"Вам не страшно, говорю я Путину, а мне страшно". Интервью Нюты Федермессер Дмитрию Быкову

По 43-му избирательному округу на выборы в Мосгордуму собираются выдвигаться Анна Федермессер, руководитель фонда помощи хосписам «Вера», Сергей Митрохин («Яблоко») и сотрудница Фонда борьбы с коррупцией Любовь Соболь. Эта патологическая в общем ситуация – когда в потенциально оппозиционном округе (Арбат, Пресня, Хамовники) противостоят друг другу два представителя оппозиции и один знаменитый благотворитель – стала поводом для затяжного политического диспута. Навальный вполне обоснованно топит за Соболь и обвиняет Федермессер в сотрудничестве с режимом, благо она давно уже доверенное лицо Собянина и член ОНФ. Другие оппозиционные публицисты нападают на Соболь, поскольку за паллиативной помощью (конкретно – за обезболивающими) все побегут к Федермессер, а не в Фонд борьбы с коррупцией. Митрохин обвиняет обеих соперниц в стремлении уклониться от дебатов и отсутствии политической программы. Весь этот грандиозный скандал, заслонивший прочую повестку (кроме, может быть, екатеринбургского противостояния), внушает многим стойкую неприязнь к оппозиции, которая не может ни о чем договориться, и неверие в какое-либо российское будущее. Нюта Федермессер – личность, которая мне крайне симпатична. И я люблю с ней разговаривать. Не воспользоваться таким поводом было бы стыдно. даты биографии 1977 – родилась 11 мая в Москве в семье врачей 1995 – поступила в Кембриджский университет 2006 – основала и возглавила благотворительный фонд помощи хосписам «Вера» 2013 – окончила Первый Московский государственный медицинский университет имени И. М. Сеченова 2018 – вступила в ОНФ, что не всеми было понято – Нюта, я про вас стихи сочинил. – Я польщена. – Погодите, вы их еще не слышали. «Федермессер – вы в дерьме, сэр!» – Это скорее про моего папу. – Можно для начала узнать, как вас вообще занесло в ОНФ? – Для начала – я даже не знаю, что там означает «О». – Общероссийский. – А НФ – это я. Началось, наверное, с того, что меня пригласили на дискуссионный клуб «Валдай», или Валдайский форум – как-то так. Я очень удивилась, что лететь надо в Сочи. Я думала, что это на Валдае. Мне сказали, что там будет много иностранных журналистов и гостей и им нужно рассказать, что в России есть гражданское общество и что оно делает. У меня презентация, я читаю эту лекцию, обижаю невероятным образом Проханова... У меня плохая память на лица, я смотрю на него, понимаю, что знаю, кто это, но не помню. И вот он спрашивает, как я отношусь к русской идее, к русским сказкам, ведь про добро там все написано. Я говорю: «Я вообще ненавижу русские сказки, если честно. Мне вот эти все Емеля на печи, по щучьему веленью и трое из ларца – вот это проповедование, что счастье придет к тебе, ты только будь добросердечным – оно мне совершенно чуждо, поэтому вы меня простите, конечно...» И еще я там вляпалась: меня один человек все расспрашивал, и я ему говорю: «Паллиативная помощь в год в стране – в год! – это как один день бомбить Сирию, понимаете? Это же ужас». Он говорит: «Да, кошмар». А потом я думаю: с кем я сейчас говорила? А он отвечает за экспорт нашего оружия. И тут я подумала: когда же уже ты, Федермессер, научишься сначала думать, а потом рот открывать? На следующий день пленарное заседание. Я слушаю Путина, у него явно плохое настроение, ему не нравятся вопросы, которые ему задают – что-то все про войну: про Донецк, про Сирию, про гонку вооружений. И Федор Лукьянов (журнал «Россия в глобальной политике») говорит: «Владимир Владимирович, всего есть 3–4 человека в мире, в руках которых судьба планеты. Вы один из них. Вам не страшно?» И он отвечает на скорости, на которой, мне кажется, ответ на такой вопрос давать невозможно: «Не страшно. А что?» И у меня в этот момент срабатывает рефлекс. И я говорю: «Вы говорите «не страшно». Это невероятно, потому что у нас в стране, в вашей стране, 1,5 миллиона человек, которым каждый год очень страшно. Им страшно оттого, что они, прожив жизнь в стране, не получат в конце жизни помощи. Они уже знают, что они неизлечимо больны. Качество их жизни, то, как они умрут – это в ваших руках. И я сейчас очень нервничаю, потому что, на мой взгляд, я исчерпала все мыслимые возможности обращения к вам: я к вам обращалась дважды на прямой линии, я что-то произносила, когда вы вручали мне награду... – Какая у вас награда? – Знак отличия «За благодеяние» – вот так это называется. У нас с вами, говорю, была очень длительная встреча в Петрозаводске, и мне казалось, что вы очень во все вникли, и были даны прекрасные поручения. Потом по вашему распоряжению были выделены деньги на паллиативную помощь, они не потрачены. А то, что потрачено – потрачено неверно. Деньги, вероятнее всего, вернутся в бюджет, и вы будете иметь полное право сказать: «Чего она опять лезет?» Слово «отмучился» – оно рукотворное, и избавить страну от слова «отмучился», чтобы оно ушло в словарь и было помечено «устар.», – это ваша прерогатива, вы это можете сделать просто. И вот после этого через месяца полтора мне позвонил Антон Вайно, говорил со мной полдня. После этого позвонил еще кто-то и сделал предложение по ОНФ. – Что вы там делаете? – Президентская администрация заинтересовалась, что происходит в паллиативе. Меня позвали, и я часа четыре рассказывала, как и что, какие ошибки, что есть, чего нет. И потом уже встретилась с человеком, который занимается ОНФ, он сделал это предложение. А предыдущий состав ОНФ вел себя совершенно ужасно, по крайней мере в нашей теме. Они по-хозяйски требовали от медицинских организаций и лидеров мнений подготовить то и это, обещали златые горы: мы вам поможем с обезболиванием, мы такая могучая структура... Толка никакого. А новые мне говорят: «Наша задача – все переформатировать. Вы что хотите делать?» Я говорю: данные собрать честные, нефейковые, с регионов. Рассчитать объемы помощи, деньги, сколько нужно, как. Помочь регионам выстроить систему в соответствии с их инфраструктурой, географическими особенностями. «Хорошо, мы сделаем такую программу». И я согласилась стать членом Центрального штаба, разработала эту программу, представила ее на суд ОНФ. А дальше – эксперты, большая хорошая команда, которую я полностью сама сформировала: аналитики, финансисты, врачи, главные специалисты из регионов. Выбрали 25 пилотных субъектов, самых разных. Для каждого региона учтены приоритеты: здесь нужно фельдшеров подготовить, здесь – машины закупить, здесь нужно научить врачей обезболивать, здесь нужно строить детский хоспис, здесь не нужно, здесь нужно выездную развивать и с мамами работать – везде по-разному. – Вы верите, что эта власть способна реализовать ваш проект? – Неправильный вопрос. Никакая власть никакие проекты не реализовывает. Реализовывают люди. И да, я верю, что этот проект можно реализовать. Произошла еще встреча с Путиным в Ярославле, произошел приезд Голиковой и Кириенко в малюсенький, крохотный благотворительный хоспис в селе Поречье в Ярославской области – это мое самое любимое место, и если сегодня спросить, где бы я хотела уходить из жизни, я бы хотела не в мамином хосписе, а вот там, в Поречье, который всего год под фондом «Вера». Потом произошел приезд Путина в детский хоспис в Питере. И все слова прозвучали – эта тема перестала быть закрытой (для людей, для журналистов, для чиновников). Все поняли: президент в нее погрузился, значит, и нам надо – ну что делать. Если ваша задача – забивать гвозди, а гвозди высоко... И вы можете с пола тянуться, а можете табуретку взять, а еще круче – если вам стремянку дадут. Вот мне кажется, что ОНФ – это прямо стремянка. Мосгордума в этом смысле – это табуреточка. – А другие скажут, что вы для них луковка. Цепляясь за эту луковку, они надеются выбраться из ада – они вами покупают бессмертие души. – Ну, слушайте... Все зависит от ракурса. С моего ракурса это стремянка и табуретка. «На сегодня я просто ничего не хочу» – А ситуация с Соболь – она вообще как возникла? – Я думаю, что, пока вы готовите это интервью, она изменится. Потому что люди, которые мне это предложили – и я, кстати, отказалась сначала, – они увидят, что меня, грубо говоря, подставили. И как-то эту историю разрулят, потому что я этого сделать не могу. – Но это решение принималось, думаю, не на уровне Собянина. Вы же человек, лично известный... – Не знаю. – В случае вашей конкуренции с Соболь – как вы думаете, у нее есть шансы? – Я считаю, что конкуренция моя и Соболь – это вообще самое крутое, что могло бы быть. Потому что если бы действительно вот так вот раз – и в одном округе Митрохин, Соболь, Федермессер, и это честная история... это круто. Пусть бы так в каждом округе было. Но для меня другой округ был бы искусственным – я здесь живу, дети тут учатся, мамин хоспис здесь. Меня убивает другое: почему эта история обсуждается дольше, чем гибель 41 человека в самолете. Сейчас разворачивается такое, что на сегодняшний день я просто ничего не хочу. Мне так отвратительно то, что происходит. – Мне тоже. – Дума – это инструмент, а не самоцель. Да, мне действительно предложили изначально от московского правительства, и я сказала «нет». А дальше, как бывает у женщин, я побежала советоваться со значимыми и уважаемыми мной людьми. И огромное количество людей сказало: конечно, да. Благотворителям иметь в Думе своего человека – это круто, нам всем что-то нужно: нам нужно помещение, а то только у «Подари жизнь», у фонда «Вера» и еще у парочки есть офисы в Москве, мы тоже хотим офисы от города бесплатно, мы хотим право на доступ в закрытые учреждения с депутатским мандатом, может быть. Дальше можно было бы сделать в Москве закон о благотворительности, можно было бы договориться через Думу, мы все давно мечтаем, чтобы на квиточках ЖКХ появилась еще одна строка – «добровольное благотворительное пожертвование». А что еще я хочу? Ну вот оказание ритуальных услуг – то, что это подчиняется департаменту торговли и услуг... Хосписам трудно было бы существовать только за государственный счет, без спонсоров – Но не Минздраву же он должен подчиняться? – Он может соцдепартаменту подчиняться или департаменту культуры – не надо Минздраву, но он не может быть торговлей и услугами. Потому что тогда все про доход и прибыль. А это про то, как мы тут с вами себя чувствуем по отношению к ушедшим. И это не бином Ньютона, это можно сделать. Даже переподчинять другому департаменту не надо, надо сотрудников обучать и контролировать их работу. Человечность там должна быть, а не торговля. «Вези хоть Гитлера» – У вас ведь не было ситуации, когда вам говорят: либо вы идете в Думу, либо мы прикрываем вашу деятельность... – Конечно, не было. Я не думаю, что мне начали бы мешать. – Та система, при которой все в России решается только через центральную власть – она навсегда или может измениться? – Я думаю, честно, что навсегда. И это не связано с тем, кто во власти. Это связано с тем, какие мы. И чем больше я езжу, тем больше я в этом убеждаюсь, но при всем этом пропитываюсь какой-то совершенно невероятной любовью... не уважением, не почтением, а именно безусловной любовью я проникаюсь к этой земле, к людям и стране. – Прямо вот любовью. – Почему, не только, и ненавистью тоже. Вхожу, вижу: три мужика в палате буквально умирают от жажды, а медсестра не дает им пить, потому что будут пить – будут ссать, а ей убирать за ними не хочется. Будь у меня пистолет – застрелила бы ее, ни секунды не сомневаясь. Но вижу других – и вокруг них все пропитывается любовью. – Вот! Когда вы начнете к Путину проникаться таким чувством... – Путин – человек, могу и к Путину проникаться. Когда сейчас мы из тюрьмы притащили девушку, которая умирала от рака, и она в СИЗО по обвинению в распространении наркотиков – в СИЗО, до суда, – дикое количество людей стали мне писать, что вообще, свинья поганая, у нас тут порядочным людям места в хосписах не хватает, а ты ради пиара... – я думаю: какой кошмар! Мне в голову не приходит, когда человек оказывается на хосписной койке, думать про то, как он жил. Есть образ дракона, которого невозможно убить, и вот любить дракона я не хочу, а любить Путина, Ельцина, Горбачева – если им помощь моя нужна, пожалуйста, буду любить. А если они мне помогли – пожалуйста, буду благодарить. Зоечка Ерошок, недавно ушедшая в нашем хосписе, все время вспоминала, как она маме позвонила и попросила госпитализировать кого-то там. И мама говорит «да-да-да», а Зоя начинает ей рассказывать, какой этот человек прекрасный. И мама ей сказала: «Зоя, помощь нужна – вези хоть Гитлера». – А к Доктору Лизе вы как относитесь? – К сожалению, последние пару лет ее жизни относилась не так хорошо, как должна была. Притом что она действительно сильно мучилась в эти последние два года своей жизни и все про нас всех понимала. Но вообще я Лизу знала тысячу лет, она появилась у мамы под кабинетом тогда, когда хоспис только начинался. Я в тот день там была, так совпало. Мамина помощница сказала, что вот там какие-то люди – американцы. А мама была абсолютно бзикнутая на теории заговоров. У нее второй брак был – она была замужем за кагэбэшником и не могла это пережить просто никогда. Она не знала, что он кагэбэшник, он ее обманул, и, когда она узнала, это была катастрофа. Они очень быстро расстались. Это вот как раз человек по фамилии Миллионщиков. В общем, она решила, что американцы – это провокация. «Не буду я с ними, и все». А они сидят под дверью, не уходят. И она их морозила до конца своего долгого рабочего дня, потом выходит, а они там. А она такой человек, у нее тут же чувство вины, что вот люди ждали, и она тут же: «Господи, простите, заходите. Кто вы? Что вы?» И вдруг обнаруживается совершенно удивительная эта Лиза, которая, оказывается, врач по паллиативной помощи, и муж ее Глеб Глинка – совершенный Паганель... – Потом это была многолетняя дружба. – Потом был инфаркт у папы – Лиза везла из Америки лекарства, деньги, инфаркт у мамы – Лиза опять лекарства, деньги, у моей старшей сестры рождается дочка – Лиза из Америки везет какие-то шмотки, витаминки. – Ну и вот что ее привело в ряды... – Я не знаю. Мы мало общались в последние пару лет. И я понимаю, что я последней мразью буду, если я хотя бы вообще слово на эту тему скажу. Потому что мама, например, в благодарность за Лизину помощь подарила Лизе любимое свое кольцо, у меня ребенок старший выписывался из роддома в конверте, в котором Лиза выписывала своих детей. Ты всегда помнишь, в чем ты своих детей из роддома забирал. У меня был охрененский – синий в клеточку. От Лизы Глинки. Какая разница, что ее привело... А я вот в ОНФ сейчас. Меня сюда что привело? – Слушайте, а вот Чулпан, мною, кстати, лично горячо любимая: разве в ее положении нет своей трагедии? – А есть значимые люди, в положении которых нет своей трагедии? Без трагедии нет значимости. Мы живем в стране, не в государстве, а в стране, в которой любое новое дело все равно идет через политику. Это какая-то наша такая особенность. Ментально нам все равно нужно, чтобы царь сказал «да». – Получается, что вы укрепляете эту схему. – Подтверждаю, а не укрепляю. «Нюта у нас самая грязная: все время моется» – Нюта, а у вас не возникает ощущения в какой-то момент, что вы можете просто заразиться? – Чем? – Ну, когда человек долго занимается чужими трагедиями... – В хосписе самые счастливые люди. Там люди, которые уже поняли, что важное, а что нет – они уже ничего не боятся. Люди несчастны без хосписа – когда они умирают, а помощи нет, когда им никто честно не говорит, что происходит. А когда ты оказываешься в ситуации, когда ты знаешь правду, понимаешь горизонт, ты научаешься так быстро расставлять приоритеты, так правильно их расставлять, ты моментально понимаешь, что, Господи, какое счастье – там уже тепло, едут машины... – Да, я понимаю. Но это состояние больное, смертельное. – Это состояние божественное. Иногда, когда встречаешь – вот самое, казалось бы, тяжелое-тяжелое – родителей, которые потеряли детей под нашей опекой, они говорят, что они самые счастливые, потому что они знают, что любовь никогда не перестает, они знают, что это счастье – быть вместе с любимым человеком – и что ничего нет больше этого счастья. Они знают, что жизнь вечна, они знают, что люди не умирают. Они искренне говорят: мы счастливые. – Ну и как же можно дать все это втоптать? Я понимаю, что это не вы дали. Но как они дали вас в это втоптать? – А вы знаете, я думаю, все это настолько выше, что это втоптать невозможно. Слово «испачкался» можно понимать по-разному. Мне никогда не было противно испачкаться, потому что больше всего на свете я люблю чистоту и мыться, и отмывать, и убирать, и гладить белье, и мыть посуду. И папа мой всегда говорил: «Нюта у нас в семье самая грязная – она бесконечно моется и никак не отмоется». Что такое «испачкаться»? Испачкался – помойся. Отмоешься сам – отмой других. * * * Материал вышел в издании «Собеседник» №18-2019 под заголовком «Нюта Федермессер: Есть то, что втоптать в грязь невозможно».