Виктор Цой, Диснейленд и песня Tsoi: отрывок из мемуаров Джоанны Стингрей
В издательстве «Эксмо» выходит книга американской музы Ленинградского рок-клуба Джоанны Стингрей. «Собака.ru» публикует отрывок из мемуаров «Стингрей в Стране Чудес», в котором рассказывается, как Джоанна подружилась с Виктором Цоем. Tsoy Song Юрий, Виктор и я были неразлучны, как три мушкетера. Нам ужасно нравилось проводить время вместе. Мы болтались по городу, бездельничали, слушали музыку или горланили песни, пока не надрывали себе связки. Они познакомили меня с новыми английскими группами, которые они у себя в России откапывали еще до того, как те проникали в Америку. Любимой песней Виктора была Love Cats группы Cure, которую он ставил на бесконечный повтор вместе с How Soon Is Now группы Smiths и She Sells Sanctuary и Nirvana группы Cult. «Every day, Nirvana» («Каждый день нирвана») — подпевала я, заглушаемая ответным воплем Юрия и Виктора в унисон: Every day, Joanna! Они были моим солнечным затмением: наложившиеся друг на друга два светила, благодаря которым я чувствовала себя в центре вселенной. Из нас троих больше всего дурачиться любил Виктор. Затянувшись сигаретой, он втягивал губы и щеки вовнутрь до тех пор, пока лицо его не превращалось во впадину и на нем оставались только огромные выразительные глаза. Правильное русское произношение требовало рокочущего звука «р», который мне никак не давался. Виктор придвигался ко мне вплотную и, как мчащийся на огромной скорости мотоцикл, рычал мне прямо в ухо: «Р-р-р-р-р!». Я пыталась рычать в ответ, пока оба мы не валились на пол от истерического хохота. Он хитроумно избежал армии, проведя несколько недель в психиатрической клинике, после чего был признан негодным к службе. Он обожал Брюса Ли и постоянно принимал те или иные позы кунг-фу, будто был готов в любой момент поразить меня каким-нибудь новым приемом. Глаза его — глубокие, светящиеся, столь редкие для Ленинграда азиатские глаза, доставшиеся ему от дедушки-корейца, —при этом хитро улыбались одними уголками. Было в нем и нечто темное, монументальное — таинственная фигура, являвшаяся зрителю на концертах. Это не был только внешний облик, который он, сходя со сцены, скидывал, как костюм; это была глубоко укорененная в нем сущность русского человека. «У каждого человека время от времени появляется чувство, что он живет в клетке, — сказал он мне как-то, отвечая на вопрос о том, для кого он пишет свои песни. — В клетке ума. Ты хочешь найти из нее выход… человек живет и не может найти путь освобождения от того, что останавливает, что гнетет его». Он хотел показать этот столь нужный людям выход, хотел, чтобы его музыка стала дверью в более светлый мир. — Ну а где для тебя проходит граница между написанием песен и их исполнением? — спрашиваю я. — Ты сначала автор, и лишь потом исполнитель? Он покачал головой и подался вперед в своем кресле. — Для меня написание песни и ее исполнение неразделимы. Иногда песня пишется прямо на концерте. Вдумчивый, интуитивный человек, он подпитывался витающей вокруг энергией. Он ничего не делал только для себя, всегда еще и для людей, которых он любил и с которыми был рядом. Вспоминаю, с каким удовольствием он ел в московском ресторане «Пекин». Он любил азиатскую кухню, и ему нравилось находиться рядом с людьми, внешне похожими на него. Советским гражданам было не так легко попасть в величественное, сталинского ампира, здание гостиницы «Пекин», но Африка, разумеется, и такие проблемы решал без труда. Еще от многих других русских Виктора отличало умение смотреть на звезды и строить планы на будущее. Мы с ним часто мечтали о том, что нам хотелось бы сделать, воображали, в какие места мы хотели бы отправиться. Он хотел приехать в Америку и побывать в Лос-Анджелесе, мы уже даже в деталях планировали поездку в Диснейленд, вплоть до того, на каких горках и аттракционах он будет кататься. Я всю свою жизнь прожила в Калифорнии, и для меня она уже утратила свое первозданное, лучезарное обаяние. Виктор заставил меня вновь ощутить, насколько мне повезло родиться и вырасти в Городе Ангелов. Больше всего в Викторе меня, однако, поражало то, с какой неловкостью он воспринимал свою нараставшую, как снежный ком, славу. Он был обычный парень, которому трудно было признать в себе магического, полного тайны музыканта. Записи «Кино» все шире и шире распространялись по стране, а он все больше и больше удивлялся, что люди слушают его музыку, и поражался, что его узнают на улице. Однажды в булочной мы стояли в очереди за хлебом, и вдруг за окном собралась толпа, стекло даже запотело от дыхания людей, пытавшихся разглядеть его. Когда мы вышли на улицу, на него набросились с просьбами об автографе, хотели пожать руку, дотронуться до его темных волос и даже смущенного, напуганного лица. Виктор не понимал, как реагировать, мы побежали, свернули в ближайший переулок, слыша за собой приближающиеся шаги и крики поклонников. Он все это время хихикал, не в состоянии осознать, что все эти люди были очарованы им — простым, скромным парнем. Именно эта его скромность делала дружбу с ним столь легкой и приятной. Саморефлексия, погруженность в себя не мешали Виктору быть чрезвычайно внимательным к другим человеком — Виктор, а кем ты работаешь? — спросила я как-то. — Кочегаром. Уголь в топку бросаю. — На паровозе? — Да нет, в котельной в жилом доме. — Утрированными жестами он живо изобразил, как зашвыривает лопатой уголь в печь. — Хорошая работа. Занят я там не очень много, и время для музыки остается. Я замолчала в недоумении, пытаясь совместить в сознании этот допотопный, казалось, уже давно ушедший в прошлое род занятий с моим в высшей степени современным другом. Наконец спросила: — А можно я к тебе приду на работу? — Вообще-то иностранцам нельзя, но я тебя протащу. Работал он в темном подвале без окон, с тяжелым спертым воздухом, швыряя лопатой уголь в огромную, грохочущую печь. Выглядело это как картинка из XIX века. Место это получило прозвище «Камчатка» в честь полуострова на Дальнем Востоке, и, глядя на напряженные мышцы Виктора и вырывающийся из жерла печи горячий черный дым, я и в самом деле почувствовала себя на краю света. — Однажды спускается к нам в Камчатку старик, — рассказывает он мне тем временем. — И сразу начинает возмущенно орать: «Холодно в квартире! Как вы тут работаете?!» Я поворачиваюсь, и он меня узнает: «Погоди-ка, — говорит. — Ты ведь Виктор Цой? Знаменитый певец? А чего ты тут работаешь?» Я только рассмеялся в ответ. — Вот и я о том же! — говорю я Виктору, повторяя тот же вопрос: — Чего ты тут работаешь? — Нормально, — отвечает он. — Мне здесь нравится. Я чувствую, что стою на земле. Такого рода саморефлексия, погруженность в себя не мешали Виктору быть чрезвычайно внимательным к другим человеком. Однажды на репетиции «Кино» ребята не на шутку разошлись: Виктор прыгал по сцене, размахивая проводом с микрофоном прямо у усилителя, который от этого «завелся» и стал противно верещать. Густав из всех сил колотил по барабану одной палочкой — вторую у него отнял Африка, который носился с нею по всей сцене и наносил удары по всему, на чем остановится его взгляд и до чего дотянется его рука. Виктор решил Африку со сцены столкнуть — все в состоянии безумного веселья — и Африка, запрыгивая обратно, сшиб ногой кусок деревянного обрамления сцены. В конце длинной репетиции, пока все со смехом и шуточками собирались, Виктор с выбитым Африкой куском дерева в руках подошел к поврежденному углу сцены и — у меня это зафиксировано на видео — аккуратно привел все в порядок. Как бы безумно он себя ни вел, а бывало и такое, он никогда ничего не разрушал и никому не вредил. Как человек, выросший под неусыпным оком матери «миссис Манеры», я всегда была потрясена безукоризненной учтивостью и обходительностью Виктора по отношению ко всем и ко всему. Он каким-то шестым чувством всегда понимал, когда я испытывала неудобство или неловкость. Он бросал на меня взгляд и вопросительно поднимал брови: «Ты в порядке?». На выступлениях «Поп-Механики» я ловила его взгляд и видела, как он мне подмигивает с лукавой искоркой в глазах: «Не кайф ли? Круто, правда? Смотри, как нам повезло!» Пока остальные самозабвенно и, едва переводя дыхание, дули в трубы, колотили по барабанам, дергали за струны и носились по сцене, мы с ним всегда ухватывали мгновение осознать, какой прекрасной жизнью мы живем. Где бы я ни оказалась вместе с Виктором — в набитой людьми квартире или в концертном зале — даже в окружении незнакомых людей я никогда не чувствовала себя одиноко. Мы втроем — Виктор, Юрий и я — написали песню, которая впоследствии стала известна как Tsoi Song (Ye man). В жутко холодную ленинградскую ночь после какой-то вечеринки мы оказались на улице, пытаясь поймать такси. Было темно, а температура опустилась, наверное, до сорока градусов мороза. Я уже не ощущала ни рук, ни ног, ни лица, чуть не плача от холода, пока ледяной ветер пробирался сквозь все слои одежды и пронизывал тело вплоть до костей. Виктор прятал меня в свои объятья и все убеждал меня думать о каком-то теплом месте. Юрий делал то же самое. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, чуть не касаясь носами. — Представь себе, что ты на Ямайке, и подумай, что ты там делаешь, — говорит Виктор. Я представила себе мягкий теплый белый песок, лазурное море, светящееся под лучами жаркого солнца, и стала сыпать словами и образами. — Ye man, — одобрительно отзывались на каждую мою идею Юрий с Виктором. — Ye man, — они подыгрывали мне, говоря о жарких тропических островах, где солнце никогда не заходит и океан журчит теплыми волнами. — Ye man, — повторяла я. Мы тут же придумали регги-бит, слова наши превратились в текст песни, а ритм — в ее мелодию. Так и родилась моя песня Tsoi Song (Ye man). Sitting on a bench in the summer Eating a banana in the shade A man asked me if I wanted some money I said ye man Сижу на скамье на солнце Наслаждаюсь в тени бананом Подходит ко мне человек и предлагает денег Я и говорю: «Ye man». По дороге домой в пойманной нами наконец машине я сидела между ними двумя, пытаясь как-то отогреть напрочь замороженные пальцы на руках и ногах. Что бы я делала без своих друзей, я даже и представить себе не могу. В самые трудные моменты усталости, боли и отчаяния они всегда находили слова, чтобы утешить и подбодрить меня. Я хочу, чтобы не было проблем, не было войн, ну и, конечно, я хочу делать свою музыку «У меня едет крыша», — говорили они непонятное мне поначалу выражение. Фраза эта стала моей любимейшей в русском языке — это когда забот у тебя так много, что от напряжения ты чуть не сходишь с ума. Оба парня были совершенно безумны, но они были лучшими. Даже когда я уезжала в Лос-Анджелес, Виктор присылал мне рисунки, короткие письма, в которых он писал, как они скучают по мне и как не могут дождаться моего возвращения. Я сидела у себя дома в Беверли Глен (Район Лос-Анджелеса, ограниченный бульваром Сансет на юге и дорогой Малхолланд Драйв на севере – Прим. изд.), слушая шум проносящихся за окном автомобилей, и думала с грустью, как далеко я от России. Но слова Виктора преодолевали расстояние: «Я тебя люблю и думаю о тебе». Преданный друг, он читал мои мысли и каким-то образом слышал меня через океан и два континента, когда я скучала так, что от тоски, казалось, схожу с ума. А в конце хитро приписывал: «Если продашь какую-то из моих картин, купи мне, пожалуйста, кожаные спортивные сапоги и часы Swatch, как у тебя». Это всегда было напоминанием, что меня ждут. Несмотря на все наши ночные бдения в Ленинграде, и я, и Виктор были большими любителями поспать. На тусовках, которые иногда затягивались до завтрака, мы с ним готовы были идти домой уже в одиннадцать. Однажды в «Студии 54» в Нью-Йорке я вынудила себя протусоваться всю ночь, с тем, чтобы утром, как заправская рок-звезда, которой бессонная ночь совершенно нипочем, гордо пойти с остальными на завтрак. Я чувствовала себя настолько отвратительно, что могла только тупо уставиться на остывавшую на столе передо мной яичницу, не в состоянии к ней прикоснуться. Виктор, как и я, редко оставался заполночь. Он верил в существование определенных правил в жизни, и одно из них заключалось в том, что ночью полагается спать. Нарушить это правило можно только с неизбежными для себя последствиями. Он был большой мечтатель, как наяву, так и во сне. — Ну так расскажи, о чем ты мечтаешь? — спросила я как-то. Мы сидели рядышком на диване, и, забросив ноги к нему на колени, я наблюдала, как он задумчиво прикуривает свою тонкую сигарету. — Чего ты хочешь для себя в будущем? Он с чувством затянулся, втянув, как всегда, щеки глубоко внутрь. Сигарета осветила хитрую улыбку в уголках его глаз. — Кроме Диснейленда? — Да, кроме Диснейленда, — рассмеялась я. — Ну, во-первых, я хочу, чтобы не было проблем, не было войн. Ну и, конечно, я хочу делать свою музыку. Если бы только во главе наших двух стран стояли такие люди, как Виктор, Диснейленд тогда был бы, наверное, не единственным счастливым местом на планете.
