Михаил Родионов, создатель и лидер группы The Retuses, получил умеренную известность в начале 2010-х благодаря перепевкам стихов Сергея Есенина, однако ни полученная им после выступлений на федеральных каналах слава, ни то, что его до сих пор ассоциируют с классиком русской поэзии, музыканта совсем не радует. В 2013 году Родионов выпустил альбом Astra, а в 2014-м неожиданно распустил The Retuses и некоторое время выступал сольно. В марте 2019-го The Retuses вернулись с новым альбомом OMYT, над которым Родионов работал пять лет. Музыкант рассказал «Ленте.ру» о страхах, связанных с новой пластинкой, о поклонниках и депрессии. «Лента.ру»: Читал твой комментарий к альбому OMYT в твоем паблике Castlelock — удивила неожиданная, беззащитная откровенность. Неожиданная — потому что ты вроде как не вел соцсетей особо, а беззащитная — показалось, что уже в описании ты начинаешь переживать о том, как примут релиз. Ты боялся критики? Михаил Родионов: С одной стороны — да, я слишком много вложил в этот альбом, много критиковал сам себя. Я записывал его пять лет, и если бы его жестко приняли — возможно, меня бы это подкосило. В принципе, к критике я всегда был устойчив, но с этим альбомом все было по-другому. Мне нужен был фидбек от аудитории, от слушателей, потому что я долго находился в изоляции. Мне необходимо было проанализировать проделанную мной работу, чтобы понимать, правильно я делаю или нет. Заработался в какой-то момент. Аудитория — это подписчики паблика? Абсолютно все, у кого было время послушать. Мне было очень интересно, как вообще люди отреагируют на это. Я-то тысячу раз все переслушивал, пересводил. И какая была реакция? Я ожидал худшего, а фидбек в целом оказался положительным. Он сложный, этот альбом. Послушай его в неподходящем настроении — и ты его возненавидишь. А какие у тебя были ориентиры, когда ты его записывал? В плане музыки, текста. Мне нравился звук замыленной ленты, плавающий такой. Что-то близкое к лоу-фай, когда звук неоднородный, нестабильный. Меня бесила современная музыка с ее кристально чистым цифровым звуком — я такого не хотел. Мне хотелось грязи, шума и непредсказуемости в звуке. Короче, это тупо аналоговая история. Под такие запросы я и студию себе собрал. В одном интервью ты говорил, что предыдущий альбом Astra из-за жестких дедлайнов получился не таким, как задумывалось. А каким он должен был получиться? Мне хотелось, чтобы он вышел на год или полгода позже. Этого времени хватило бы, чтобы все окончательно выверить, разобраться с мастерингом — он меня до сих пор не устраивает. Сведенка звучала намного эмоциональнее. Astra и OMYT — альбомы, которые работают от динамики. Если ты немного пережал на стадии мастеринга, то все летит. А динамика очень важна. В 2013-м у нас был дедлайн, мы ничего не успевали. И у меня мама умерла тогда. За десять дней до релиза, мастер еще не готов, я успел сделать только одну правку по нему — потом случилось это. И я уже вообще забил на все. Мне не хотелось заниматься музыкой. Я послушал этот альбом где-то через полгода и понял, что это вообще не то, что я задумывал в плане звука. Нужно было сидеть в студии с мастеринг-инженером и контролировать процесс. С «Омутом» я так и поступил. Я обломался, наверное, как минимум с тремя мастеринг-инженерами, и поехал опять к тому, который делал «Астру». Но в этот раз я взял свою контрольную систему, свои мониторы, и мы в течение трех дней работали. И поэтому по динамике там все дышит, все так, как должно быть. С «Астрой» такого не вышло, к сожалению. А почему дедлайн жесткий был? «Снегири» — мы же выпускали его на чужом лейбле. В этот раз дедлайнов никаких не было, и, возможно, поэтому я пять лет писал этот альбом (смеется). Ну, не только поэтому. Но для творчества отсутствие дедлайнов — хорошо. Если ты знаешь, что делаешь. Можешь объяснить в твоем комментарии к «Омуту» фразу «По алфавиту — символы для синхронизации альбомного мира с вашим» — и последующие 80 словосочетаний. Я понял, что это слова из текстов песен, но почему ты именно их выделить решил? Я предпочту не говорить, что они означают. История должна работать следующим образом: человек перед прослушиванием альбома прочитает эти 80 символов. Во время прочтения у него будет возникать ассоциативный ряд. Это не какой-то ключ к альбому, к его расшифровке, просто нечто, способное настроить аудиторию на его атмосферу. Там есть символы, которые фигурируют в альбоме, а есть вещи, которые в песнях не произносятся. И эта штука в совокупности работает, эти символы — смежные. А названия песен — понятно, что они что-то означают, но как они придумывались? Это твои ассоциации с чем-то? С одной стороны, что-то, конечно, они означают, а с другой — вообще ничего. Потому что я не спал тогда третьи сутки, я доделывал сведенку, которую мне нужно было отправить мастеринг-инженеру. Мы спешили, потому что хотели получить промо от Apple. А у них эта коллегия собирается по средам, и нужно было просто успеть. То есть и в этот раз дедлайн тебя прижал. Да, но он не такой жесткий был, как с «Астрой», 90 процентов материала было уже сделано. Но меня мучили какие-то моменты. Песни писались в течение пяти лет, и чтобы это оформить, собрать, я не спал три-четыре дня. И эти названия рождались так: знаешь это чувство, когда ты не спишь долго, у тебя в голове просто непонятно что происходит? Это трип какой-то, очень странное состояние. Я просто выписывал на доске названия, и из них выбирал подходящие по смыслу, по лирике. И эти символы в такой же бессоннице были выписаны. Это тяжелое состояние — мозг вроде работает, но норовит заснуть. Тебе нравится доводить себя до такого состояния? Депривация сна помогает в творчестве? Музыка и любое творчество недалеки от саморазрушения. Так как я ничего не употребляю вообще и не пью, когда создаю что-то, возможно, так проявляется мое подсознательное стремление к саморазрушению. Ты много отдаешь — настолько много, насколько можешь, и если говорить про бессонницу, все это сумасшествие — ты сидишь, ты вроде что-то поймал, не хочешь это упускать (назовем это вдохновением), цепляешься за него и продолжаешь работать. Но на самом деле это не совсем правильная штука, когда работаешь со звуком. Каждый час надо давать ушам отдохнуть, они же просто привыкают, и ты можешь много ошибок допустить. То, что я сводил в таком состоянии, мне приходилось потом тысячу раз переделывать. Тяжело дался этот альбом. Возможно, сам он получился не тяжелым, но дался тяжело. Мне в кайф было работать почти каждый день, и у меня были выходные, когда я за город выезжал. Но большую часть времени я либо записывал, либо сводил, либо воевал со своим компьютером — то жесткий диск разбил, то залил его водой, то мне прислали студийный аппарат, а он оказался сломан... Весь альбом ты записывал в одиночку. Сколькими музыкальными инструментами ты владеешь? Не то чтобы хорошо владею — какой-то базис у меня есть. Труба, гитара, фортепиано, барабаны и их производные, бас-гитара, какое-нибудь укулеле, аккордеон... Мне мама показывала, как играть на баяне. Но только в пределах студии я могу что-то записать, на публику на баяне или аккордеоне сыграть что-то я бы никогда не решился, это просто смешно будет. Все мое знакомство с инструментами — от студийной работы. Если мне казалось, что в этой песни нужна такая инструментальная связка — труба, баян и барабаны, — я пытался все это воссоздать. Потом приходилось все это воспроизводить, потому что нужно было играть концерты. Так я периодически набирался опыта, практиковался. Я не могу сказать, что я супермузыкант. Не знаю, стоит ли меня вообще музыкантом называть. Как раз хотел тебя спросить, считаешь ли ты себя хорошим музыкантом... Я не ассоциирую себя с музыкантами. Я свободный художник, я кто угодно. Музыка — это форма, в которой я себя комфортно чувствую и в которой люди меня знают. Я что-то рисую, снимаю, просто не нашел смелости все это обнародовать. Что музыка у меня, что рисунки — все в похожей стилистике: нечто изначально бессюжетное, но по частям собирающееся в процессе. Помимо рисунков и музыки ты еще снимаешь — к последнему альбому даже два твоих клипа вышли. Раньше ты такого не делал? Есть еще клип Native Land 2009 года, я снимал его по дороге из школы домой на зеркальную камеру с включенным покадровым режимом съемки. Потом это просто собрал в Windows Movie Maker и оформил как клип. Второй клип я делал на песню Lasdehnen c альбома Waltz Baltika! Это сомнительная затея, вообще не хотел снимать этот клип, но «Снегири» настояли. Мы поехали в Питер и в течение трех дней снимали в этом же моем идиотском стиле, покадровой съемкой. У нас не было сценария, мы снимали все, что придет в голову, импровизировали на ходу, придумали историю с движущейся аппликацией. В итоге получилась очень абстрактная штука, похожа на фильм «Два капитана 2». Дореволюционная романтика такая. Недавно, зимой и весной, я сделал два клипа, тоже в бессонном режиме, в едином порыве. Мне очень понравилось работать с видео, но тогда у меня был очень печальный компьютер. Его нужно было поменять, но я это откладывал все время. И видео на нем монтировать было очень сложно, он просто не вывозил — тупил, зависал. В недавнем интервью «Бюро» ты сказал, что моментальный прирост аудитории после выступления на телевидении в 2012-м вызвал у тебя депрессию, потому что пришли совершенно не твои люди. Что это за аудитория, и как она отличается от «твоих» слушателей? Это было на «России-1» или на каком-то еще федеральном канале, передача «Профилактика». Мне вообще не понравилось, как мы там выступили. Мы думали, у нас будет саундчек, а они сразу пустили нас в эфир. Когда работаешь в таких условиях, понимаешь, что этот материал увидит огромная аудитория… меня этот момент до сих пор напрягает с федеральными каналами. И ведущие не особо вежливые были, некорректно себя вели, не по-человечески. Неэтично так разговаривать с незнакомыми людьми в первую встречу, но они это делали. Порода людей такая, что ли. После этого эфира у нас прибавилось слушателей, которые знать не знали, что мы такое. И у меня до сих пор осталось послевкусие от всех этих историй и растиражированного Есенина. Я выпустил «Астру», и люди до сих пор постят этот альбом с тегом «Есенин»; с «Омутом», видел, то же самое делают — подписывают «(с) Есенин». Вот ты сделал что-то — а тебя ассоциируют с Есениным. С одной стороны, это, наверное, хорошо, что тебя сравнивают с классиком, но на самом деле немного обидно. Тебе хотелось бы, чтобы люди обращали внимание не на твою раннюю перепевку стихов Есенина, а на работы с собственными текстами? В идеале — если бы они были знакомы с моим творчеством от самого 2007 года, когда я только врывался в эту тему, и до настоящего времени. Даже сейчас, появись я на каком-нибудь «Вечернем Урганте», люди узнают песню из «Омута», но не будут иметь представления о раннем творчестве. Хотелось бы, чтобы они понимали процесс моей эволюции, чтобы не было синглового мышления. Немного расстраивает, когда люди слушают не альбом, а выборочно одну-две песни. Это не складывается в общую картинку, и художественная мысль, которую я изначально пытался донести, не доходит. Но это уже разговор о человечестве и его восприятии информации в XXI веке. Мало времени, все спешат. Аудитория у тебя на концертах повзрослела? А я не особо со своей аудиторией общался. Общение более-менее началось после «Омута». Я понял, что формат текстового блога мой мозг не отторгает. Это для меня как подобие нормального человеческого диалога. Если я задаю вопросы в паблике Castlelock, то потому, что я действительно хочу знать ответы. Это не история по типу: «У меня вышел альбом, и сейчас я буду его форсить, везде появляться, постить». Мне реально интересно, что думают люди. Дофамин, или как эта ерунда называется, которую организм вырабатывает... гормон счастья. Вот этого мой организм требует, и эти отзывы мне его дают. А выступления на публике? Вообще нет. Последний раз мы отыграли очень хороший концерт в «Агломерате». У нас был солдаут, мы отлично контролировали звук. За последние несколько лет это был, наверное, лучший мой концерт в Москве. Но по десятибалльной шкале я словил где-то три балла. Видимо, настолько заработался, что не успел перестроиться, не успел отключить автоматизм — эту штуку, которая остается после репетиций. Ты гоняешь новый материал на репетициях, потом у тебя концерт — и этот материал еще не выверенный, и ты воспроизводишь его по инерции. И эта пострепетиционная инерция мешает расслабиться. Мы репетировали в стрессе, в спешке, а потом сразу полетели концерты. Боязнь сцены у тебя есть? Все время. Никуда это не делось. В мае десять лет исполнилось, как я играю концерты, и все только жестче стало. Мне кажется, я боялся сцены и раньше, но не так, как сейчас. Сейчас это паника просто. Я не сплю перед концертом, устал, но уснуть не могу, постоянно о чем-то думаю, думаю, думаю… Не пытался разобраться в причинах этого страха? Конечно, пытался. Но если это не прошло, значит, я просто занимался самокопанием все это время. А нужно к психологу или к психотерапевту. Или и к тому, и к другому. Если ты каждый раз переступаешь через себя, зачем вообще делать концерты? А я по-другому не умею зарабатывать. А со стриминга? Или недостаточно денег? Я же живу в материальном мире. Мне нужно покупать железки для музыки. Я женатый человек к тому же. Блин, это с одной стороны неправильно и нетрушно, но я не могу от этого никуда деться — такие вот реалии. Я бы с радостью не выступал, если бы у меня был какой-то иной способ заработка. Я бы, возможно, стримил или чем-то подобным по сети занимался. Просто сейчас это особенно остро для меня, потому что я не успел с января отдохнуть — с этим релизом в лютом режиме живу. Идеальные условия для тебя — когда есть возможность просто заниматься творчеством? Слава и деньги не нужны? Деньги бы мне не помешали, потому что деньги — это независимость. Я не жадный до денег, я не хочу зарабатывать все больше и больше. Я уверен, что если бы хотел этого, то у меня получилось бы. Переступил бы через себя, соглашался бы на всякие истории, на которые сейчас не соглашаюсь. Но мне нужен определенный минимум, чтобы жить. Про путешествия не говорю, потому что мы редко выбирались куда-то — два года назад в последний раз. Деньги — инвестиция в музыкальные инструменты. У меня нет ни недвижимости люксовой, ни машины — ничего. Все идет в дело. Ты часто говорил о проблемах с эндорфинами. Звучит так, будто у тебя депрессия. Ну, у меня депрессия, да. Я думаю, что я и музыку такую пишу потому, что печален. А ты пытаешься с этим как-то бороться? Сейчас катаемся на велосипедах. Настроение улучшается от этого. Ухудшается тогда, когда у тебя какая-то творческая идея есть, ты ее пытаешься реализовать, но постоянно мешают какие-то проблемы. Плюс работаешь каждый день, видишь одно и то же. Для меня эти пять лет пролетели как один день. Я мало что видел, просто сидел в студии, делал, делал, делал. Это тяжело (грустно смеется). Ты бы сказал, что за эти пять лет ни капли не изменился или же что вышел из студии совсем другим человеком? Юля говорит, что я стал более грустным. Мы вчера только об этом говорили, она сказала, что когда мы только познакомились, я ей казался… как ты сказала — беззаботным и жизнерадостным? Юля, жена Михаила, сидевшая все это время рядом: Более легким на подъем. Повеселее был, проще относился к жизни. Михаил: Сейчас я замороченный... Юля: Сложный, сомневающийся в себе, закомплексованный… Михаил: Зацикленный, непростой! Творческому человеку в 27 лет лучше не быть в депрессии… Михаил: Лучше вообще не быть в 27 лет. Нужно, чтобы было 26 — а потом сразу 28. А то возраст очень опасный. Брать год отпуска на это время. Юля: Мы сейчас это прорабатываем как раз, чтобы куда-то уехать. Все предлагают в августе что-то делать, но мы хотим этот месяц оставить себе. Надо сменить обстановку. Михаил: Наигрались уже. Очень напряженный график был весной, и очень тяжело дались концерты. Как никогда тяжело. Сколько, как думаешь, пройдет времени до выхода следующего альбома The Retuses? Возможно, его и не будет никогда. У меня сейчас постальбомный синдром, я не совсем осознаю даже, что я уже выпустил альбом. И что я буду следующим делать — тоже не знаю. Не люблю что-то обещать. Но, скорее всего, я еще выпущу материал, который не вошел в альбом. Там есть законченные вещи, но я не стал их туда добавлять — с инструменталками альбом вышел бы на три часа. Сейчас у меня есть примерно три-четыре часа материала, готового на 70 процентов. Не знаю, что выйдет из этого в итоге. В свое удовольствие что-то записываю сейчас, без давления со стороны аудитории, со стороны жены. А было давление? Михаил: Шучу-шучу. Юля: Я его уговаривала прошлой осенью, когда он психовал: «Ну закончи, закончи этот альбом. А дальше делай, что хочешь». Михаил: Да у меня постоянно приступы, когда мне музыку хочется бросить, пуститься в кругосветное... А когда ты распустил группу в 2014 году — это желание победило? Я тогда просто утомился. Сказался сложный 2013 год, мы постоянно выступали, а так как я от людей не подпитываюсь на концертах, то впал в эмоциональную дистрофию. Я утомился играть в ключе «гитара-бас-барабаны», мне хотелось чего-то другого, и в группе началась какая-то дележка денег... Я просто подумал: к черту все, мне мое эмоционально-психическое состояние важнее, потому что так реально можно удавиться в один день. Два года играл один, потом позвал Даню (Мудрика, басиста — прим. «Ленты.ру»), сейчас снова собрал ребят. На Bosco у нас будет вообще очень странный состав — Даня Мудрик, басист, с которым мы играли с 2010 года, Максим Прокофьев, барабанщик, Миша Мищенко на клавишах, Ваня Иванников — мой сосед, который будет играть второй концерт в своей жизни. Это мой друг, мы с ним в одной школе учились. Он очень круто играет на гитаре, но его вообще никто не знает! 29 июня The Retuses выступят на главной сцене Bosco Fresh Fest в Московском дворце пионеров.
