Группа Shortparis про романтизм, неумение работать и любовь

SHORTPARIS — ошеломляющий музыкальный коллектив, уничтожающий жанровые рамки. Именно искусствовед Николай Комягин и его команда лучше всех подходят под определение «самая модная группа Петербурга с бешеной энергетикой». Главный редактор Яна Милорадовская и музыкальный обозреватель «Собака.ru» Дмитрий Первушин определили SHORTPARIS как новых героев и решили потребовать у группы манифест. Наивные. И вот что у них получилось. Яна: Журналисты ждут от вас манифеста, откровения от SHORTPARIS. Но вы не удовлетворяете этот запрос — и, кажется, вполне сознательно. Зачем вам вообще интервью? Николай: Это хороший вопрос. Мы контролируем создание трека: пока мы его не вычистим, не сделаем в хорошем смысле стерильным, мы его не предъявляем. Мы дотошны в отношении нашего звучания и сводим с ума звукорежиссеров. После ночных сессий, перезаписи по сто раз — еще быстрее, еще лучше, нет, заново! — мы находимся на грани отношений, люди изнасилованы совместной работой. А интервью мы контролировать не можем. Потому что: а) это режим импровизации и б) мы не можем контролировать собеседника. Яна: Контроль идет на пользу? Николай: Не знаю. Но недавно мне написал звукорежиссер, который сводил наш альбом «Пасха», и признался, что тогда во время работы он нас ненавидел, а сейчас осознает, что был погружен в большой и значимый процесс. И теперь он даже тоскует по нему, этого процесса ему не хватает. Почему Россия тоскует по Сталину, может быть? Переживание репрессий — это переживание чего-то большого, великого. То есть нечто, связанное с колоссальным напряжением, мы привыкли воспринимать как нечто большее, чем мы, а значит, достойное уважения. Абсурд, конечно, но человеческое восприятие часто работает именно так. Яна: Перфекционизм на грани с маниакальностью и контролем — таким и должен быть творческий процесс? Николай: Он может быть разным, но могу сказать, что к своим тридцати двум годам я понял, что делегирование полномочий в творчестве ничем хорошим не заканчивается. Как следствие, приходится брать под свой контроль многие детали, нюансы, навязывать что-то людям. И только тогда ты относительно доволен результатом. Яна: Процесс или результат — где вам комфортнее? Николай: Музло, которым мы занимаемся, — как короткий метр. Такой режим творчества, когда ты регулярно получаешь результат и, как следствие, регулярно получаешь обратную связь на него. Это важно. Коллеги из Музея этнографии недавно выпустили каталог: они делали его двадцать лет, это колоссальный труд. Я бы в таком режиме работать не смог: положить большую часть своей жизни как жертву и получить результат спустя многие лета. Хотя наш второй альбом, «Пасху», мы писали четыре года. Яна: Есть мнение, что для того, чтобы совершить что-то великое в творчестве, нужно запереть себя в башне из слоновой кости, не выходить оттуда, доведя себя до истощения. И рано или поздно это может дать свои плоды. Очевидно, что вы намерены сделать что-то великое. Не подумываете ли вы о такой модели существования? Николай: Нужно у всех спросить, и у всех, я думаю, будут разные ответы. Мне кажется, что я исповедую именно такую модель, перманентно навязываю ее ребятам и перманентно от них получаю под дых из-за этого. Не всегда они готовы отменить дела ради творческого процесса. Павел: Предел моих мечтаний, чтобы мы уехали из дома, как популярные группы моей юности, пропали для цивилизации на несколько месяцев и сочинили новый материал. Данила: Я как раз за то, чтобы запереться в башне: я думаю, мы к этому уже идем и мы к этому придем. Да, к сожалению, мы вынуждены отвлекаться на бытовые моменты, на социальные истории. Но самый большой вопрос: сконцентрирован ли ты, вся ли твоя энергия направлена в одну сторону? Запирание в башне должно происходить внутри, на уровне твоего отношения, внутренней энергии, которую ты тратишь на нужное тебе дело. В трилогии Нолана про Бэтмена есть история про колодец и веревку: веревка не может помочь выбраться Бэтмену из колодца — помогает только страх, ведь возвращаться назад, на дно колодца, не хочется. И только отказавшись от веревки, от страховки, а значит, от страха, он выпрыгивает наружу. И, мне кажется, я отказался от веревки, у меня в принципе нет такого понятия, как путь назад. Внутренне я отказался практически от всего. Если есть возможность иметь личную жизнь и работу — прекрасно, если нет — ну, тоже прекрасно, зато я могу заниматься музыкой. Яна: Что нужно для того, чтобы сделать решающий скачок из колодца? Александр Ионин: Ну, надо иметь определенную мотивацию и ноги как минимум, чтобы отталкиваться ими наверх, где наверх — это вектор, и означает он движение от той точки, в которой ты находишься, не назад, в обратную сторону, а в противоположную обратной стороне. Наверх, вперед — как угодно. Туда, куда ты хочешь прийти, — к достижению своих целей, к реализации амбиций. Николай: Мне нравится мифологема, которую описал Данила, она красивая. Я внутри даже сказал «вау», как он это слепил, связал? Но я с ним не согласен. Не согласен, что нужна исключительная мотивация, например страх, и тогда мы способны на колоссальное преодоление. Мне кажется, это попахивает романтизмом XIX века. Данила: О да. Николай: И, соответственно, чем-то сладким. И гниющим. Данила: Я известный романтик. Николай: Сказал Данила, поглаживая себя по панковскому ирокезу. Но, возвращаясь к башне, мне было бы интереснее жить в мире и работать с людьми, которые могут волевым актом, усилием погружать себя в оптимальное, продуктивное, рабочее состояние. У меня есть ощущение, при всей моей любви и нежности к музыкантам SHORTPARIS — и, я думаю, они это знают, я не хочу их обидеть — мне кажется, они не умеют работать. На самом деле, и я очень сильно избалован и не умею работать. И, к сожалению, среда, в которую чаще всего я погружаюсь, не избалована трудоголизмом. Славное марксистское понятие «труд» во всей его поэзии и даже романтике очень зря девальвировано. Яна: В какой момент вы чувствуете себя максимально самими собой? Данила: Я точно скажу — на сцене. Павел: Сложный вопрос — я себя никогда не чувствую самим собой. Александр Гальянов: Как и любой русский человек, в момент расслабления или максимального напряжения: баня, занятие спортом, опьянение, дедлайн. Александр Ионин: Как раз сейчас я нахожусь в пресловутой башне: у нас не готов альбом, и мне трудно говорить о каких-то других, параллельных вещах. Николай: Я чувствую себя собой в моменты работы. Если разбивать ее на этапы — в процессе сочинения. Для меня первостепеннее репетиции, моменты конструирования музыки или, например, съемки видеоклипа, постановки концерта, нежели сам концерт. Его действие слишком энергозатратно, и параллельно я контролирую, как все происходит, — просто мозги плавятся, бывает, что это уже какой-то труд без удовольствия. И, хотя я тоже очень люблю полежать на диване, я давно брежу вот этим всепоглощающим трудом. И я очень остро переживаю любые отказы ребят — когда они говорят, мол, у меня есть личная жизнь, дела, я и так многим жертвую. Да, я это понимаю. Но мне каждый раз мало. Я параллельно понимаю, что я сам-то не вкладываюсь. На данный момент жизни я пытаюсь себя еще больше накрутить, и сама жизнь к этому вынуждает. Я понимаю, что человеческое счастье эфемерно, я хочу создать систему колоссального, титанического труда с нашей стороны, направленного на результат. Дмитрий: Можно уточнить, о каких результатах мы сейчас говорим? Николай: Хочется выдавать как можно больше хорошего продукта. Дмитрий: Ты же старался раньше не говорить слова «продукт». Николай: Я тоже взрослею. Яна: Становится ли процесс творчества, сочинительства процессом получения благодати? Николай: Мне кажется, ситуация чуть сложнее, чем предполагает этот вопрос. Яна: Может, это вброс? Николай: Наличие божественного в творчестве для меня сомнительно. Но параллельно, вместе с сомнением, я в него наивно верю. И хочу верить. Наверное, само напряжение творчества возникает в этой болезненности — адское желание найти в творчестве что-то помимо самого себя. Надежда на то, что это что-то существует — с параллельным нарастающим ощущением, что это очередной фейк, этого может не быть. И при этом есть предчувствие божественного — такое наивное, упрямое. И иногда где-то между возникает катарсис. Яна: Ты зависим от этих ощущений? Николай: Ну, в такие моменты кажется, что жизнь выстраивается понятно и осмысленно. Дмитрий: Хотелось бы понять, как рождаются песни, например, та вещь, которая звучит все последнее время, — «Страшно»? Как вы ее придумали, какой был ход мысли? Данила: Мне кажется, это очень личная, закрытая тема. Это как спросить у молодых родителей: «Как вы сделали ребенка?» Мне кажется, по-хорошему, по-честному, я бы на этот вопрос не ответил. Александр Ионин: Да, это долгая и мучительная история. А психика так устроена, стирает все мучительное. Сейчас вы задали вопрос, и я пытался искренне вспомнить, а как это происходило, но понял, что все как в тумане. Александр Гальянов: Помню, что в «Страшно» был совсем другой припев, мелодичный, но Коля сказал, что мелодика — это отстой. Николай: Кстати, как правило, один трек создается месяцы. И принципиально, мне кажется, отметить, что это процесс коллективного творчества. Он коллективный. Александр Гальянов: И болезненный. Николай: Вот, кстати, никогда для меня он не был мучительным. Ощущение творческого азарта превалировало всегда. И по поводу боли и искусства. Весь мир, кто угодно, ненавидит боль, боль — это жопа, дай бог, чтоб ее в мире не было. Я бы сжег всех художников, чтобы никто не говорил, что нам нужна боль, чтобы мы остро чувствовали. Убрать художников как класс, чтобы остальные боли не испытывали. Если бы я смог — пусть боли бы не было, я бы отказался от творчества ради этой возможности. Яна: От новых героев ждут новых смыслов, пророчества. Это уже манифест, кажется. Николай: Вы требуете от нас аннотации, а не пророчества. Это потребительское отношение. Как, помните, в «Царе Эдипе» было у Пазолини. В Дельфы приходит главный герой и видит гигантскую очередь к дереву, под которым Пифия творит свои предсказания. Проходят сутки, он стоит в очереди, он спит в ней и не понимает, когда наступит прозрение. Никто ничего не говорит, люди уходят — обескураженные. Манифестация — это мастеринг для прозрения, понимаете? А мастеринг — это техническое действие, чтобы все сделать громким, четким и понятным. Настоящая проповедь — это тихие слова. Когда ты их искусственно «задираешь», все превращается в похабщину. Дмитрий: Мы воспринимаем SHORTPARIS как группу концептуальную, нагруженную интерпретациями, антагонизмом к текущему музыкальному процессу. Но по большому счету это же музыка прежде всего. И, мне кажется, слова, тексты в ней так растворены, что даже они не очень являются манифестом, которого все так ждут от группы. Николай: С текстами, конечно же, беда. Но, например, «Страшно» — не самый плохой вариант нашего текста. Здесь как раз манифест — в невозможности четкой артикуляции. Есть ощущение — и манифестации ощущения уже достаточно. Почему страшно, кто пугает, что нужно делать, чтобы перестало быть страшно? Это уже вне нашей музыки и вне искусства, возможно, вообще. Данила: Ты сказал «не самый плохой» — а можно пример худшего текста? Николай: Если серьезно, из русских текстов самая моя большая неудача как «поэта» — «Стыд». Яна: По поводу Петербурга — как вы чувствуете его сейчас? И что можете сказать про петербуржцев? Николай: Ох уж этот ваш снобизм, эта самоуверенность, которая позволяет вам спрашивать, какие мы — петербуржцы. У вас очень много времени свободного, раз вы можете позволить себе такие вопросы задавать? Мне очень нравится ответ Секацкого на вопрос «Что такое быть русским философом?» Он говорит: «Да вы … меня, это типа долг каждого философа, которого угораздило в России родиться, рассуждать о том, что Россию умом не понять, в чем русский путь, в чем его уникальность, чего понять на Западе не могут». Получил корочку о том, что ты философ — пиши труд о России. Родился в Петербурге — задайся вопросом: каков петербуржец, каков Петербург. Я в этих играх не участвую. Хватит с вас болтать о себе. Дмитрий: Люди, которые приезжают в Петербург жить и тем более занимаются здесь культурой, становятся гиперпетербуржцами. Поэтому мне кажется, что Николай — это просто лицо Петербурга и петербургской культуры сейчас. Николай: Это поверхностное замечание. Яна: А давайте поговорим о границах? Насколько уместна оценка реплик в диалоге? Николай: Слово поверхностно уместно, потому что мы говорим о поверхности моего тела. О поверхности моей личности. Это поверхностно — интерпретировать меня как петербуржца. Я понимал, что Дмитрий подразумевает под этим что-то другое, и я призывал его и провоцировал на более сложную аргументацию. Чтобы он конкретизировал, что он имеет в виду. Это предложение к диалогу, точнее к тому, чтобы его усложнить. Яна: Бывает, не сразу в беседе поймешь, где оценка, а где приглашение к диалогу. Николай: Вообще, на любое ваше замечание мы можем включить режим «рок-группа». Мы рокеры, мы не обязаны быть умными. Мы можем сидеть здесь, нюхать и нести какую-то ахинею, на стол вскочить, устроить скандал. Нам … на ваши границы — я сейчас перейду границы (Николай вскакивает на стол и хватает Дмитрия за куртку), потому что я артист, это шоу, и я имею право. И мне … На самом деле, это, конечно, так себе выглядит, странно. Но от этой возможности я очень кайфую — с рокеров взятки гладки. С рэперов тоже: я рэпер, я об этом думать не должен. Все! Мы — не профессора в университете. Мы можем все игнорировать и быть хамами — нам за это платят на самом деле. Данила: Кстати, я работаю барменом в «ХВ», и у меня такое заведение уникальное, что в принципе я могу активировать рок-режим в любую секунду. Яна: Что такое рок-режим? Данила: Могу выйти за границы этических норм и вести себя так, как человек вообще не ожидает. Николай: И общество само это делает легитимным, у общества есть запрос. Общество провоцирует нас — люди хотят нас видеть такими и кайфуют от этого. Александр Гальянов: Музыкант — это профессиональный дурак. Вот, Николай упоминал Пазолини и рок, а я подумал про «Монти Пайтон» и фильм «Житие Брайана». Ты музыкант и ходишь с площади на площадь, из города в город и играешь на балалайке для людей. Людям нравится, а ты играешь одно и то же при этом. Люди этого не видят — люди-то разные. В итоге весь интерес заключается в том, что нужно найти в себе способ каждый раз делать заново так, чтобы это было по-другому. Для этого нужен рок-режим: это как метод свободных ассоциаций — ты ищешь неожиданные пути решения проблемы. Потому что ты каждый раз повторяешь какие-то блатные аккорды на балалайке, повторяешь рок-н-ролльную структуру. И каждый раз это надо делать с нуля, заново себя строить и открывать тоже заново. Данила: Это очень важная тема лично для меня. Каждый раз, выходя на сцену, глобально я решаю для себя именно эту задачу. Пока удачно. Дмитрий: Коля, ты упомянул, что массовость убивает. Как вы ощущаете рост аудитории, которая вас слушает? Каждый новый этап и шаг приносит новых людей. Есть кто-то, кто с группой с альбома «Дочери», есть песня «Стыд», потом «Страшно», есть появление у Урганта. И это все новые и новые слои внимания. Как это ощущается изнутри группы — хочется этого расширения, роста? Или есть предел, на котором вы бы хотели остановиться? Николай: Мы, конечно ощущаем эти изменения. Но антагонизм, о котором вы можете говорить, находится скорее внутри аудитории, чем между группой и ее слушателями. То есть могут быть войны между олдфагами и новой аудиторией, они могут делить ниши или принципы между собой. Мы же христиански принимаем всех в нашу паству и, если честно, аппетит поглощения никак не уменьшается пока. Яна: Вы готовите проект с режиссером Максимом Диденко. В работах Максима большое внимание уделяется телесности, взаимодействию духа и тела. Это вам близко? Будете развивать физику в группе? Николай: Мы двигаемся импульсивно и специально ничего не делаем. Каждый человек — простая школьная учительница, рабочий, крестьянин, интеллигент, — не задумываясь и не конструируя это намеренно, переживают в жизни величайшие трагедии или величайшую радость. Настоящее, «живое» сложно запрограммировать. Достаточно того, что ты делаешь обычно. Поэтому мне никогда не хотелось иметь отношение к профессиональному искусству. Потому что оно всегда модерирует ситуацию, сознательно к чему-то приводит. Исчезает момент прозрения, коана буддистского. Хотя я регулярно стал заниматься физическими нагрузками, чтобы быть готовым к туру: играю в настольный теннис, бассейн посещал. Я вроде как делаю что-то такое, чтобы поддерживать себя в новом ритме. Но в отношении самого художественного процесса, надеюсь, что мне никогда не придется делать что-то подобное. Данила: У меня совершенно обратная история. На самом деле, это очень интересно — вопрос про тело и вообще про физику в группе. Получается, мы с Николаем и создаем этот образ телесности в группе — за счет движения на сцене. И у нас часто полярные точки зрения. Потому что я сейчас услышал Колину точку зрения, а у меня она реально полярная. Должность, которую я занимаю в группе, называется перкуссионист или барабанщик. Но я все больше прихожу к тому, что мой инструмент не барабаны, мой инструмент не барабанные палочки, которыми я извлекаю звуки, не электронная установка. Это мое тело на самом деле. Я передаю ритм телом. А раз это и есть мой инструмент, я с ним работаю больше, чем «поддерживаю свое тело в тонусе, чтобы на концертах оно работало в полную силу». Нет, я делаю упражнения физические, чтобы понять, как работает каждая связка в моем теле. Мое тело становится объектом изучения. Я уже в какую-то философию начинаю погружаться. Но вот в чем я согласен с Николаем: ничего никогда не режиссируется, мы не любим драматический подход. Я даже на репетиции никогда не веду себя так, как на концерте. Все абсолютно спонтанно. Николай: Поэтому мы все время повторяем: мы не театральная группа, не театральный проект. Яна: Может ли художник быть народным? Павел: Народ решает сам. Николай: Как я заметил выше, народ позволяет музыкантам или художникам чуть больше, чем остальным. Например, сказать: «Мы рокеры, идите в жопу». У нас есть права, которых нет у вас. Потому что вы журналисты, вы участники системы, вы должны играть по правилам. У нас правил никаких нет. Есть одно-единственное, если мы говорим про народное: будьте честными. А честность — почему-то она спонтанна. Она проявляется в спонтанности. И поэтому единственное, что мы обязаны народу взамен, — мы обязаны быть искренними, а значит спонтанными. Яна: В каких ситуациях вы чувствуете максимальное расширение — эмоциональное или сознания? Данила: Первое приходит в голову и единственное — у меня такое происходило только от влюбленности. Сейчас все нервно просмеются, и я продолжу. Не обязательно в противоположный пол — «в девочку» там. Это может быть влюбленность во что угодно, в кого угодно. Павел: Присоединяюсь. Любовь. Дмитрий: Николай, ты согласен? Николай: Я скажу, что я долгие годы недооценивал любовь. Ставил ее где-то на периферии своей жизни. Поэтому мне предстоит еще открыть ее, я думаю. Группа SHORTPARIS была основана в 2012 году в Петербурге, когда из Новокузнецка переехали Комягин, Ионин и Лесников. Весной у SHORTPARIS прошел масштабный европейский тур: выступления в Великобритании, Нидерландах, Австрии, Германии и в петербургском клубе «А2». Чуфальня в Апраксином Дворе Садовая ул., 28–30 Строительство деревянных торговых лавок на территории усадьбы графа Апраксина началось еще в 1754 году. После грандиозного пожара 1862 года, в 1860–1880-е годы, был возведен комплекс из 57 каменных корпусов (в том числе по проектам академиков архитектуры Корсини и Кракау), сохранившийся до наших дней. Если в середине XIX века Апраксин Двор был центром торговли книгами, в советское время он стал средоточием комиссионных магазинов. Реконструкция памятника, неоднократно объявленная, столько же раз откладывалась. Узнать подробнее фото: Виктор Юльев «Собака.ru» благодарит за поддержку партнеров премии «ТОП50 Самые знаменитые люди Петербурга 2019»: главный универмаг Петербурга ДЛТ, Испанский Ювелирный Дом TOUS, glo, Nespresso, Премиальные классы Яндекс. Такси.