владимирович, у вас больные уже пожилые, их всего шесть человек осталось. А тратим на них в год миллионы. Эпидемии в Украине нет. Давайте закрывать ваш лепрозорий», — что бы вы сказали? — Я бы сказал: давайте обследуем хотя бы часть Украины, хотя бы Одесскую область и тогда скажем, что порог заболеваемости тут низкий и эпидемия невозможна. А если не обследовали, то как можно расформировывать единственное на всю страну медучреждение такого профиля? — Давайте мы вас сфотографируем для статьи. — Ну что вы! — врач протестующе машет своей «выстиранной» ладонью. — Меня же узнают где-нибудь, скажем на дне рождения, и будут бояться. ПРОГУЛКА ПО ЛЕПРОЗОРИЮ В дверь стучатся. Заглядывает Анатолий: — Вы долго? Вам же еще все показать нужно! Покормить нужно! Анатолий ведет нас к отцу, который, как он говорит, пасет коз. От лечебного корпуса тянется хвойная аллея, уходит она точно в закат. Сейчас корпус облупился. Зарос бурьянами. Аллею с краев подъедает мох, но задумка архитектора все равно восхищает. Тут на редкость тихо. Тишина какая-то даже глубинная, что ли. Лепрозорий стоит в степи. К нему ведет всего лишь одна дорога. По ней ездят от силы две-три машины в день. Если ухо привыкло к городскому шуму, то здесь вы себя можете почувствовать не в своей тарелке. Много разрушенных домов. Это как раз те, в которых жили немцы. Возле руин играют дети, заглядывают в яму, заполненную черной водой. — Приехали к кому-то в гости, — поясняет Анатолий. — Детей здесь мало. Навстречу идет отчим Анатолия. Усатый хмурый дядька в плаще гонит перед собой стадо коз. У него на щеке то ли пятно, отметина болезни, то ли просто тень от капюшона. Я не стал присматриваться. Фотографироваться он наотрез отказался. Анатолий вздыхает, показывает молельный дом: — А тут мы собираемся. Сюда приходят и больные. В доме довольно уютно. Внутри все в коврах и легких занавесках. Идем дальше. Еще руины. — Это был клуб, — рассказывает Анатолий. — Шашки, шахматы, два раза в неделю кино привозили показывать. На 40-60 мест кинозал, забит был. А потом отстроились новые корпуса, больные туда переселились, а этот клуб начал рушиться. Он же глинобитный. Чуть нетопленным постоит, и все. — А вот и дедушка Ибрагим, — кивает Анатолий. — Пришли. КЛАДБИЩЕ ПРОКАЖЕННЫХ И ВСТРЕЧА С ЫСЫМБАЕМ Тут и мусульманский полумесяц, и православный крест. Здесь есть и корейцы, которых в войну заразили японцы. Еще младенцами. Поднебесная готовилась к бактериологической войне. КНДР отказалась принимать прокаженных. Так сызмальства и кочевали зараженные дети из одного советского лепрозория в другой. В прошлый свой приезд я видел дедушку Вана. Он был согбен, у него была палка и большущая, не по размеру шапка. Еще у него не было носа. На фотографиях и рисунках на памятниках все они приукрашены. Заретушированы. Вот лежит Ван. У него на фото гордый и важный вид. Довольно симпатичное лицо. И нос наличествует. У дедушки Ибрагима на месте глаза. Его памятник самый крутой — весь в золотых волшебных побегах. То ли розы, то ли виноградной лозы, о которой столько стихов написал Хайям. Он пристально смотрит на меня дорисованными глазами, словно вот-вот прочтет очередное рубаи: Эту жизнь тебе дали, мой милый, на время, — Постарайся же времени не упустить. — Клавдия тоже умерла. Где-то тут ее могилка, — говорит Анатолий. — Все уже сюда переселились. У них даже кладбище свое. — Как бы нам сфотографировать хоть одного обитателя лепрозория? А то никто не хочет! Даже врачи не хотят, — жалуюсь я. — Так пойдем к Ысымбаю! Ысымбай сам из Казахстана. Живет тут с 1972 года. Обстановка в его комнате спартанская. Советский шкаф. Казенная койка. Над ней висит эспандер. Женой не обзавелся. Говорит, что раньше веселее было. И питание было лучше. А сейчас почти никого нет. Есть брат, но с ним он не поддерживает отношений. Ысымбай плохо говорит. Анатолий его как-то понимает, но я, если честно, не улавливаю знакомых слов. Вся его речь для меня — это набор гнусавых и гортанных звуков. Непонятная песня болезни. Анатолий говорит, что Ысымбай без дела не сидит. На нем держится все хозяйство лепрозория. Всю жизнь в работе. — Кормят слабенько. Плова нет! Бишбармака нету! — смеется Ысымбай (в переводе Анатолия). Анатолий повел нас в дом. — Сейчас перекусим, отдохнете. У нас тут так хорошо! Воздух! Тишина! В домике все было по-домашнему, никакой больничной казенщины, я бы даже сказал, по-богатому: ковры, кафель, уют. И в ванной, где я мыл руки, и на кухне. Анатолий — полненький, радостный и непоседливый, как баскетбольный мяч. Он с удовольствием показывает, рассказывает, машет руками: — В этом доме бывали люди из лепромиссий, наверное, из половины мира: из Дании, Америки,из Нигерии. Как мы тут живем? Везде по-разному. В одних странах лепрозории рвами окружали с водой. В некоторых даже деньги свои ходили. А это моя мама. Знакомьтесь! — Ох! Как же вы не предупредили… — причитает мать Мария. — Я бы наготовила! — Не надо ничего, мне, собственно, посмотреть, как вы живете… — Как это, ничего не надо?! А ну-ка блинки! — и Мария в мановение ока уставляет стол блюдечками и розеточками. От горячих блинов идет вкусный пар, в розетке — густое янтарное «свое» варенье, и тут же, в тарелочке, белоснежными ломтями — вкуснейшая козья брынза. Тоже своя. Как и холодная жирная сметана. — Я здесь давно, — рассказывает Мария. — Эти люди не виноваты. Не по своей вине заболевали. От этих людей все шарахались. Было очень сложно. Знаете, как было? Заболеет один в семье, забирают всех. Вот если заболела мать, а у нее есть дети, то там ниже по улице был детский дом. Детей там держали. Я с мужем случайно познакомилась. Я сюда приехала из Ярославля с двумя детьми. Устроилась по строительству. И вышла раз посмотреть, что здесь. Гляжу — орех! Я на него залезла и ну рвать. А он был сторожем. Бахчу стерег. Мне 26 лет, а ему 31 год. Он попал из Запорожья сюда и понял, что это навечно. От них отказывались… Жена от мужа. Муж от жены. А детей отбирали. Я не знала, что такое лепра. Совсем не знала. И когда рассказала людям, что познакомилась с парнем… Мне говорят: «Так там же живут сифилисные!». Я так испугалась! Но я должна была прийти с ним встретиться. И пошла. Говорю ему: «Скажи, как ты сюда попал?». Он мне и рассказал. Мы целое лето встречались. Он мне подарки приносил. А потом я попала в аварию. Пять дней была без сознания. Несколько трещин в голове. Полтора месяца не двигалась. И вот только через полтора месяца ему разрешили прийти посмотреть на меня. Он тогда плакал, говорил, верните ее хоть какую. Пусть сумасшедшая будет, лишь бы живая… Они болезнь не чувствуют. Они больше гробят себя тяжелыми лекарствами. Умирают они от печени, от почек, сердце не выдерживает. А если не лечить, то носы падают. Пальцы сыпятся. Монолог Марии прерывает сын: — Вот у Ибрагима под конец жизни врачи вынули глаза, потому что они у него вылезли. Мария, по-бабьи подперев щеку ладонью, добавляет: — И было ему очень больно. Да он и пить стал много. Они как сюда попадали, то у них терялось все. Это хуже, чем в тюрьму попасть. Там хоть знаешь, что вернешься. Вот представьте себе — Настя. Мы ее недавно похоронили. Застала ее болезнь в 18 лет. Она дружила с парнем. У них дело шло к свадьбе, и тут она заболела. Пришли, забрали ее и увезли. А парень приходит вечером к ней домой, а его невесту забрали и даже не сказали куда. Не говорили, куда увезли. Сказали только: «Не переживайте, там хорошо, там условия хорошие». А в то время было тут страшно. Жило по много больных в одном доме. Парень погоревал да и женился на ее сестре. А мы с Сережей поженились. В Кучурганском ЗАГСе. — А мужу сейчас разрешают уехать из лепрозория? — Да. Юридически мы свободны. — А раньше был запрет? — Был. Даже сейчас те, кто болен, должны быть на учете. А раньше как их привозили, бедных… В смирительных рубашках. Одну женщину даже в бочке привезли, чтобы не убежала. Из Мукачева в бочке везли. Раньше тут жило по 200 человек. А развалился СССР, и тут у нас больные исчезли. Приезжали ко мне родственники, удивлялись, а что это у вас? Я отвечала, что санаторий. Но самые близкие узнали. От них и остальные узнали. И начали меня спрашивать: «Скажи, что это за болезнь?». Я говорю, не бойтесь. Она не передается. Они как приезжали, так и не перестают приезжать. Нам повезло. Все родственники нормальные. Вот были только сейчас и племянники, и племянницы, и маленькие дети. ЭПИЛОГ Когда они были детьми, их разлучали навсегда с семьей, везли за тридевять земель. Мать кричала и плакала. И они ревели. Люди в белых халатах и перчатках держали их за руки, чтобы не дрыгались. Другим делали больно люди в одежде цвета хаки. И развевался флаг с красным пятном посредине. А вокруг пахло смертью. А потом их тоже везли куда-то. Повзрослев, они все поняли, что будут жить здесь жить до самой смерти. В голой серой степи. И окружающие будут от них шарахаться. А еще к старости у них выкатятся глаза, отвалится нос, изменится голос так, что ничего не понять, когда говоришь. Но и к этому привыкает человек. Даже в таких условиях умудряется создать семью, выпустить в мир детей. Или находить удовольствие в работе. Как Ысымбай. Теперь вот новая напасть. Говорят, что лепрозорий закроют. «А нас куда?» — заглядывают они в глаза, будто от меня зависит дальнейшая судьба учреждения. Стукну я кулаком по столу, выдам статью на «Думской» — министерство затрепещет и передумает. Но так, увы, случается нечасто… Самые спокойные говорят: «Да ну, начальство пошумит, разбежится и споткнется о нас. Чего с нами делать, непонятно. Дадут уж дожить-то». А страшная болезнь тем временем никуда не исчезла. Она просто затаилась и ждет своего часа. Большое бетонное сооружение — это сама больница, домики за ней — жилье прокаженных Двадцать лет назад забора не было То ли часовня, то ли морг Домики больных Дома немцев Молельный дом Старый лепрозорий Полный интернационал. Это дедушка Ибрагим Мусульманская могила Ысымбай Автор — Дмитрий Жогов, фото — Глеб Андреев Оригинал публикации