«Фрак мокрый насквозь»: исповедь дирижера
Первые запечатлевшиеся кадры — увиденные из окна маленькой квартиры разбомбленные теплушки поездов, идущих с фронта, которые везли восстанавливать на Инскую. По ряму ползали гадюки, а начиная с весны и почти до конца лета в торф болот проваливались лошади и повозки. Но детство — это еще и друзья, велосипед, катание с горки. Я хорошо помню возвращение моих дядек с фронта. Один привез баян, который и вовлек меня в будущую профессию. Это был наш, отечественный инструмент, ужасный, как пылесос. Он стоял на сундуке, и я пробовал нажимать на кнопки. Потом водрузил на себя, глаза были только видны из-за мехов. Я признателен этому баяну — это он «повинен» в моей судьбе. В 1947 году мама повезла меня в Новосибирск. Меня потряс масштаб вокзала. На каждом углу продавали черный хлеб, намазанный красной икрой. До того противный вкус был у этих бутербродов! Значительно лучше было мороженое — круглое, между двумя вафлями, которое специальным приборчиком делала мороженщица. За оперным театром находился одноэтажный магазин, где продавали автомобили. Огромные окна открывали, и в них по доскам загоняли машины. Там стояли «Победы» стоимостью 18 тысяч рублей, ЗИМы по 40 тысяч рублей. В 1949 году наша семья переехала в Новосибирск, и я пошел в свою первую музыкальную школу — на улице Щетинкина. Она была для взрослых. К тому времени я научился играть на слух, но учить ноты было пыткой! Педагог слабо видел, плохо слышал, не очень играл, не очень показывал и все время ругал. Я продержался год и перешел в детскую музыкальную школу № 6. Когда я думаю о том, кто или что сыграло главную роль в моей судьбе, то мне вспоминается замечательная традиция совместных концертов двух детских музыкальных школ — нашей и № 1. Проходили они дважды в год в концертном зале оперного театра. Я участвовал почти в каждом концерте. Многие ребята, выходившие на сцену, стали известными музыкантами. Был еще концерт в Доме офицеров, определивший многое для меня. В первом отделении играли мы, дети, во втором — оркестр, в который я потом пришел. За пультом находился Иван Матвеевич Гуляев, портрет которого висит сейчас у нас в репетиционной студии. Потом у меня была очень яркая встреча с Владимиром Ивановичем Федосеевым в 1967 году. Это народный артист СССР, главный дирижер Большого симфонического оркестра имени Чайковского. В шутку его называли Баян-Караян. Он был для меня учителем. Я понял, каким должен быть звук в оркестре, как его выстраивать, это вершина, к которой надо стремиться. После окончания новосибирской консерватории в 1965 году я по распределению оказался в «советском Рио-де-Жанейро». Владивосток был роскошным и закрытым городом — въезд по пропускам, строгости жуткие. Жены моряков ходили в импорте, нариманы приезжали с китобойной флотилией. Прибывшие на берег китобойцы кутили, пили беспробудно, в ресторан ездили с эскортами: в одном такси едет его плащ и шляпа, в другом — сам. В то время я уже был женат, но первый год там жил один и потихоньку учился самостоятельности. Попытка сварить перловую кашу кончилась трагически: начал с небольшой кастрюли, а закончил ведром. Рядом была чебуречная, где я завтракал. Чебуреки были вкусные, но потом я лет на пятьшесть их возненавидел. А еще в магазинах были готовые морепродукты — палтус, сельдь, морские водоросли, кальмар. Сейчас во Владивостоке этого не купите или ценники недоступные. Нет, мы жили хорошо. А потом молодость! Ей все нипочем. Недавно наш оркестр был в париже. Зал небольшой, 600 мест. Они ведь не знали, что на нас придут 1 200! В переполненном зале мы играли четыре часа — последний час на бис. Закончился концерт в два часа ночи по новосибирскому времени. На следующее утро мы со вторым дирижером Рустамом Дильмухаметовым пошли смотреть Нотр-Дам. В соборе идет служба, но некоторые люди смотрят на нас и показывают большой палец вверх. Да, я стою во время концерта. Там же не думаешь, трудно или нет. Единственное, фрак мокрый насквозь. Почему говорят, что дирижеры долгожители — или живешь, или не живешь. Ты в состоянии аффекта. Это счастливая профессия. Многое теряешь, но сколько приобретаешь! Это полезный наркотик. Это зависимость. Ведь каждый концерт — это борьба, это все сначала. Помню тоже длинный концерт на БАМе, в Тынде. Мы играли увертюру Россини к «Сороке-воровке», и погас свет — нормальное для них явление. Мы в темноте играем, я что-то дирижирую, а то вдруг свет загорится, и халтурщика увидят. Доиграли. Публика побежала за свечами, концерт продолжился. Я левша переученный. Палочку держу в правой — так положено. Это проблема для скрипачей. Я застал одного концертмейстера оперного театра, он лауреат Сталинской премии был, ни много ни мало. Забавно смотрелось: оркестровая яма, все скрипки вот так, а одна — наоборот. Наш оркестр — один из старейших музыкальных коллективов, за 90 лет перевалили. Потрясающие совершенно люди, яркие солисты. В оркестре три заслуженных артиста, два народных, восемь лауреатов Госпремии Новосибирской области. Времена непростые, в которые мы живем. Проблема первая — репертуар. Что играть? Профессии композитора почти не стало. И то, что мы играем, — это партитуры московских композиторов. Мы сами много делаем аранжировок, переложений... Моя мечта — чтобы у Рустамчика дальше сложилось все. Очень хороший дирижер, очень перспективный, гастролирующий, быстро учит, мобильный. Хотелось бы, чтобы оркестрантам не надо было бегать по трем-четырем работам, для того чтобы семью содержать, чтобы они с хорошим состоянием души и пальцев приходили на работу. К сожалению, мы теряем публику. Нас тоже прижимают, заставляют как можно больше «денежков» приносить. А искусство и доход — несовместимые вещи. И вторая сторона медали: кто приходит на наш концерт, сколько у него денежек в кармане? А сможет ли он пять-шесть программ в месяц посетить? Естественно, нет. Никогда мы в прибыли не будем. Искусство может быть прибыльным, если гонять попсу, не волнующую глубиной. А удержать публику довольно сложно. Да еще надо, чтобы оркестру было интересно. Это же профессионалы, надо все время бороться за диапазон, который все шире и шире. Но я думаю, времена эти закончатся, когда мы не очень хорошо живем… Я благодарен судьбе за то, что живу и общаюсь. Ты можешь иногда быть в глубочайшей печали, что что-то не получается. Потом встречаешь человека, говоришь с ним и видишь — он тоже в этих условиях живет. И находит смысл жизни, оптимизм и тебе хорошие уроки преподает. Не имеешь право расслабляться. И какие бы условия ни были, ты должен их преодолевать. Это Всевышний нас проверяет.
