Владимир Этуш: на кой мне этот крокодил?

Народный артист СССР Владимир Этуш скончался 9 марта на 97-м году жизни. ТАСС публикует интервью актера о допросе в НКВД и ранении на фронте, об образе товарища Саахова, о наградах и реалистичном отношении к себе. — Владимир Абрамович, вы не устали от политики? Сегодня вроде уже немодно интересоваться ею. Как говорил когда-то персонаж 16-й страницы "Литературной газеты" Евгений Сазонов, это — дурной моветон. — Дурной или нет, но я пристрастился и без новостей жить уже не могу. — Неужели за долгую жизнь вам все это не надоело и не появилось желание плюнуть и ничего не видеть, не слышать, не знать? — Как плюнуть? В кого? Будешь метить в них, в политиков, а все равно ведь рикошетом в себя попадешь. Плевать может тот, кто уехал, а я же здесь живу. Кстати, живу и не перестаю удивляться. Кто бы мог подумать, что коммунистический режим рухнет? Или что демократы окажутся такими хиляльщиками? Они ведь умудрились с 91-го года все завоевания растерять. Первым ударом для меня было, что КПСС, в которой я, к слову, состоял, не объявили преступницей и живой и невредимой отпустили из Конституционного суда. Это все равно, что в Германии реабилитировали бы фашистскую партию. Имею право так говорить, ибо вступал в партию не по разнарядке сверху или карьеры ради, а по желанию. И сделал это в 43-м году, на фронте. — "Хочу идти в бой коммунистом"? — Почти так. И я кричал: "За Родину! За Сталина!" Для меня, как и для многих, Сталин был тогда не человеком — символом, чем-то вроде знамени. Учтите и то, что мой отец был репрессирован перед войной. Помню, я даже ходил по улицам Москвы, встречал мужчин и думал: "Этот не сидит, а мой папа — в тюрьме". — Какой это год был? — 38-й... Вы, ваше поколение, не понимаете, как мы тогда жили, почему не протестовали, подчинялись. И словами этого не объяснить... Предположим, я, ученик девятого класса, рассказываю на уроке литературы, как Ленин оценивал роман Гончарова "Обломов". Заканчиваю ответ, а учитель мне и говорит: "Вы изложили точку зрения господина Бухарина". А Николая Бухарина только что расстреляли как врага народа... Сначала я не придал значения своей ошибке, но со следующего урока меня вызвали к директору школы. Захожу в кабинет. За столом сидит маленький седенький человек в длинном пиджаке, скрывающем кисти рук. Смотрит на меня голубенькими глазками, колющими, словно гвозди, и спрашивает: "За что отец сидит?" Я честно отвечаю, что не знаю, даже не догадываюсь. Тогда директор школы продолжает: "У нас ни за что не сажают". Он меня так мытарил целый урок. Вопрошал: "Что же, прикажешь мне теперь в НКВД звонить?" — и протягивал руку к телефонному аппарату. Я помню то чувство страха — не за себя, а за маму: мало того, что мужа посадили, так теперь еще и сына заберут... Я просил директора не вызывать НКВД, твердил: "Я выучу слова Ленина, я выучу". — Плакали? — Нет. Я плачу редко. Вообще не плачу... Директор никуда не позвонил. Наверное, он и не собирался этого делать, просто отрабатывал на мне метод воспитания. И главное ведь — отработал, добился своего, запугал. Тогда не гнули — через колено ломали непокорных. Страх сидел в каждом. ...А папу моего в 39-м году, действительно, реабилитировали, выплатив ему всю зарплату за время отсидки, что по тем временам было похоже на чудо. — Когда отца отпустили, вы повторили ему вопрос: "За что?" — Мы об этом не говорили, но я и так знал, как негативно воспринимал папа все происходившее в стране, как ненавидел властителей. — Он этого не скрывал? — Разве можно? Это было бы равносильно самоубийству. Отец не афишировал своего отношения, но я все понимал, чувствовал, догадывался. — А почему в 90-е вы предпочли не брать из рук Бориса Ельцина орден Дружбы народов, который вам хотели вручить? — Зачем мне было соучаствовать во вранье и получать не соответствующую своей сути награду — да еще в момент, когда в Чечне шла война, когда мы грозили Украине ракетами из-за Черноморского флота, когда о дружбе народов могли говорить только конченые циники? — Не очень понимаю, как в нашей стране можно отказаться от ордена? — Я узнал, что готовится указ, и дал понять, что Дружбу народов не возьму. — Демарш прошел бесследно? — Земля мне на голову не обрушилась. А что со мной можно сделать? К тому же, я объяснил свою позицию. От ордена "За заслуги перед Отечеством", к которому меня представили через пару лет, я ведь отказываться не стал, ибо посчитал, что награда награде рознь. Нет, из-за демарша я не пострадал. Подозреваю, наверху меня всегда считали своим. Да я, собственно, свой и есть. Как в анекдоте: колебался вместе с линией партии. — Ваши колебания, похоже, не помеха постоянству. Вы ведь в театре Вахтангова с 45-го года. — Даже не с 45-го, а с 40-го, когда поступил в Щукинское училище. Правда, был перерыв на войну, куда я ушел добровольно. — Вы подались в военные переводчики? — Да, пошел на курсы при Главном разведуправлении. Проработал переводчиком месяца четыре, а потом мне скучно стало, и я попросился на более живую службу, став помощником начальника штаба полка, занялся оперативной работой. — Орден Красной Звезды у вас за что? — За одну операцию. — Исчерпывающий ответ. — Но не расписывать же мне сейчас свои подвиги, верно? Меня представляли еще и к Красному Знамени, но из-за ранения этот орден не успел получить. Впрочем, награда — мелочи, главное — жив остался. Тринадцать суток мы пытались выковырять фрицев из окопов на реке Молочной под Запорожьем — ничего не получалось, никак не могли проскочить плоскую, как стол, местность. На четырнадцатые сутки я уговорил начштаба отпустить меня на передовую и поднял-таки роту в атаку. Метров двести пробежали и опять залегли. Тут меня разрывная пуля и достала... Когда пришел в сознание, сразу пополз, оглядываясь назад: все ли конечности на месте, за мной тянутся или отдельно лежат? К счастью, ноги были при мне... После того, как меня вытащили с нейтральной полосы, я полгода провалялся в госпитале, выписался с "белым билетом" и группой инвалидности. Все могло закончиться гораздо хуже, и тогда не было бы этого интервью. Так что 9 мая для меня как второй день рождения. В первый раз-то я родился 6 мая... — Как вы обычно празднуете День Победы? — Обычно и шестое, и девятое мая встречаю дома. В общественные места я не очень люблю ходить — люди ведь разные есть, в том числе, и бесцеремонные, начинают пальцами тыкать, пытаться угостить, рюмку налить. — Это вам все "Кавказская пленница" аукается? — В основном. Люди как правило действуют из лучших побуждений, хотят сделать приятное, но повышенное внимание к твоей персоне порой утомляет, поверьте. Настроение не всякий раз предполагает общение с незнакомыми людьми, а уйти, не ответив, невежливо. — Жалели когда-нибудь, что согласились сыграть товарища Саахова? Этот образ ведь преследует вас всю жизнь. Наверняка надоел хуже горькой редьки? — Надоел — не надоел, но и жалеть мне не о чем. — Неужели не трет то, что Саахов стал даже не визитной карточкой, а сущим клеймом? Вы сыграли сотни ролей, а вспоминают эту. — Ну и что? Значит, отработал хорошо, раз роль удалась. — Наверное, вам потом еще долго приходилось изображать "лица кавказской национальности"? — Я отказывался, пока мог, но несколько раз, действительно, пришлось согласиться. Кстати, Саахов — не первый кавказец в моем исполнении. Сначала были "Председатель" и "Время летних отпусков", оттуда все пошло. — Говорят, когда вас утверждали в должности ректора Щуки, нашлись желающие припомнить вашу истинную национальность? — Не без того. Снятый ректор строчил доносы, кричал, что еврейская мафия прибирает к рукам ведущий театральный вуз страны. Мол, куда это заведет наше искусство? — И куда завело? — Меня трижды выбирали ректором на пятилетний срок, а потом — худруком училища. — Тяжело? — Не жалуюсь, иначе не брался бы. Доволен, что мне удалось поддержать репутацию, уровень Щуки. О том, что соответствуем высоким международным меркам, могу судить и по такому любопытному факту: недавно мы вдруг получили наследство. Какая-то дама из Германии завещала нам 35 тысяч евро. Почему нам, за что — ничего не знаю, но все равно приятно. Эти деньги пойдут, как и написано в завещании, на помощь бедным студентам. — В свое время вы отказались от эмиграции в Израиль, но картин с видами земли обетованной в вашей квартире я заметил много. Зов предков? — Что-то подарили, что-то сам купил. Но еврейские дела здесь ни при чем. Для любого нормального человека земля Иерусалима свята. Если же говорить о религии, то я, скорее, привержен христианству, чем иудаизму. Мне это понятнее и ближе, хотя, по большому счету, я атеист. Кстати, наблюдательность у вас какая-то своеобразная. Израильские картинки сразу заметили, а икону, что у вас над головой висит, или кресты православные, в шкафу стоящие, в упор не видите… Что же касается зова предков, я не идеализирую соплеменников. Среди них аферистов — полно. Помню, как меня в первый раз пригласили в Израиль на открытие какого-то международного клуба. Пообещали заплатить за участие определенную сумму денег. Я попросил подтвердить слова документом, присланным хотя бы по факсу. Бумаги не присылают и даже обижаются: "Как? Нам не верят?" А я не то, чтобы не верю, но сомневаюсь — опыт есть. Тем не менее, меня уговорили. В результате вместо 500 долларов за выступление я получил сто... Жулики, жулики! Одна радость — прекрасную страну посмотрел. — Любите путешествовать? — Нет. Колготня все это. Но ездить всегда много приходилось — гастроли, концерты. Я ведь, как вы поняли, не оставил планов что-нибудь еще сыграть, но не такое, не проходное, а серьезное. Конечно, что-то уже ушло навсегда, Шейлок, мольеровский Скупой так и останутся для меня мечтами. Шекспира не потяну. Я реально, реалистично отношусь к себе, больше того, я всегда боялся несоответствия, предпочитая недобрать, чем перебрать. Я вообще человек организованный. Всегда старался следовать режиму дня. Физзарядкой всегда занимался, делил день так, чтобы найти время для отдыха — вечером ведь были спектакли, как это можно выдержать без паузы? Разрядки необходимы. — А выбраться на природу, с ружьишком побродить? — Никогда этого не делал. Я на войне отстрелялся. Убивать не могу, мне даже рыбу жалко ловить. — Но съесть ее хотя бы можете? — Легко и с удовольствием. Когда я ем, то не думаю о постороннем. — Чучело крокодила на полке у вас откуда? — Подарок от бывшего мужа моей дочери. Сам я это чучело никогда сюда тащить не стал бы. На кой он мне нужен, этот крокодил? — И действительно. На кой? Беседовал Андрей Ванденко