Юрий Соломин: Мы распустили власть. Закон должен быть один для всех

Юрий Соломин – теперь уже бессменный руководитель Малого театра: в апреле Минкульт подписал с ним «вечный» контракт. Юрий Мефодьевич поделился с «Собеседником» своими мыслями о «возрастных» худруках и о директорах театров, о Дорониной и Шнурове, о расслоении на бедных и богатых, о распущенности власти и о вытрезвителях. даты 1935 – родился 18 июня в Чите 1957 – принят в труппу Малого театра 1969 – роль Кольцова в «Адъютанте его превосходительства» 1988 – назначен художественным руководителем Малого театра 2018 – одобрил постановку по роману министра культуры Мединского Директор всегда под ударом – Вы давным-давно мэтр театрального дела, знаете все его пружины. С одной стороны, роль директора в театральном деле выросла и иногда директор театра – фигура более значимая, чем худрук. А с другой – что-то в последнее время директоров стали арестовывать. Почему так? – Это действительно большая проблема. Что значит директор «на театре»? Это ведь не просто так фигура. Чтобы его уважали, он должен пройти большой и часто сложный путь. Мне повезло, я знал такого – был в свое время знаменитый директор Колеватов. Анатолий Андреевич заканчивал Щукинское училище, был женат на актрисе Ларисе Пашковой. Он, я вам скажу, из тех людей, каких сегодня уже не осталось – он был Артист и администратор от Бога. Всем помогал! Доставал, писал, звонил, решал проблемы всех, кто к нему обращался. И даже если не обращался. Я уже полсотни лет живу на даче, которую мне, молодому отцу, когда-то уступил Колеватов. Тогда ведь на получение кооперативной дачи надо было в многолетней очереди стоять. Колеватов был замом, а потом и директором Малого театра. Они с Михаилом Ивановичем Царевым, который был тогда нашим худруком, никогда не делили кабинетов – кто тут важнее. Царев ему абсолютно доверял, коллектив его любил и уважал. Потом его назначили на должность в Большой театр, а затем и директором Союзгосцирка. Это было начало 80-х, Брежнев был уже плох, наверху шла подковерная борьба за власть, и Колеватов, хорошо знавший дочку генсека, попал в переплет интриг, касающихся романа Галины Брежневой и ее цыгана (Бриллиантовый Боря, артист Большого театра Борис Буряце. – Ред.). По сути, он сел за их дела. Лет пять я получал от него из мест не столь отдаленных маленькие открыточки. А потом иду я как-то по Неглинке в училище – и вдруг вижу Анатолия Андреевича. Он вышел, а работы у него не было. И мы с Витей Коршуновым (я тогда уже худрук, а он – директор Малого театра) нашли способ вернуть Колеватова к нам – советником директора. Вот что такое директор! Школа высочайшего класса и сердце театрального человека. Но директор всегда под ударом. А сейчас тем более. Потому что слишком много появилось того, что можно и что нельзя. Потому директорское кресло сегодня – это по большей части одни деньги. Не творчество и организация театральной жизни – а что и за сколько. И все-таки! Я думаю, что министерские назначения на должность в театр должны проходить с согласия коллектива. Это традиция русской театральной школы. Что касается Малого театра, то здесь всегда главенствовал художественный руководитель. Здесь были Садовские, Ленский, Сумбатов-Южин, Царев. А все те, кто был сугубо назначенцем, больше двух лет здесь не держались. И меня тоже – по уставу Малого театра – выбирал коллектив. Я был тогда еще пятидесятилетний юноша. И с Коршуновым мы проработали вместе целых 25 лет. Он отвечал за деньги, строительство и гастроли, но мы всегда все с ним согласовывали. Дорасти до Малого – А что сегодня происходит в Малом театре? – Классическое искусство происходит. Спектакли, гастроли. Но сегодня о Малом театре не пишут. И по радио – я сейчас его больше слушаю, потому что лечу глаза – ничего не говорят. Тот-то поставил такой спектакль, там-то сделали другой, а о Малом театре – ни-че-го! – Нечасто пишут, это правда. А почему, как вам кажется? – Потому что нужно сначала дорасти до Малого театра. И радио, и печати, и телевидению. Но там разговорам о по-настоящему интересных людях предпочитают телепосиделки, когда откровенности разного толка вываливаются через край. Это все несерьезно. – Но вы же знаете, что говорят про Малый театр? Что он слишком конформистский. Даже сервильный. Да, широкую публику интересуют такие величины, как Юрий Соломин, Элина Быстрицкая или Ирина Муравьева. А спектакли не особо интересуют. (Тут Юрий Мефодьевич громко зовет из приемной свою помощницу-секретаря Галину и просит ее зачитать вслух статью о недавней премьере Малого театра «Дальше – тишина». Хорошая статья. Юрий Соломин поставил этот спектакль к юбилею Людмилы Поляковой. И говорят, люди в зале во время спектакля плакали.) – Людмила Полякова, между прочим, моя первая ученица, а этой премьерой мы отмечали ее 80-летие. Я ведь начал преподавать в 24 года. Так вот, я скажу вам, почему мы такие, какие мы есть. Когда-то мы, последний курс Веры Пашенной, репетировали с ней чеховскую «Чайку». И Пашенная говорит студентке, игравшей Нину Заречную: «Наденька, ты вот эти слова скажи и полетай над зрительным залом. Только потом уж продолжи». И тут Вера Николаевна, очевидно, поймала удивление в моих глазах: как это «полетай»? «Да-да, – говорит, – полетать. Когда артист уходит со сцены, он должен оставить кусочек своего сердца». – Так и сердца не напасешься. – Точно так же я и сказал тогда! Что так можно и умереть. А она говорит: не умрешь, наоборот. Я эти слова всегда помню. Кусочек сердца – это же зритель. И вот поэтому мне наплевать уже, что там пишут или не пишут в газетах и на сайтах. Самое главное, что зритель у нас в театре действительно сопереживает и плачет. Артистам я говорю: надо играть так, чтобы возле театра стояла скорая помощь. Это метафора, конечно. Но Малый театр – он не терпит выдумки. И я не понимаю, почему нужно великого драматурга Островского переиначивать и приделывать ему то, чего он не писал. С Ириной Муравьевой в спектакле «Филумена Мартурано» // фото: Global Look Press С Дорониной поступили неприлично – Юрий Мефодьевич, я понимаю, что за вами и за вашим театром стоит большая школа со своими традициями. Но нынешние 20-летние, за которыми будущее, не очень-то Малым театром интересуются. – Возвращаемся к тому, что они не знают о наших спектаклях. Рекламы-то нет – газеты пишут не о спектаклях, а о том, что театрами руководят 80-летние люди. – Наверное, это тоже проблема. – Для кого? – Для зрителей. И может, для театра, если там консервация какая-то происходит. С другой стороны, вот МХАТ имени Горького обновился: Татьяну Доронину сместили на декоративную должность президента МХАТа, а театр отдали в управление медийным личностям – Боякову, Прилепину и Пускепалису. И о МХАТе сразу заговорили! – И что же? А что дальше будет с театром – это неизвестно. Тут все сложно. В том числе и по отношению к Татьяне Васильевне. Знаете, вот в Театре Ермоловой была правильная ситуация с передачей руководства. Там прежний худрук Владимир Андреев, очень порядочный человек, он сам предложил уступить место Олегу Меньшикову. Потому что мы не знаем, кого бы назначили. А Меньшиков – это был его выбор, самого Андреева. О чем я, по-вашему, думал и думаю все последнее время? Пожить мне для себя или продолжать свое дело. Я не могу бросить театр. Если говорить честно, есть человек, который служит в нашем театре и которого я рекомендовал и рекомендую на свое место, и об этом знают наши работники. Он прекрасный артист. У него есть опыт, его работы довольно известны. Он не то чтобы молод. Но и не стар. И вот что я скажу: тут нельзя говорить о возрасте. Это неприлично. Недавно договор со мной продлили бессрочно. Но! Я был готов уйти позавчера, вчера и когда угодно с этого места. Я не умру. В материальном и физическом смысле – у меня ходят ноги, работает голова, и я могу еще принести пользу, я по-прежнему преподаю. Мне хватило бы. Но я не могу все бросить, сказав «нет, я устал». А вы думаете, я не устал? Конечно, устал. Огромный театр, столько известных артистов, это очень сложно – быть худруком. И я ко всему готов. Но! Нельзя, чтобы на эти должности шли назначенцы и «посланцы» от вышестоящих организаций. В уставе Малого театра записано, что художественный руководитель должен выбираться коллективом. Меня именно что выбирали. Но в последние три года звучали предложения изменить устав Малого театра. – От кого звучали? – Желающих дать под зад коленкой всегда хватало. Но под зад коленкой в Малом театре не получится, никто тут зад не подставит. И новшество некоторых театров заключать контракт с актером на год тоже считаю унизительным – и для того человека, кто это придумал, и еще более унизительным и трагичным для каждого артиста, который попадает в эту контрактную мясорубку. Представьте, актер отдал 20, 30, 50 лет театру, а его переводят на временный договор. Разве можно?! Тут я скажу о Дорониной. Я очень хорошо помню, как в 90-х годах делился МХАТ, я тогда был в Министерстве культуры. И я помню, как Доронина билась за актеров, потому что Ефремов хотел оставить только одну часть труппы, а вторая выбрасывалась за борт. Я помню, чего стоило ей сохранить людей, в том числе и народных артистов, и дать им еще одну сцену! Если бы не она, многие давно бы уже умерли. Ну состарились они сейчас, хотя и молодые пополнения у нее в театре были. Но так, как с ней поступили (Юрий Мефодьевич, сдерживая эмоции, перевел дух), я считаю, что это неприлично. Она не то что глубоко переживает – она болеет теперь очень. Но никто почему-то об этом не говорит. Понимаете? Назначить, снять – все так просто? Нет, так не поступают. И публика делает свои выводы. Новый руководитель – это даже не смена власти, это отмена идей и традиций того или иного коллектива. – А что бы сделали вы? – Я бы оставил во МХАТе все как есть, но нанял бы к Дорониной директора, который отвечал бы за всю механику театра. Как можно брать на себя такую ответственность, назначая в театр пусть и медийный триумвират, но убирая из него историю?! А Доронина – это исторический человек. Просто отбросили ее, и это ужасно, это не в характере нашего народа. Я знаю, что это для нее смертельная обида – а кто будет отвечать за то, что уничтожили душу человека? Придет ли она еще в свой театр? Не знаю, кто и кому так насоветовал поступить, но думаю, что это чьи-то интриги. И что за триумвиратом этим кто-то стоит. Да, мы все порой неважно себя чувствуем. И я, бывает, лечусь. Но кто поднимет руку на Галю Волчек, например, которая теперь в коляске? Никто. Потому что коллектив не позволит. И это правильно. Ругаюсь я крепко! – Юрий Мефодьевич, вы ходите в другие театры? В те, что совсем не похожи на ваш. В Гоголь-центр, например? – Я был там только один раз на спектакле. Мне трудно ходить в другие театры. Потому что в антракте и после спектаклей ко мне всегда подходят зрители, хотят поговорить. А мне, бывает, не до бесед. И я иногда, не досмотрев, ухожу потихоньку, жульничаю, подхожу к вешалке поближе, беру телефон и говорю: «Да, да, а что случилось? Выезжаю, ждите». Я классно это делаю, и капельдинеры мне верят. Я ухожу, потому что мне очень тяжело... – Почему? – Потому что нельзя классиков, таких как Островский, кромсать и перекраивать на вкус сегодняшнего дня. А сейчас ведь часто кукиш в кармане пытаются протащить. – Можно хоть на рельсы лечь поперек, но жизнь все равно не остановится. И театр тоже меняется. А вы не хотите ничего менять в Малом. – Да нет же! Просто нас разучились понимать и писать уже не умеют, настоящая театральная критика осталась в прошлом веке. Сегодня пишут о фасоне брюк на персонаже. Я не знаю, что сейчас вообще будет происходить с театрами в свете того, что не так давно говорил Медведев. – О сокращении театров? – Да. Непонятно при этом, почему их надо сокращать и по каким критериям. Но, кстати, скажу, что два года назад ЛУКОЙЛ, руководству которого нравятся наши спектакли, предложил: «А давайте сделаем филиал Малого театра в Когалыме?» И сделали же! Месяц назад мы там открылись – там теперь совершенно новый, красивый театр, да еще и 17 квартир под общежитие для наших артистов. Вот так-то. Я очень рад! Но никто не пишет, как будто это неважно. Ну конечно, это же не ваш этот хип-хоп или хайп, это всего лишь новый театр. Теперь понимаете, почему я ругаюсь иногда крепко? – Вам просто надо сделать так, чтобы у вас в театре, как в Третьяковке, голый мужик прошелся – вот и будет хайп, и все про Малый напишут сразу, гарантирую. – Да-да. Понимаю. Оставим хайп другим. А мы лучше подумаем о том, что там, в Когалыме, тоже дети есть и им тоже нужен театр, нужно воспитание. Я бы сказал, что есть три самые главные вещи – медицина, образование и культура, которые создают нацию. Вот почему Малый театр такой. – Зато у вас тут по соседству в Совет по культуре при Госдуме вошел Сергей Шнуров. – Это певец-то? Знаю, знаю. Не буду оценивать его членство в таком важном органе, но замечу, что у него есть прекрасные стихи и хорошие песни. – Вы любите «Ленинград»?! – В их песнях есть смысл, скажу так. Смысл. Хотя я и против того, чтобы дети их слушали, но это уже другой вопрос. А насчет мата в его стихах – ну что же, это современная поэзия. "Ленинград" распадается – или Шнур расплетается? Мы распустили власть – Как вам кажется, почему в России народ беднеет, а кучка богатых стремительно богатеет и почему у нас чиновники говорят чудовищные вещи людям, типа «не рожайте», «поменьше ешьте»… Как мы до этого докатились? – Я не знаю. Я очень переживаю из-за этого. В нашем театре мы по возможности всем помогаем – и деньгами, и лечением. Мне кажется, что во всех областях нашей жизни происходит этот крен в сторону назначенцев, временщиков, непрофессионалов. Меня пугает, что растет количество бедных – я не скажу нищих, я боюсь этого слова, потому что сам из небогатой семьи. Мы в Чите не умирали с голоду, хотя и война была. Картошка была у нас, морковка была… Ну а сегодня... если бы я взялся снимать фильм, там был бы эпизод, как вызывают всех наших множащихся миллиардеров из Лондона и Майами и говорят, чтоб каждый по миллиончику регулярно присылал на помощь нуждающимся. Это фантазия, конечно. Но почему бы, допустим, конфискованные у разных коррупционеров чемоданы с валютой не отдавать в специальный фонд или организацию, которая бы собирала и направляла эти огромнейшие наворованные деньги на лечение людей и помощь неимущим?! Это можно было бы доверить такому человеку, какой была Лиза Глинка. Я понимаю, что не всё сразу делается, но это возможно при властном контроле. А конфискованные виллы отдали бы для лечения детей. Как в 1918 году забирали дома у богатых Морозовых и отдавали нищим. – Так за сто лет уже поняли, что это не метод, Юрий Мефодьевич. Опять все пойдет не так. – Но как-то ведь надо эту проблему решать, что-то делать. Лизе Глинке же многое удалось. Что-то из происходящего я совсем не могу понять. Меня пугает, что мы дошли до того, что мать может уйти и, заперев ребенка, уморить его голодом. Да ее надо просто уничтожить на костре. Разве нормальная мать так может? Да она сама не съест куска, пока не убедится, что ребенок в порядке! (Тут голос Юрия Мефодьевича становится чуть ли не страшным от внутренней дрожи.) – Некоторые люди говорят, что генофонд нации испорчен непоправимо – революциями, войнами, репрессиями и эмиграциями. Советский эксперимент негативно сказался на нации. – Трудно судить, так ли это. Но я помню, как в советское время за алкоголизм отправляли в вытрезвители. Мыли, приводили в порядок и в наказание за пьянство и непотребство посылали убирать улицы. Я на Петровке жил тогда и хорошо это помню. Зря это все отменили. Мне такой подход нравился. И этих двоих футболистов – Кокорина и Мамаева, – ну что их сажать-то? Отправьте в вытрезвитель и заставьте месяц улицы чистить. Им же стыдно будет. А тюрьма ломает и ухудшает природу любого человека. – А как вы относитесь к законам о фейковых новостях и неуважении к власти? – Я бы принял закон о неуважении вообще к любому человеку, об оскорблении любого человека – и вас, и меня, и любого. Закон должен быть один для всех. А вообще мне кажется, что принятие таких законов говорит о распущенности. – Чьей? – Тех, кто командует. Мы распустили власть. В том числе и четвертую – газеты и телевидение. * * * Материал вышел в издании «Собеседник» №19-2019 под заголовком «Юрий Соломин: Мы распустили власть. Закон должен быть один для всех».