Жертвы и злодеи: на своем и на чужом месте

Из дискуссии: — По-моему, произведение написано плохо. Автор выбивает из нас жалость к лирической героине, а ее не жалко. — Что-о? Вам не жаль жертву изнасилования?! Ага-а, все с вами ясно, с этого бы сразу и начинали! Не говорю о том, что лирическая героиня — по определению персонаж вымышленный, и, возникает ли сопереживание к ее беде или нет, действительно зависит от мастерства автора. Если бы это было не так, все сочинения про «одноногих собачек» были бы талантливы по определению, но нет. Но очень ложной и даже вредной кажется мне идея об обязательной «жалости» к жертвам преступлений — сентиментальном чувстве, заменяющем различение дурного и доброго. Обратная сторона идеи, что жертву обязательно надо жалеть — это «кого не жалко, тот не жертва». Связана она с архаичным понятием закона и нравственной нормы, согласно которому, люди делятся на две категории. «Свои» — те, кто близок, на чьем месте легко можешь себя представить, кто вызывает эмпатию, соответственно, их обижать нельзя. И «чужие» — другого сословия, другого племени, какие-то непонятные, неприятные, изгои, маргиналы, просто плохие люди, никакой эмпатии не вызывающие. И с ними можно все. Но такое «готтентотское» понимание этики невозможно победить, просто механически объявив «своими» всех и на всех распространив принудительную эмпатию. Люди — как субъекты, так и объекты эмпатии — очень разные. Один начинает лить слезы при одной мысли о чужом страдании; другой — сухого характера и вообще не особо жалеет ни себя, ни других. Уверены, что объективно, для собратьев-людей, первый лучше второго? Вообще-то сентиментальность нередко сочетается и с эгоцентризмом, и даже с садистской жестокостью. Жертвы преступлений — тоже не одинаковые сахарные куколки, а живые люди; и к одной жертве инстинктивно возникает сострадание, к другой как-то не очень, а третья такое впечатление производит, что невольно думаешь про себя: еще мало ей прилетело! И, если ориентироваться на «жалость», то мы неизбежно приходим к тому, что есть жертвы первого и второго сорта. То, что за человек жертва и насколько ее «жалко», не может быть критерием для оценки того, что с ней сделали. (Исключение — то, что в УК называется «вызвано противоправными действиями потерпевшего», т. е. если имела место самооборона или месть за что-то серьезное и нехорошее) Степень страданий жертвы — тоже не критерий. Одна после изнасилования покончит с собой, другая отряхнется, встанет и пойдет дальше; но это не значит, что с ними сделали что-то разное. Или что во втором случае это преступлением не было. И пытаться мысленно поставить себя на место жертвы и восклицать: «На ее месте мог бы быть каждый!» — тоже совсем не обязательно, а часто это и просто неправда. Я не могу «поставить себя на место» Никиты Белянкина: крепкого парня, спецназовца, воевавшего и не раз участвовавшего в уличных драках, который бросился защищать человека от толпы избивавших его бандитов, отвлек их на себя и был ими убит. У меня нет такого опыта. Мы совсем не похожи. Всё, что я могу себе вообразить о его чувствах во время этого последнего боя, будет литературными фантазиями. Но, чтобы видеть, что он погиб как герой, а его убийцы — преступники, эмпатия не нужна. Я не могу — как и большинство из нас — «поставить себя на место» сестер Хачатурян. Мало у кого отцы были безумными садистами и педофилами. И слава богу. Точно ли надо о таком фантазировать? Человек с любящими родителями и счастливым детством, нормально сформировавшийся, не может достоверно «поставить себя на место» изуродованного и замученного подростка; все попытки будут оканчиваться белоплащевым: «Да что же они?.. Вот я бы на их месте!..» Не нужно «ставить себя» в такие места. Не нужно пытаться влезть в их шкуру и гадать, достаточно ли они хороши и достаточно ли сильно страдали, чтобы заслужить сочувствие. Достаточно видеть, что отец творил с ними нечто такое, чего никогда и ни за что не должны творить люди друг с другом, тем более отцы с дочерьми. Это не про эмоции и фантазии. Это про справедливость.