Режиссер Вячеслав Спесивцев: Быть человеком — тяжело, зато прекрасно
Московский молодежный театр отмечает 30-летие. «За всю историю существовало только семь театров, которые сами по себе были мировым достижением. Один из них — театр, созданный Вячеславом Спесивцевым», — писал о его создателе знаменитый критик Лев Аннинский. На самом деле Вячеслав Спесивцев за свою жизнь создал три театра: студию «Гайдар» в Текстильщиках, Молодежный театр на Красной Пресне и Московский молодежный театр, в котором творит по сей день. — Вячеслав Семенович, вы москвич, чье детство пришлось на войну. Удивляет тот факт, что уже в четырехлетнем возрасте на подоконнике в комнате барака, где жила ваша семья, вы постоянно разыгрывали спектакли. — Так и было. Действа разыгрывались несложные, это были мои наблюдения за людьми, с которыми приходилось ежедневно общаться: пьющий сосед, его жена, другие знакомые. Стать режиссером собственного театра я безотчетно стремился с детства. Мои воспоминания о послевоенном детстве достаточно смутные, но яркие. Однажды, уже будучи состоявшимся режиссером, в Париже я был приглашен в ресторан. Дорогое заведение, двухэтажные тарелки с морскими дарами. На верхней — лангусты, омары, раки, на нижней — всякие раковины от очень больших до крошечных. Я сказал переводчице: «Нижнюю тарелку есть не буду». Прибежал взволнованный шеф-повар, светило французской кулинарии: «Мсье, это очень вкусно, вы такого никогда не ели!» И я ему ответил: «Ел и гораздо раньше, чем вы родились на свет». Во время войны и после нее было очень тяжело с едой. И мой сосед по тому самому бараку ловил в царицынском пруду разных моллюсков, там было очень много разных живых ракушек. Мы их потом все вместе жарили в бараке. Запах стоял невыносимый, но они были невероятно вкусные. Вкуснее, чем в Париже. Если люди думают, что жизнь в бараке была адом, то они ошибаются. В бараках жили 50 процентов москвичей в послевоенные годы. Жилье, кстати, было очень теплым, у каждого была своя комната. В бараках жили интересные и очень разные люди. Моим воспитанием, например, занималась немецкая графиня — она жила через комнату от нас и взяла на себя воспитание всех детей в том бараке. Она была политкаторжанка, участвовала в революции. — И чему вас учила графиня? — Она воспитывала нас, детей барака, так же, как воспитывали ее. Уже в шесть лет я знал азы французского языка, которым она владела в совершенстве, знал, чем отличается музыка Мусоргского от музыки Чайковского. Графиня обладала чувством юмора. И начала она с того, что заставила всех нас разбить сады. «Начнем с сада», — сказала графиня. — Прямо как у обожаемого вами Достоевского, которого вы ставили в театре. Федор Михайлович ведь говорил, что «человек должен жить в саду и садом же выправиться». — Может, благодаря ей я и попал в итоге в театр, а не в тюрьму. И когда лет пятнадцать назад меня Юрий Калинин, руководитель Федеральной службы исполнения наказаний, пригласил поехать в детскую икшанскую колонию около Дмитрова, чтобы позаниматься с местными детьми, я вспомнил, как в нас вкладывала свои силы графиня, и согласился. Мы поехали в колонию, я посмотрел на детей, позанимался с ними, провел мастер-класс. И так им это понравилось, что меня упросили взять это дело под свое крыло. Из всего этого вырос фестиваль, который мы теперь проводим регулярно, он называется «Амнистия души». В колониях сидят дети с 14 по 18 лет, среди них очень много талантливых, но когда-то оступившихся ребят. Этими ребятами потом стали очень активно заниматься мои друзья. Там постоянно вели занятия Тереза Дурова, Юрий Куклачев, Юлий Гусман, Никас Сафронов, Валентин Юдашкин, Николай Сличенко. Многих сагитировал лично я. Иосиф Давыдович Кобзон приезжал неоднократно и вкладывал в этих детей силы, душу и время. Наш фестиваль «Амнистия души» — единственный мире. Он дает несовершеннолетним осужденным увидеть свет в конце тоннеля, раскрыть в себе творческие возможности, помогает осмыслить, понять, что не все люди плохи и грешны и что у них есть надежда на другую жизнь. — Вас наверняка спрашивают, как вы умудряетесь в вашем возрасте (Вячеславу Семеновичу 76 лет. — «ВМ») руководить такой махиной, как театр? — Мне очень помогают сыновья — Сема и Вася, а им уже по тридцать стукнуло, они, как и я, окончили Щепку. Выходят на сцену мои студийцы, которых около пятисот человек. Вот они всем этим и руководят. Ребята к нам приходят в возрасте от 5 до 18 лет, а потом идут ко мне на актерский курс, если это нужно. Я преподаю и в ГИТИСе, и в других учебных заведениях. А они, если не идут по этому пути, то просто становятся хорошими людьми. Это все очень важно. Потому что если нам кажется, что поток нефтяной или газовой трубы — это главное, то уверяю вас, не менее главное — поток духовно-эстетического воспитания человека. Потому что если не красота, спасающая мир, то что тогда? Тогда у молодого человека впереди наркотики и подворотня. Этому мы и противопоставляем театр, который зиждется на монологе «быть или не быть». Не быть человеком — очень просто, а быть человеком — тяжело, зато прекрасно. — Как вы сами сформулировали с годами цель творчества? — Я согласен с Пастернаком, который говорил так: «Цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех». Я претворяю в жизнь систему Щепкина. Он брал детей семи-девяти лет и воспитывал их на образной системе, смотрел, кому это нужно дальше, а кому нет. Когда ко мне приходят люди, которые хотят этим заниматься, то я понимаю, что наше общество не только не потеряно, но у него прекрасные перспективы. Вы заметили, сколько вокруг у людей негатива? Чтобы его не было, давайте вместе с детьми работать засучив рукава. Я всех подряд детей беру без экзаменов. Так было у нас, когда я занимался на Чистых прудах во Дворце пионеров. — Мне об этом Дворце пионеров когда-то Ролан Быков рассказывал… — А-а, Быков — мой дружок. Он у нас был самым старшим, потом в нашу студию пришли Боря Нечаев, Сергей Никоненко, Наташа Гундарева. Оттуда после окончания десяти классов я пошел поступать в Щепкинское училище. Я был последним в очереди, и засыпающая тетка в приемной комиссии мне устало сказала: «Иди-ка ты в инженеры, не надо тебе в артисты». Тогда я с горя пошел в цирковое училище и поступил на курс к Юрию Никулину. Стал клоуном. Тетка во мне ничего не увидела, а Юрий Никулин увидел. А потом случилось чудо: мой дружок, будущий известный радиоведущий Витя Татарский, поступил в Щепку к блистательному Игорю Ильинскому и попросил прийти помочь, поскольку они делали этюд «Цирк», а я учился в цирковом. Я стал репетировать с ними. После показа Игорь Владимирович Ильинский мне сказал: «Спесивцев? Беру тебя к себе на курс без экзаменов». Он был человеком с невероятным чувством юмора. Ильинский мне сказал: «Я тебя беру на курс, если ты мне поклянешься, что, когда я умру, ты придешь ко мне на похороны, наклонишься над гробом и скажешь: Игорь Владимирович, я пришел, как и договорились». — Вы сдержали обещание? — А как же! Сдержал. Пришел, наклонился и прямо так и сказал, как договорились. Кстати, у Ильинского я учился, параллельно оканчивая цирковое училище. — А чему вас научили Юрий Никулин и цирк? — Работать. Работать много и с удовольствием. Мы иногда выжимали свои цирковые тапочки, а там была кровь. Это была настоящая кузница не просто талантов, а мастерская труда. Это очень важно. Поэтому, если я и предлагаю работу своим студийцам, то это без дураков, они должны впахивать, если хотят заниматься театром. — Вы в жизни пересекались с титанами, с выдающимися людьми — Никулиным, Ильинским, Любимовым, Габриэлем Гарсия Маркесом. Какой они оставили след в вашей жизни? — Любимов взял меня в театр, честно предупредив, что берет к себе, чтобы я у него ставил все пантомимы, поскольку они тогда были очень модными. Действительно, во всех его спектаклях — от «Тартюфа» до «Гамлета» с Высоцким — пантомимы были моими. Правда, Любимов пообещал мне, что я буду играть и ставить еще и самостоятельно. Но после восьми лет работы Валерка Золотухин мне шепнул: «Слава, он никогда не даст тебе у него в театре ничего поставить самому. Смывайся». Я пришел к Любимову, поблагодарил за школу, за опыт и закрыл за собой дверь. Позже я уже приходил к нему в качестве гостя и друга. Он был уникальный человек, потому что только такой мог собрать вокруг себя людей вроде Володи Высоцкого и Бори Хмельницкого. Любимов был трудоголиком. И кроме того, человеком практического толка. Он говорил: «Сначала покажи, как ты будешь играть». Начиная с Ильинского и заканчивая Маркесом, все это были практики, ценившие в людях, прежде всего, само желание работать. — Я слышала, что дружба с Маркесом у вас началась с конфликта? — Габриэль Гарсия Маркес приехал на Московский кинофестиваль к Никите Михалкову, с которым мы дружили. Я был знаком с мамой Никиты Сергеевича. У нее на «обедах» собирались очень интересные люди. Так вот, когда приехал Маркес, в Москве устроили пресс-конференцию. Маркес обвинил нас в том, что мы — страна, которая на тот момент не подписала конвенцию авторского права. И высказал претензию, что какой-то режиссер Спесивцев поставил «Сто лет одиночества» без его разрешения. А я его поставил, потому что мне так понравился этот материал, и на спектакль в Молодежный театр на Красной Пресне бегала вся Москва, вплоть до Сергея Михалкова. Потом Маркес посмотрел наш спектакль, и он ему так понравился, что он сказал: «Я отсюда не уеду, пока вы не дадите мне согласие показать его у нас в Южной Америке». Так мы оказались за рубежом. А как нас было не выпустить?! У меня была за спиной подпорка в виде Сергея Михалкова, который прекрасно понимал, кто такой Маркес. Мы поехали, это были невероятные гастроли и невероятный успех! — О чем ваши спектакли? Каковы ваши послания залу? Я слышала, что на «Чайке по имени Джонатан Ливингстон» у вас постоянный аншлаг много лет. — На спектакле по Ричарду Баху у нас действительно много лет аншлаги. Ну представьте: на сцене 300 человек разного возраста, от пятилетних детей до моего тридцатилетнего сына Семена Спесивцева — Чайки, которая летает не для того, чтобы есть. Рассказать, для чего он летает — для этого я и создавал не просто спектакль, я для этого создал свой театр. Человек летает не для жратвы. Там один из персонажей говорит: «Мы рождены, чтобы жрать». А моя задача эту жрачку перевести в красоту — и вот тогда в нашей жизни все встанет на свои места, все станет бессмертным. Эта мысль очень пересекается с «Преступлением и наказанием», тоже спектаклем о красоте. Студент прибил старушку, об этом мы узнаем в самом начале. Но ведь после этого еще следует огромный роман. О чем он? А вот о чем. В финале этого произведения герой говорит, что ему снятся сны — те, которые ведут через уродство в красоту. Он идет к этому финалу, а не к рассказу о том, как пришил старушку. Вот этот путь был для меня главным, в том числе и в строительстве театра. Все, что я поставил, — об этом. О том, как, по большому счету, человек приходит к вере, к осознанию того, что он бессмертен. — Вы ведь из рода священнослужителей. И, насколько я знаю, в вашем кабинете много церковной литературы, вы даже ставили спектакль «Библия для детей» (цикл из восьми спектаклей. — «ВМ»). Трудно о вере говорить со зрителем? — Да, это не такая простая вещь, как кажется. Потому что поверить — очень сложно. Этот процесс необыкновенно многогранный, его надо вкусить и пройти — от первого вкушения до разрешения.
