«Расстреляли практически сразу…»
Художник, дизайнер и писатель Ольга Лавреньева создала графический роман «Сурвило». В нем она рассказала о жизни своей бабушки Валентины Викентьевны, прошедшей через репрессии и блокаду Ленинграда, расстрел отца и ссылку в башкирскую деревню, смерть матери и работу в тюремном госпитале. МОСЛЕНТА поговорила с Ольгой о свойствах памяти, семейной истории, чужих голосах и серьезных комиксах. МОСЛЕНТА: Писатели довольно часто создают книги, рассказывающие о своих детях, женах, мужья и родителях. Но ты рассказала о бабушке. Более того, назвала свой графический роман по ее девичьей фамилии — Сурвило. Почему именно бабушка? Чего здесь больше: любви к ней или желания зафиксировать ее биографию? Да, думаю, просто наступил момент, когда я поняла, что моя бабушка — носитель совершенно уникальной информации и невероятного жизненного опыта. А лет ей очень много. И… Она никогда не записывала свои воспоминания, никогда не вела дневников. И я испугалась, что все то, что она рассказывала мне и моему брату, может в любой момент потеряться, и тогда от ее истории не останется ничего. Сама-то не пыталась во время ее рассказов все фиксировать? Я стала это делать только тогда, когда поняла, что буду делать книгу. Вот тогда мы уже целенаправленно садились, я доставала блокнот и задавала множество вопросов. Бабушка знала, что дает интервью для книги? Дааа. Хотя и она не совсем представляла, как все это будет в итоге выглядеть, но к идее сделать книгу про ее жизнь отнеслась хорошо. Память блокирует многие неприятные воспоминания. Сложно было бабушку разговорить? Разговорить — нет, потому что все эти истории она рассказывала нам до этого уже много раз с самого нашего раннего детства. Другое дело, что для нее это было тяжело именно в эмоциональном плане. Многие эпизоды она рассказывала буквально со слезами на глазах — про блокаду, про репрессии, потому что все это, конечно, очень сильно затронуло нашу семью. И это было, действительно, страшно. В детстве у меня вообще все это не сходилось в голове: как это, моя бабушка, такая добрая, хорошая, нежная, — прошла через такое? Пожалуй, я примирилась с такой действительностью, только уже работая над книгой. Оля, и все же: в какой именно момент ты решила эту книгу делать? Сложно сказать… Как я уже говорила, бабушкины рассказы живут в моей голове с самого детства. Да и вообще мне очень интересен этот исторический период, поэтому я читала много материалов, собирала тематические фотографии. Я долго не могла понять, что со всем этим делать. Книгу? Но какую и про что именно? А потом как-то внезапно поняла: вот же главная героиня, рядом со мной! Нужно просто поставить ее в центр сюжета, и тогда вся история тут же выстраивается. Есть еще одна особенность человеческой памяти: она склонна трансформировать некоторые события во что-то иное, иногда создавая миф на месте реальности. Ты перепроверяла бабушкины рассказы или полностью доверяла услышанному? Дело не в доверии… Я опиралась на ее рассказы потому, что мне были важны не столько мелкие детали, сколько настроение, эмоции, то, как именно все запомнилось, пусть даже это не совсем соответствует тому, что происходило на самом деле. Другое дело, что в моем романе много и от документалистики: я исследовала те места, где развиваются события, поэтому в книге они изображены довольно точно, смотрела очень много фотографий, пыталась воссоздать все наиболее характерные детали эпохи, ходила в архив ФСБ, чтобы изучить уголовное дело моего прадеда — бабушкиного отца. С ним, увы, произошла совершенно типичная для того времени история: он был арестован в 1937-м году по 58-й статье как враг народа и участник польской диверсионной группы. Его расстреляли практически сразу… Использовала ли ты воспоминания других людей о той эпохе? Категорически нет! Начиная собирать материалы для книги, я попробовала читать блокадные дневники. Это, конечно, невероятно интересные источники информации, содержащие огромное количество в том числе и бытовых деталей, которых уже не помнит моя бабушка, но... К ее воспоминаниям тут же начинались примешиваться чужие эмоции, а мне было важно показать именно бабушкин субъективный взгляд, ее характер, сохранить ее стиль рассказа... Когда я, закончив книгу, начала ее перечитывать, поняла, что у меня это получилось: я словно бы слышала бабушкин голос. Она сама читала книгу перед тем, как ты отдала ее в печать? Нет. Она, к сожалению, очень плохо видит. Но она дала мне полную свободу действий. Но книгу в руках держала, конечно. И как отреагировала? Знаете, какая у нее была первая реакция? Она сказала, что я приукрасила ее портрет на обложке! Мол, слишком уж там красивая женщина, она выглядела не так. Но потом добавила, что дух времени у меня передать получилось. А неточности… Ну, есть парочка, на ее взгляд, но не принципиальных. Ты рассказываешь очень непростую историю через графический роман, по сути — комикс. Слово комикс же у нас в стране ассоциируется с развлекательным жанром. Не боишься, что, не разобравшись, тебя будут обвинять в глумлении над памятью и всяком таком прочем, нынче очень популярном? Ну, нет… Я боялась, что не справлюсь с задачей, а вот такого плана страхов у меня не было совершенно. В общем-то, проблем в итоге и не было — разве что короткий момент недопонимания, возникший в тот период, когда только-только пошли анонсы моей книги. В нем не было рисунков, зато присутствовало словосочетание «комикс о блокаде». Вот люди и начали писать… всякое. Но это быстро прошло, что радует. Значит, люди у нас не настолько неграмотные и непонимающие, как принято считать. Целевая аудитория твоей книги… Я не ориентировалась на определенную аудиторию, но в «Сурвило» есть трупы, поэтому издатель поставил возрастную маркировку 12+. Такая же маркировка, если не ошибаюсь, стоит на знаменитом графическом романе Арта Шпигельмана «Маус», тоже посвященного теме Второй мировой. Ты слышала, кстати, что ваши книги сравнивают? Да, слышала. Это неизбежно. Но это ужасная банальность. «Русский «Маус» — какой-то ужасный штамп. Книга Шпигельмана, конечно, великая, однако далеко не моя любимая. Но… терплю. «Маус» уже давно продается в российских магазинах. Как и вышедший недавно другой графический роман — «Дневник Анны Франк» Ари Фольмана и Дэвида Полонски. При этом твоя книга — первый серьезный отечественный графический роман о войне. Странно, да? Особенно учитывая, что в нашей стране тема войны невероятно популярна. Странно, да. Хотя за этим, конечно, кроется целый комплекс проблем. У нас есть много прекрасных художников, способных визуально выразить любую историю, но очень мало тех, кто способен такую историю придумать. У нас есть сценаристы, но они не лезут в эту тему, потому что им не хочется работать с документами и реальными событиями — им проще все выдумать из своей головы. А, может, дело в другом? В том, что невероятно сложно на фоне абсолютного официоза и патриотической риторики говорить о, например, блокаде, человеческим языком. Не знаю… Сама я довольно далеко от этого официоза нахожусь, потому что для меня блокада — с самого детства семейная история. А язык для любой книги и темы найти очень непросто. Именно поэтому все твои книги выполнены в разной технике? Конечно. Ведь то, что в комиксе называется «иллюстрацией» или «рисунком», на самом деле — в широком смысле этого слова — текст. Штриховка, линии, композиция, цвет работают точно так же, как и буквы. И поэтому их вид во многом зависит от содержания книги и настроения истории. Скажем, в «Сурвило» речь идет о советском времени, поэтому я выбрала черно-белую ретро-стилистику с отсылкой к некотором соцреалистическим произведениям, старым фотографиям и так далее. Сколько времени у тебя ушло на создание романа? Я рисую без эскизов и черновиков, сразу и от руки на ватмане формата А3, используя разные кисточки, тушь и гуашь. Это немного замедляет процесс, поэтому на визуализацию сценария у меня ушло полтора года. За это время я полностью отрисовала 300 страниц. А сам материал собирался… Три года? Пять лет? Сложно сказать. Найти издателя было легко? «Сурвило» издали те же люди, что два года назад издавали мою предыдущую книгу «ШУВ». Они знали, над какой темой я работаю, и просто терпеливо ждали рукопись. Тебе повезло. Но, знаешь, вот я хочу еще спросить: написание книги — это ведь не только рассказ, не только рисунок, но и попытка автора сформулировать что-то важное для себя. Что сформулировала ты? В данном случае я, скорее, выступала как передатчик информации, старающийся быть как можно ближе к бабушкиным формулировкам. А для себя… Наверное, я просто смогла получше прочувствовать ее историю, смогла погрузиться в нее и прожить ее, пусть даже я в этой истории и не со всем согласна. Но это не так важно, ведь это же книга не про меня и не про мою точку зрения.
