Какие тайны хранят в себе запасники музея Пушкина

В год 220-летия Пушкина в московском музее поэта на Пречистенке хлопот больше, чем обычно: бесконечные выставки, вернисажи, лекции — этот музей, не так давно сам отметивший юбилей, очень современен и «продвинут». Но то, что видим мы, посетители, лишь «верхняя часть айсберга». И мы решили посмотреть, а что же происходит в кулуарах музея, из чего складывается его ежедневная, не парадная жизнь. На экскурсию меня ведет Вероника Кирсанова, пресс-секретарь музея. Волшебный зал со стеклянным куполом остается позади, узкий коридор, лифт. Три этажа в минус и четыре наверх. Снаружи никто и не догадывается, как на самом деле огромен этот музей. Коридор — поворот, поворот — коридор. «Только не бросай меня тут, я никогда не выйду обратно!» — ною я Веронике, благо мы давно знакомы. Она кивает, я думаю про себя: ага, да она сама не уверена, что найдет обратную дорогу. Впрочем, «шпильки» оставлю при себе, а то, и правда, найдут меня лишь к следующему пушкинскому юбилею, вот это будет сильный «репортаж»… Острые осколки памяти — Нам сюда! Вероника решительно входит в комнату, а навстречу нам поднимается женщина с удивительными глазами — такие рисовал на портретах Рокотов. Пухлые папки стоят в идеальном порядке. Их хранительница Наталья Александрова правильно называется хранителем музейных предметов I категории, а место ее работы — кабинетом генеалогии и письменных источников Государственного музея А.С. Пушкина. Что за богатства тут собраны, осознаю не сразу. В какой-то момент вообще отключаюсь и думаю о том, что все-таки человеческий фактор — это и есть тот вечный двигатель, благодаря которому не прекращает крутиться земля. Как это ни удивительно, получается, что история этого подразделения музея началась задолго до создания музея как такового. Объясню. Жил на свете человек — Юрий Борисович Шмаров. С точки зрения советской власти был он, может, и не записной враг, но элемент полностью неблагонадежный, ибо родом был «из бывших», то бишь из дворян, слыл большим знатоком истории русского дворянства, чего не скрывал и что не могло не раздражать. Шмаров превратил свое увлечение в дело всей жизни, однажды с болью и ужасом осознав, что с 1917 года «дворянский пласт» нашей культуры и истории просто-напросто изничтожается, выдавливается из сознания нового, народившегося уже после революции поколения. На столе ждет своего часа картина. Вид — не очень… Вскоре Анна определит, на чем и чем она написана, выяснит природу пятен, чтобы подобрать к ним свой ключик, начнет обработку, очищая слой за слоем. И картина оживет, откроется у нее второе дыхание. — Сейчас мы стараемся минимально вмешиваться в предмет реставрации, — рассказывает Морозова. — По максимуму сохраняем «историческую правду». Да, тут уж точно не получилось бы скандала с «отреставрированными» горе-штукатурами барельефами на одном из домов… У настоящих реставраторов — своя правда жизни. Например, они трепетно относятся к разным бумагам и бумажкам и хранят эти кусочки — мало ли, что придется восстанавливать. Сейчас, например, надо будет нарастить края рисунка — обломанные, съеденные временем. Но нарастить так, чтобы этого почти не было видно. Реставратор — тот же хирург, у него тот же острый глаз и ум, то же соперничество с самим собой на выдержку и спокойствие. Подобрав подходящий материал, Анна размочит микро-частицы бумаги, снимет скальпелем тончайший край измученного исторического рисунка, соединит новое и старое и срастит их. — А это что за злая тетка? — спрашиваю я, чувствуя себя неуютно под взглядом больших темных глаз женщины необычной внешности: в зависимости от настроения ее можно назвать как красавицей, так и дурнушкой. — Эта Полина Виардо! — возмущенно выдыхает Анна. — Она красавица! Упс. Вот это я попала. Извините, госпожа Виардо. Губы Полины слегка опускаются вниз, в глазах высокомерие. Становится неловко. О вкусах не спорят, конечно, но, Иван Сергеевич… — А я так люблю свою работу, — говорит Анна, вглядываясь в лицо роковой для Тургенева женщины. И я понимаю, что вскоре тут начнет твориться волшебство. На портрете не изменится ничего — ни насмешливо-высокомерный взгляд, ни легкая усталость, упавшая тенью под глазами. Лицо просто посвежеет, проступит чуть ярче, чтобы как прежде завораживать мужчин и заставлять женщин задаваться вопросом — а что же было в ней такого? — У нас тут пресс, все можем выпрямлять, — с гордостью говорит Анна, показывая хитрые приспособления «лекарей раритетов». — А это камера-увлажнитель. И свет у нас после реконструкции музея теперь естественный, это очень важно — под другим и работать нельзя. Виардо следит за нами и все-таки мне кажется недоброй. А может быть, она просто не привыкла ждать и находиться в ситуации, когда внимание обращено не на нее. На прощание мы с Вероникой машем ей рукой и уходим, стараясь не оборачиваться, чтобы великая певица нас не прожгла своим взглядом. Иван Сергеевич для меня, во всяком случае, теперь еще большая загадка. И вот мы снова внизу. Тут другой мир — роскошный музейный зал, похожий на зал для балов. Входит толпа школьников, привычно марширует вниз — уже знают, где гардероб. Музей живет своей жизнью, а в его кулуарах продолжает распутываться клубок истории, обнаруживаются новые факты, ткется новая история и ждет своего выхода в свет великая Полина.