Легкая рука Евтушенко. Путь от пиджака до вечности

Так вышло, что лично для меня эта статья юбилейная. Ровно год назад вышел мой первый материал на сайте Украина.ру. Он назывался: «Год без Евтушенко. «Искренность — это тот риск, который стоит риска»». Сегодня — ровно два года со дня смерти великого русского поэта, решившего напоследок пошутить и уйти за край аккурат 1-го апреля. С лёгкой руки Евгения Евтушенко (у него и правда невероятно лёгкая рука) я написала за этот год для Украина.ру более восьми десятков статей. Каждый из материалов я создавала вдохновенно, скрупулёзно подбирала слова. Какие-то тексты особенно удались, какие-то не были восприняты широкой аудиторией, но были отмечены отдельными, очень важными для меня людьми. Знаете, когда работаешь над любым текстом, никогда не можешь заранее предсказать, будет ли он популярен. Бывает, что пишешь о чём-то довольно скучном, а текст в итоге становится блёсткой ресурса — попадает в топ. А бывает, что пишешь отлично, о большом и важном, а читатель игнорирует материал, не задерживается на странице. Собственно, с поэзией ровно такая же история, невозможно заранее знать судьбу того или иного стихотворения, того или иного поэтического сборника. Зыбкость мира и упорство (или его отсутствие) автора — вот то, на чём мы все стоим. Евтушенко был поэтом! Вот то, с чем спорить бесполезно и совершенно глупо. Но спорят же! Он умел писать стихи, выстраивать слова в таком порядке, что они буквально зашаманивали пространство вокруг их автора. Евтушенко умел читать свои стихи. Умение, которого от поэтов почти никогда не ждут. Он читал невероятно, мог держать зал в напряжении час-два-три. После смерти поэта, игнорируя правило «Или хорошо, или ничего», в его адрес продолжали сыпаться обвинения в измене родине, идеалам и т.д. Евтушенко родился в 1932 году, умер в 2017 году. Евтушенко прошёл сквозь такое количество разнообразных периодов, проживая свою длинную жизнь, что было бы странно, если бы он выглядел и мыслил одинаково и в 60-е годы, и в 90-е. Дмитрий Галковский в заметке «Несколько слов о Евтушенко» сказал об этом так: «Очень легко обвинять Евтушенко в сервильности или измене своим идеалам, но этот человек прошёл через несколько эпох, а перепад давлений, например между 40-ми и 60-ми был таков, что людей разрывало напополам, как глубоководных рыб, вытащенных на поверхность». Евтушенко прожил удивительную жизнь, 84 с лишним года, был четыре раза женат, стал пять раз отцом, написал двадцать поэм и слова к доброй сотне песен, выпустил более 60 сборников стихотворений. В 59 лет эмигрировал в США, ровно четверть века жил на две страны, впрочем, не на две страны, а на одну планету, ведь никто не отменял тезис, что поэт — это, прежде всего гражданин мира. Евтушенко многим не нравился: нервный, манерный, популярный, странно одетый, очень странно одетый. И снова процитирую Галковского, который пишет, что «Евтушенко всегда был простодушным российским немцем». «Это заставляет иначе посмотреть, — считает Галковский, — и на его «клоунские наряды». Действительно, 75-летний Окуджава, Астафьев или Солженицын смотрелись бы в нарядах Евтушенко сбрендившими мещанами. Но Евтушенко не мещанин, а европейский поэт. Стиль его одежды узнаваем на Западе, там так одевается часть интеллектуальной богемы. И весь стиль жизни Евтушенко всегда был абсолютно западным, «петербургским»…» Стиль Евтушенко Евтушенко всегда был как-то необычайно одет, не так, чтобы модно, скорее стильно и вызывающе. Думаю, что вы, дорогие читатели, уже догадались, что в этом материале разговор пойдёт не о поэзии Евтушенко, а о ярких пёстрых рубашках поэта, о его живописных многочисленных свитерах, стильных кепках и так далее. Одежда Евтушенко для Евтушенко была не просто одеждой, не бронёй, не тем, чем всего-то прикрывают срам, а прямым лирическим высказыванием, прежде всего. Это касалось любой его одежды, от строгого чёрного костюма до расписных галстуков и рубах, от домашних халатов в пол до норкового полушубка для выходов в русскую зиму. По объяснению, которое давал сам Евтушенко своему стилю, его пристрастие ярко одеваться пришло из сибирского детства военных лет — как противопоставление чёрным и серым ватникам с номерами на спинах, в которые были облачены несчастные и угрюмые арестанты, шедшие бесконечными колоннами в лагеря для заключённых, и пыльно-землистым шинелям сопровождавших их охранников. «Как-то Евгений Евтушенко рассказывал мне, что Рональд Рейган, будучи президентом США, на одном приёме поинтересовался, от кого у поэта костюм…» — вспоминает Александр Фокин («РадиоБенд Александра Фокина»). «Однажды мы с ним случайно встретились на книжной ярмарке во Франкфурте. Я там представлял свой роман «Господин гексоген». Вдруг вижу: мимо витрин движется невероятно яркое существо, похожее в оранжевом одеянии на буддийского бога. Я узнал Евтушенко…» — из воспоминаний Александра Проханова. В «Разноцветных тетрадях» Виктор Славкин пишет: «Рассказывают, что Евтушенко после своего творческого вечера в ЦДЛ, где он три часа читал стихи в стареньком свитере, время от времени поддёргивая спадающие поношенные штаны, потом спустился в ресторан в бархатном пиджаке и жабо». Славкин описывает события до 1976 года. И я понимаю Евтушенко с его игрою в переодевание. Конечно, было неловко и страшно читать стихи в «бархатном пиджаке и жабо», пришлось бы не просто читать, а преодолевать недоумение публики, читать с бóльшим пылом. Одежда, занимающая весь первый план, вредна стихам. Он это отлично понимал. А вот в 80-е и 90-е, когда ему уже не надо было никому ничего доказывать, Евтушенко начал выступать в том, в чём душа желала. А душа его желала праздника! В книге «Огонь и агония» Михаил Веллер говорит о Евтушенко так: «Что характерно: он одевался, наверное, ярче всех в Советском Союзе. Вообще это было ещё время стиляг, и молодые литераторы свою оппозиционность кондовой советской традиции проявляли во всём: и в манере разговора, и в принципиальной творческой антипафосности, ироничности, честности, — и в манере одеваться». «Евтушенко был вне конкуренции, — пишет Веллер, — какие-то необыкновенные яркие рубашки, невероятно пёстрые пиджаки, шейные платки «вырвиглаз», массивные перстни, — с его ростом и сухощавой фигурой это было просто среднее между парадом мод и цирком попугаев. Но при этом он был естественным! Он ужасно любил жизнь во всех её проявлениях, он воспринимал её как праздник! И ведь как писал, дьявол…» Такого, как Евгений Евтушенко, конечно, не сыскать, но я позволю себе привести ещё один пример, однако не из поэтического мира, и художественного. Чудаковато одетый художник воспринимается проще и органичней, чем чудаковато одетый поэт. Виктор Шкловский о Марке Шагале писал так: «В одном небольшом городе в пору моей молодости был человек страшно безвкусно одевающийся. Не потому, что он бросал вызов обществу. Нет. Ему казалось, что голубой пиджак с перламутровыми пуговицами, розовые брюки и зелёный галстук — это красиво. Но из этой безвкусицы этот человек создал себе платформу, на которой, как на фундаменте, возвёл стройное здание своего мировоззрения. И он стал великим человеком. Имя ему — Марк Шагал». Конечно, Евтушенко не возводил «стройное здание своего мироздания», опираясь лишь на манеру одеваться, но ему тоже было «красиво», как и Шагалу. Евтушенко нравилось производить впечатление, быть вписанным в реальность не едва видимым простым карандашиком, а чем-то посолидней. Я очень хорошо помню нашу первую встречу, он был одет в яркий, почти радужный, полосатый свитер. Свитер был ему велик, он вообще носил вещи не по собственному размеру, из-под свитера выглядывал воротничок полосатой рубашки. В тот день мы сфотографировалось. А на следующий день я снова пришла, и снова предложила сделать совместное фото. Евтушенко изумился, сказал, то совсем не видит в этом смысла, ведь мы только вчера фотографировались. В это время в комнату вошёл помощник поэта Александр Крыжко и пришёл мне на помощь. «Евгений Александрович, в этой рубашке, что сейчас на Вас, Вы с Аней ещё не фотографировались!» — полушутя сказал помощник. Евтушенко разулыбался и согласился сделать фото. «В 2016 году Евтушенко ехал на выступление в Министерство обороны, — вспоминает Александр, — оделся он как обычно, я ему посоветовал переодеться, надеть строгий классический костюм. Он переоделся, надел зелёный пиджак и брюки в цвет. В тот день я, отвозя его на мероприятие, получил от Евгения Александровича комплимент. «Мой водитель выглядит лучше, чем я!» — сказал Евтушенко. Но тогда тот его наряд был очень уместным, для того выступления». Манера одеваться Евтушенко была связана не только с тем, что поэту хотелось постоянно привлекать к себе внимание. Он использовал одежду с прямо противоположной целью. Его броские наряды — это отличная ширмовка, способ отвлечь внимание собеседника с важного и сокровенного на поверхностное, почти не имеющее значения. Он словно бы прятался за всеми этими сверкучими пиджаками и кепочками в горошек. Какой Евтушенко на самом деле? Знают только самые близкие, те, с кем не нужны были ширмы, жена Мария, сыновья Евгений и Дмитрий. Быть вот таким эффектным и ярким, как был Евтушенко, очень удобно. Никому никогда не придёт в голову лезть такому человеку в душу, обсудят наряд, на том и успокоятся. Я сама часто пользуюсь «правилом Евтушенко», оно работает. Одеваясь ярко и броско, ты защищаешь себя. Я люблю Евтушенко, «раннего и раненого», позднего и во всех смыслах блестящего. Мне близка его манера одеваться. Когда мы впервые встретились, он осмотрел меня с головы до ног, но сделал это как бы незаметно. И только через пару часов он прокомментировал мою джинсовую рубашку в дырках. Сказал, что это интересно выглядит, что не изумился дыркам, что знает, что сейчас так носят. Ему хотелось быть в модной струе, не изумляться, а самому изумлять. Впрочем, конечно, Евтушенко ни в коем случае не одевался модно. Нет такой моды на этом свете! Он одевался стильно, броско, самобытно, но никак не модно. Он был мечтательным дизайнером собственной жизни и собственного гардероба, напоминающего джунгли: пёстрые пиджаки, рубашки с аппликациями и вышивкой, ворох ярких расписных галстуков, похожих издалека на ядовитых змей, которых удалось приручить поэту. Рассказывает поэт Сергей Арутюнов: «Лет 15 назад я получал через стойку малого зала письмо от Т. Бек — здоровенный конверт с какой-то рукописью, журналом на рецензию, или вёрстку чего-то, не помню. Через стойку круглосуточно передавали такие конверты. И в тот раз я пришёл за ним, и получил его, и уже укладывал его в полевой рюкзак, когда на меня каким-то хромоватым, полощущим широкими штанинами по худым щиколоткам шагом налетел Евгений Александрович Евтушенко. Видимо, он хотел такого эффекта: налететь, ослепить, даже идя мимо. Мгновенное считывание взглядами было приблизительно таким: - Евгений Александрович. — Незнакомый мне никто. — Вы в курсе, что одеты в радужный пиджак, радужную рубашку, африканского бешенства шейный платок и брюки немыслимо арабского покроя и фасона, и кошмарны до такой попугайско-тропической степени, что кажетесь босым и сумасшедшим? — Да, я в курсе, и я на этом настаиваю. За три миллисекунды Евгений Александрович считал с моего взгляда: что я узнал или был вынужден узнать его, поскольку он — уникален, и если бы я его не узнал, то позор, позор и позор мне, убогому курьеру, очевидно, который никогда не воспарит в высокие сферы витания духа, что я не восхищён его манерой одеваться в обноски наркотического Бродвея, и маловероятно, что считаю его первым поэтом России и Вселенной, что я иного культурного кода, который ему не интересен (гринды, джинсы в облипку, косуха, лежащий ирокез), что здороваться нам не нужно, а общаться в дальнейшем по любому из возможных поводов попросту глупо. Так с помощью дресс-кодового барьера восприятия Евгений Александрович намертво отсекал любые попытки к общению с собой от людей, недостойных общаться с ним. Друзьям его нелепость была привычна уже лет тридцать, а вот недругам он наверняка напоминал, как минимум, лицо нетрадиционной сексуальной ориентации. Выглядела его весьма ординарная желтоволосая и редковолосая голова над облачением завсегдатая нью-йоркских ночных клубов настолько контрастно, что дальше было просто некуда. Возможно, мальчик со станции Зима воплощал в этом маскараде свою мечту о «шике». То колено «творческой интеллигенции» почти поголовно было тряпичниками, они действительно поклонялись любой вещи, прошедшей советскую таможню». От шмоток до бессмертия Однажды в гостях у Беллы Ахмадулиной Василий Шукшин стал высмеивать Евтушенко: дескать, что же он, сибиряк, носит галстук-бабочку, как распоследний пижон. Евтушенко не стушевался, ответил, что кирзачи Шукшина ровно такое же пижонство, как и его бабочка. Спор кончился тем, что поэт дал согласие снять бабочку, если Шукшин снимет свои кирзовые сапоги. Результатом этой истории стало стихотворение «Галстук-бабочка». Галстук-бабочкаГалстук-бабочка на мне, сапоги — на Шукшине. Крупно латана кирза. Разъярённые глаза. Первое знакомство, мы вот-вот стыкнёмся. Придавил меня Шукшин взглядом тяжким и чужим. Голос угрожающ: «Я сказать тебе должон — я не знал, что ты пижон — шею украшаешь!» Грязный скульпторский подвал. И бутылка наповал. Закусь — килька с тюлькой. Крик: «Ты бабочку сыми! Ты — со станции Зимы, а с такой фитюлькой!» Галстук-бабочку свою я без боя не сдаю. Говорю, не скисший: «Не пижон я — ерунда! Скину бабочку, когда сапоги ты скинешь!» Будто ни в одном глазу, стал Шукшин свою кирзу стаскивать упрямо. Не напал на слабачка! И нырнула бабочка в голенище прямо. Под портянками он бос, и хохочет он до слёз: «Ты, однако, шельма!» Хорошо за коньяком, если ноги босиком и босая шея! Мы в одну прорвались брешь, каждый молод был и свеж. Это всё — бесследно. Боже мой, как все легко, если где-то далеко слава, смерть, бессмертье…