Одна и на всю жизнь: история любви художника Николая Ге

Художник Николай Ге при жизни не раз подвергался критике, хотя его полотна и предвосхитили развитие искусства в XX веке. И через 125 лет после смерти интерес к его творчеству и жизни только растет. Нянька с утра сбилась с ног: за Николашей не успеть. Отхлестать бы его, барчука! Но и нельзя, и рука не поднялась бы — сирота ж. Мамка-то, барыня, родила его в середке февраля, а в июне уже преставилась от холеры. Род де Гэй был во Франции одним из самых старинных. Матье де Гэй, иммигрировав в Россию в 1789 году, бежал от французской революции, открыл тут фабрику, обрусел до Матвея и родил деток — Иосифа (Осипа) и Викторию. Брак дочери подорвал материальное состояние Матвея — он дал за ней солидное приданое, из-за которого влез в долги, да не смог их вернуть. Правда, семья у Виктории и Ивана Гильфердинга получилась крепкой. Осип же Матвеич, сын Матье, дослужился до больших военных чинов. И шла бы его карьера вверх, но по указу Екатерины II 1793 года все живущие в России французы должны были осудить революцию и поклясться в верности Бурбонам. Делать этого Осип не стал, за что был депортирован. Так он оказался под Полтавой, где выкрал из селения Батьки красавицу Дарью Коростовцеву, с которой обвенчался и родил шестерых детей. Старший его сын Николай был зачислен в Дворянский полк, участвовал в штурме Парижа, чем утвердил за родом своим русское гражданство. Жизнь свела его с Еленой Садовской, дочерью ссыльного польского дворянина, и они родили троих детей — Осипа, Григория и Николая. Последние роды сильно подорвали ее здоровье, а эпидемия холеры довершила дело. Теперь дэ Гэи звались просто Ге, а воспитанием Николаши занималась крепостная нянька. Папа — он разный… Иногда приедет во хмелю и добрый, иногда зол так, что Николаша лезет под стол. По субботам папа сечет крепостных на заднем дворе. Николаша запомнил сосредоточенное лицо отца и глубокую морщину, что ложилась между бровей, когда он делал больно. Николаше было страшно и горько, но он понял тогда, что любые эмоции оставляют на лице человека нестираемые следы. Он видел их и на лице отца, и на яблочно-печеном лице няньки, которую очень любил, и на крошечном стариковском личике мальчика Платошки, которого отец купил как-то на базаре за двадцать пять рублев. Он силился запоминать эти следы, но память не удерживала всех впечатлений. И что сделать с этим, он придумать не мог. Но однажды монашек, что приходил к бабушке для разговоров о Писании, сотворил на глазах у Николаши чудо: нарисовал в несколько движений руки лошадь. Николаша часами ее рассматривал, выучил наизусть каждый штрих и исправно пытался повторить рисунок на полу мелком. Помогать запоминанию могло только рисование! Отец судьбу Николая предрешил сам. После гимназии в Киеве Ге-младшему было велено отправляться в университет, на математический факультет. Учиться там Николаю было скучно, но мог ли он возразить отцу? Через год отец настоял на переводе в Санкт-Петербург: ему хотелось, чтобы сын вошел в круг высшего света. Тоска Ге была непереносима: все ему в Петербурге было чуждым, да и сам он казался нищим на фоне разодетых горожан. Отрадой для души были разве что студенческие вечеринки — бурные, разбитные. На одной из них он с изумлением обнаружил знакомое лицо. — Пармеша! Ты ли?! Пармен Забелло, друг по киевской гимназии, сжал Николашу в крепких объятиях. Разговорам не было конца. Оказалось, Пармен учится в Академии художеств — на скульптора. Не прошло и недели, как друзья сняли общую квартиру. Пармен — красивый, эффектный — старался на последние копейки купить какой-нибудь одежды. Фрак у них с Николашей был один на двоих. Нужды в нем особой не было, но в Эрмитаж без него не пройдешь... Встреча с Парменом предрешила дальнейшие события — Ге поступил в академию на факультет живописи. Теперь душа его дышала свободно. Пармеша, Пармеша, ловелас… Опять его нет. Николай присел за стол друга, осмотрел наброски скульптур. Как хорошо! Письмо, написанное изящным женским почерком, попалось на глаза случайно. Сроду не брав в руки чужого, Ге вдруг непроизвольно потянулся к исписанным страничкам: — Ну-с, друг мой, посмотрим, кому и как ты вскружил голову, мерзавец! Что переписка не любовная, стало ясно сразу. Но, к стыду своему, оторваться от написанного Ге не мог. Образно, ясно и прозрачно незнакомая ему девушка описывала подробности пребывания в глубокой провинциальной деревушке. Тонкий юмор и образованность ее были выше всех похвал. Николай порылся на столе, увидел целую пачку писем, определил и отправительницу — Анна Забелло, сестра Пармена. Зачитавшись, он не услышал возвращения друга. Теперь Пармен смотрел на него, округлив глаза. — Прости, прости и еще раз прости великодушно, — взмолился Ге. — Заприметил письма случайно, дальше бес попутал — начал читать. Пармеша, это ж чудо какое — сестра твоя… Пармен смягчился, рухнул на кушетку, потягиваясь: — А и правда, чудо. Аннушка умница. Не красавица, жаль, но голова светлая. В ту ночь Ге не спалось. Он ворочался с боку на бок, но всюду его догонял неясный образ девушки, облаченной то в одежды древней жрицы, то в крестьянский сарафан. Она была разной, и он звал ее, махал рукой, а она, издалека качая головой: что сказать вам, сударь, мы же даже не знакомы. На следующий день он испросил дозволения у Пармена написать Анне письмо. Тот пожал плечами, но возражать не стал. И спустя месяц Ге получил послание от Анны — немного изумленное, но доброжелательное. Через несколько месяцев переписки Ге заявил Пармену, что безнадежно и страстно влюблен в его сестру и ни на ком не женится, только лишь на ней. Пармен покачал головой: ты не здоров, Николаша. Но Ге был непреклонен — выбор сделан. Их с Анной вкусы и пристрастия совпадали во всем: им нравилось читать одни и те же книги, они придерживались одних и тех же философских взглядов. — Судьба моя решена, — настаивал Ге. Он увидел ее впервые под вечер, когда они с Парменом, уставшие от долгой дороги, вошли в имение родителей Забелло. Анна вышла навстречу. Туман рассеялся — он увидел ту, о которой столько мечтал. Не было разочарования, не было грусти, был удар, затмение — в ней, будущей жене, Ге тут же увидел все образы, которые мечтал воплотить прежде. Улыбка скользнула по ее губам, прохладная рука легла в его руку. Казалось, они знакомы вечность. «Ты будешь наслаждаться плодами моих трудов, да и ты сама будешь не менее моего работать. Мы заживем, как люди, а не бары. Не бойся, ангел мой, ты будешь великолепная жена, я не только верю в это, но я убежден в этом», — писал он ей. Вскоре они поженились, сыграв скромную свадьбу. Известие о том, что им предстоит ехать в Италию, не произвело на Анну особого впечатления: куда ты, туда и я, отвечала она. За год до свадьбы Ге получил Малую золотую медаль академии за полотно «Ахиллес оплакивает Патрокла», а вскоре после — Большую золотую медаль за картину «Саул у Аэндорской волшебницы». Это давало право на поездку за границу за счет академии. Анна вовсе не была бесхарактерной и мягкой. Она умела и высказать свою точку зрения, и поспорить, если нужно. Она стала для Ге натурщицей, кумиром, критиком, мерилом идеальности. В Италии он работал на износ, и Анна была его «движущей силой». Она в итальянском костюме, она — там, тут, такая разная, порой и не узнать... Когда он попросил жену позировать ему для образа… Иоанна к картине «Тайная вечеря», Анна даже немного испугалась — как это? Он уверял ее — я знаю, как! Не думай ни о чем, я вижу... Картина произвела фурор. Никто прежде не писал евангельские сюжеты так, как Ге. Особых похвал заслуживал образ юного Иоанна — страдание на его лице ощущалось почти физически. Анна стала талисманом Николая Ге: стоило ему включить в создаваемый образ хоть толику черт жены, как картина будто обретала дыхание, оживала. — Ну, Николаша, ты даешь, — качал головой Пармен Забелло, уже приобретший в Италии славу искусного ваятеля, — смотрю я на государя нашего Петра и вижу и его, и Аннушку… Драматическое объяснение Петра I с сыном, известное всем благодаря картине Николая Ге в первую очередь, высочайшим образом оценивали современники. А дома Ге ждали два сына — Николай и Петр. И блаженство в разговорах и растворении с Анной. Порой она была жестким критиком. Но и в этом была ее ценность. Взлет продолжался, пока однажды художник не ощутил странное томление и кисть перестала ложиться в руку. Он и до этого отличался придирчивостью, страдал самобичеванием, каждую картину переписывал десятки раз, иные бросал. Но тут внутренний кризис совпал с увлечением, противостоять которому не мог никто, Анна Петровна в том числе. Николай Ге влюбился в учение Толстого. Не зная измен и иных испытаний со стороны мужа, Анна Петровна вдруг оказалась в тупике: ее муж переменился враз. У него и Николая, старшего сына, от толстовства просто «снесло голову». Попытки критиковать Льва Николаевича или просто обсуждать его произведения Ге воспринимал как личное оскорбление, принимался реветь вепрем: — Да вы не понимаете его! Две женщины — Анна Петровна и Софья Андреевна — смотрели друг на друга без приязни. Анна Петровна видела в Толстом гения, но и разрушителя спокойствия ее дома, так что и Софья Андреевна вряд ли была ей мила. А Толстая, в свою очередь, вспоминала о ней как о женщине некрасивой, но магически воздействующей на мужа. Думается, Софье Андреевне было отчасти завидно наблюдать такое боготворение супруги… Путь к простоте, заимствованный Николаем Ге у Толстого, дался Анне Петровне нелегко: они начали ссориться. Ге порой называл жену «прокурором», за излишнюю строгость к его работам, но и советы она давала хорошие. Только вот жить так, как собирался теперь верный ученик Толстого, она не хотела. Когда Ге начал класть крестьянам печи и отправился учить грамоте их детей за кусок хлеба, Анна сломалась. — Мы выдержали период, когда ты не писал, — плакала она. — Но растворения в другом человеке я понять не могу… Она не понимала! Первый раз в жизни не понимала и не хотела понимать! И тогда дороги их разошлись: вегетарианец-толстовец Ге отправился с котомкой в путешествие по стране, Анна уехала в Москву, к младшему сыну. «Пишите мне о ней и не оставляйте ее одну — ведь она одинока...» — писал Ге из бесконечных своих путешествий сыновьям. Анна плакала. Он не удержал талисман в руках — и удача отвернулась от него. Отношение к Толстому было в обществе неоднозначным, поменялось и отношение к творчеству Ге. Он писал Христа так, как не было положено по канонам. Его все больше не понимали, картины снимали с выставок. Третьяков — сам Третьяков! — неохотно купил одно из полотен, да и то лишь после гневного письма Толстого — мол, жемчужину в навозе не разглядели! В какой-то момент Ге поселился в Ивановском — на хуторе, где когда-то был счастлив. И в один из самых тяжелых для него дней Анна вернулась. Просто открыла дверь и вошла. Он понимал — ей непросто. Но ею сказанное когда-то «да» стоило дороже любых, даже чуждых ей философских увлечений. Теперь Ге был счастлив. Начал писать «Голгофу», понимая, что это будет особое полотно. …На хуторе, где Ге изначально опробовал воплотить в реалиях идеи Толстого, по утрам бывало очень тихо. Кончилось лето, уже в октябре полетели над полем белые мухи. Анна хлопотала по хозяйству, следила, чтобы у мужа всего было в достатке, посмеивалась, что в доме хорошо да тихо лишь когда он занят работой. Он не придал значения ее простуде. Мало ли, прихватило холодком, вечно выскакивает на мороз разгоряченная! Но болезнь както не спешила отставать, наоборот — углублялась. Наконец позвали фельдшера. Тот констатировал: «Воспаление легких». Анну бросало то в жар, то в холод, ее мучил кашель. День ото дня ей становилось все хуже. В какой-то момент совсем слабая Анна Петровна попросила мужа показать ей картину. Он подвел ее к полотну. Она протянула руку — копируя жест на картине. Кивнула, оценив. И больше не вставала. Поверить в смерть Анны Ге не мог. Она была рядом с ним 35 лет. Безутешный художник похоронил ее в Ивановском, на хуторе, в их саду. Она по-прежнему была везде — в зелени сада и золоте дальнего поля, в образе пресвятой девы на иконе и идущей по дороге крестьянки. Ге видел ее черты повсюду, в каждом рассвете и каждом закате. Тому, кто полюбил, не видя, не дано было и разлюбить ту, что стала невидимой. Он переживет жену всего на три года и будет погребен рядом с ней, как и хотел. Спустя годы страсти по Ге поутихли. А потом его будто пересмотрели заново. Его путь в искусство был непрост, но именно он увидел в Христе то, чего до Ге не видел никто. Его «Христос в гробу» страшен, но правдив: сам Ге говорил, что не может тот, кого били всю ночь, выглядеть как роза. Гимн страданию и прощению, самым высоким чувствам, которые все равно побеждают низменные страсти, были созданы им — искателем и философом, всю жизнь любившем одну женщину. Увы, картины Ге по достоинству оценили лишь после его смерти.

Одна и на всю жизнь: история любви художника Николая Ге
© Вечерняя Москва